Кристина
Зейтунян-Белоус

Mоль

Молчаливая моль расширяет прорехи сознанья.

Отрешённо-фрактального взгляда

                                               чернеет оскал.

Крылья молотом мягким разбили

                                               среду обитания,

и хрустят под ногами осколки разбитых зеркал.

Мудрецы говорят, что на моль мол

                                   не стоит сердиться,

что любому под силу любую дорогу пройти.

Шерстяная душа и хлопчатобумажное сердце,

хоть изъедены молью,

                        ещё согревают в пути.

Белый карп

Пятнадцать лет он плавал за стеклом,

Глотая корм, песок перебирая,

Как будто нумеруя мягким ртом

Песчинку каждую, жил молча, не вздыхая.

Карп, говорят, порой меняет пол,

Мужской на женский, этим подтверждая, –

Желание есть злейшее из зол

И суета сует любовь земная.

Карп, говорят, мудрейшая из рыб,

Он дорожит лишь в меру жизни даром,

И под ножом он затихает вмиг,

Не бьётся и не плачет – ждёт удара.

Мой белый карп никем зарезан не был, –

Скончался в час, указанный судьбой.

Вознёсся тихо он в аквариумное небо,

Мерцая снежно-влажной чешуёй.

И следуя за ним, когда пора настанет

Без лишних слов я в ночь нырну – смотри,

Там лунный карп плывёт над облаками,

Небесные пуская пузыри.

Ваятель

Я памятник себе...

Ваятель сладкий мрамор гложет,

солёной глиной мажет рот.

Он души предков не тревожит

и не пускает в оборот.

Он сам всё знает, сам всё может,

и бронзы гулкой корчит рожи

и воск божественный куёт.

Он все земные пьедесталы

утяжелить готов своим

дыханием… нет, не устал он,

хоть он непризнан и гоним, –

воздушней неба, крепче стали

его большие руки стали,

сражаясь с миром, споря с ним.

Пусть мир и победит, играя, –

он весь доверился судьбе.

Его забвенье не пугает:

он заработает в борьбе

пот, слёзы, скрежет, запах гари,

ведь памятники воздвигает

он каждому… но не себе.

Капустница

Четыре белых лепестка:

живой цветок капустный

выпорхнул

из головы

прохожего

бредущего

вдоль дачной изгороди

и в огород, –

к своим!

Кижи

На острове Кижи,

где небо ближе

к земле,

в змеином клубке облаков

застрял

чешуйчатой звонницы голос.

Здесь чаек скрежет

слух не режет.

Подари мне на память,

остров грёз,

сухой букет

голубых стрекоз.

Крапивница

Ковёр-самолёт

из тысячи и одной ночи

слегка севший

после нежданной стирки

летнего дождя.

Кузнечик

Кузнечик лошадиным лбом

сшибает трав хрустящих бревна,

Кузнечик бос, – он говорит ногами.

И медленно стрижёт тяжёлых листьев пряди.

А глаз его так гладок,

что зреет в нём пунктир росы.

Муравей

Как сбежавший из повести знак препинания, –

их расставил небрежно неведомый нам графоман –

муравей по брусчатке ползёт,

миниатюрная клякса судьбы, –

переросшая вдруг в троеточье.

Вопросительным знаком

он скорчится скоро под злым каблуком.

Но, возможно, его одного не удастся стереть

в коллективного разума пыль.

* * *

Мы говорим, мы много говорим

о том, о сём, и хлеб жуём, и плачем:

жизнь, мол, неплохо бы переиначить,

и забираемся мы в дебри плача,

откуда нам не выбраться и днём,

когда мы говорим о том, о сём,

а ночью – ночью уж подавно застреваем

в ежовых рукавицах сна, –

во сне мы говорим о хлебе дня,

о том, что плач неплохо бы переиначить,

и жизнь жуём, и смерть жуём, и тратим

последние частицы бытия...

* * *

От времени сбежать,

в пробелы между слов

вписаться междометьем –

не стоило б труда,

когда бы не судьба,

когда б не заговор созвучий и наречий –

таких родных, что больно говорить,

таких колючих, что понять опасно –

и спор неразрешимый гласных и согласных

двух языков – не много ль для меня?..

А впрочем, речь возможна лишь

на языке дождя

и ветра,

и грядущих сновидений...

* * *

От комнаты остался только свет

квадрат окна врастает в небо

и стены маскируются под воздух

а солнечная колесница потолка

так высоко взлетела

что немеет взгляд

* * *

Отражаясь

в глазах дождя

Пешеход

спотыкается

о зеркало

лужи

и падает в объятия

собственного

лица

* * *

По лугу гуляют командоры,

щиплют травку вставными челюстями.

Но время всё расставит по местам, –

донжуанам будет веселье.

Овечки шустрые

к мясникам приветливы.

Впрок вяжут варежки

из собственной шерсти.

Всё у них получится,

что судьба предвидела,

поцелуи сочные

и котлеты нежные,

на лугу приятном,

с музыкой и пением.

* * *

Побудь травой

Побудь немного травой

зелёной и безмозглой

Это ведь так приятно

не думать

не бояться

ничего не чувствовать

Просто тихо расти

Стрекоза

Крест стрекозы над озером Онега, –

осколок хищного собора.

Зеркальный танец витражей.

В нем мира альфа и омега –

лишь отражение ветвей.

В кулак сжимая

гири тяжёлых глаз,

стрекоза

острым стержнем брюшка

царапает облака

и выводит на небе

цепкой молитвы

незримые письмена.

Таракан

Твой тихий страж смиренным крохобором

по жизни прошуршал, и скрылся за душой,

где накопилось столько сора,

что ввек не вымести метлой...

Немеют лапки, каменеют крылья,

Но ус изящный трепетно дрожит.

Он слизывает грязь, закусывает пылью,

И вот уже душа по-прежнему блестит!

Шахматы

Сквозь ряд узкоколейных странствий

преодолеть смогу едва ль

иммунодефицит пространства

и чёрно-белых клеток рябь.

Молчит, укрывшись медным тазом

игрок, хоть он и чемпион.

Одни смиренно ждут приказа,

другие лезут на рожон.

Но пешке перевоплощённой

ведь светит в облике ферзя –

будь она светлой или тёмной –

та же фанерная стезя.

* * *

вот зеркало – лекало торжества

гордячки, что глядит спесиво

и изворотливою гривой

кроит цветущих кавалеров

из пустот стекла,

из амальгамы – гаммы

произвольных чувств

для кройки и шитья

любви нам не нужны примеры

* * *

развивающий

скорость

в себе

неподвижный стрелец

неподвижной стрелы

созерцая

изъятый из мира

полёт

устремился

не в цель

а в отсутствие цели