От полюса поэзии
Звенит струной меридиан, натянутый на глобус;
от слова, брошенного вслед, расходятся круги.
А жизнь пылит обочиной, как старенький автобус,
и мы крадём мгновения у времени реки.
Звучит ядрёный русский слог в подземных переходах,
здесь в параллелях слов порой теряются следы;
прозаики с поэтами растрачивают годы,
чтоб слово веское извлечь из матерной руды.
От полюса поэзии невидимою нитью,
и дальше – к прозы полюсу, – пролёг меридиан.
Раскрасив по наитию судьбу весёлой кистью,
мы пишем из тумана дней причудливый роман.
Зачем чернила с перьями расходовать напрасно,
дома из дыма возводить, корпеть до темноты?
Но кто-то скажет – здорово, но кто-то скажет – классно! –
и это будет лучшая награда за труды.
Мысли в копилке
Медленно с крыши сбежит
время капелью в апреле;
что мы сказать не успели –
нам уж не принадлежит.
Ярких витрин витражи
взгляд на бегу отражают,
нас иногда возвращая
в прожитых дней миражи.
Лист пятипалый кружит –
отпрыск печального клёна;
кашляет гулко ворона;
в лужицах небо лежит;
солнечный луч ворошит
ряби озёрные грядки.
Мысли в потёртой тетрадке,
словно в копилке – гроши.
В вечность не веря, спешим:
встречи, знакомства, прощанья,
письма, звонки, обещанья,
яблочком с яблони – жизнь.
Медленно с крыши сбежит
время капелью в апреле;
что мы сказать не успели –
нам уж не принадлежит.
Дороги, выбравшие нас
I
Тихо отчалит от корпуса пристань,
солнечный зайчик коснётся волны;
в дымке сиреневой тает, как призрак,
порт с ощущением вечной вины.
Вышли, как водится, точно по сроку;
карты надёжны, и верен компас:
это не мы выбирали дорогу –
это дорога выбрала нас!
Краны портальные, вывернув шеи,
смотрят нам вслед. Прямо над головой
рявкнет тифон. От свободы хмелея,
чайку отшлёпает флаг кормовой.
Льдами приветствует бухта Авача,
шквалом накроет Бискайский залив;
в старой тельняшке – вся сущность удачи:
чёрное с белым, прилив и отлив.
Нас океан обнимает, как братьев,
ластится кошкой и лижет борта;
только порою смертельны объятья,
многих вода забрала навсегда.
Запах солёных смолёных канатов,
тёплый пассат у чужих берегов;
в память впечатаны намертво даты
жизни и смерти друзей-моряков.
В море открытом мечтаем о суше,
на берегу просят шторма сердца;
не проклинайте пропащие души,
мы свою чашу допьём до конца!
Девушки, милые, бросьте, не плачьте –
слёзы зальют огоньки ваших глаз!
Море не жалует трусов. Иначе
вряд ли бы море выбрало нас.
II
Утренний дождик помоет кабину,
ветер уляжется в мокрой траве;
радуга выгнет над просекой спину
и растворится в густой синеве.
Вертят планету колёса с восторгом,
Горы и реки радуют глаз:
это не мы выбирали дорогу –
это дорога выбрала нас!
Помню, пожалуй, почти с колыбели
фразу пришедшего с рейса отца:
«Лучше не пробуй дорожного зелья,
выпил глоток – и не видно конца;
много в пути повстречаешь народа,
всякий поможет. Но лучше, сынок,
сам за себя. Уж такая порода –
каждый по-своему здесь одинок».
Мимо летят месяца и недели,
веером мили летят из-под ног;
зимы звенят, и весенней капелью
годы отмеряют каждому срок.
Словно занозы, торчат обелиски,
что ни вираж – то печальный рассказ;
наша судьба невозможна без риска
и не приемлет напыщенных фраз.
В Томске, Казани, Великом Устюге,
в Санкт-Петербурге – да в этом ли суть? –
ждут нас годами из рейсов подруги,
тщетно пытаясь ночами уснуть.
Девушки, милые, бросьте, не плачьте –
слёзы испортят красу ваших глаз!
Трусам не верит дорога. Иначе
вряд ли бы трасса выбрала нас.
III
Гром прокатился по тучам горохом,
в роще спугнув говорливых сорок;
небо секундами раньше оглохло,
лоб от волненья в мгновение взмок.
Что ж, «от винта»! И штурвал понемногу
взяв на себя, добавляю я газ:
это не мы выбирали дорогу –
это дорога выбрала нас!
Небо стальное под крыльями стонет,
ветер натянут гитарной струной;
гриф полосы песни вылетов помнит,
помнит бетон керосиновый зной.
В диске пропеллера солнце дробится,
воздух густеет от самой земли.
Мало взлететь – ты сумей приземлиться,
в «штопор» войдя после «мёртвой петли».
Пусть стали ближе далёкие звёзды,
в Млечном Пути – не всегда молоко,
здесь чаще встретишь шипы, а не розы.
В «асы» прорваться, поверь, нелегко:
и не всегда катапульта спасает,
и не всегда воздух чист и упруг;
аэропорт не всегда принимает –
тоже бывает. Так-то вот, друг…
Высь пробуравлена скоростью звука,
от перегрузок темнеет в глазах.
Взяв небеса в свои крепкие руки,
лётчик уверенно может сказать:
– Девушки, милые, плакать не нужно –
слёзы испортят красу ваших глаз;
небо в друзья не берёт малодушных,
и не случайно выбрало нас.
*
Не опасайся в пути оступиться –
даже земля начиналась с нуля;
мудрость не в том, чтоб, вцепившись в синицу,
не попытаться поймать журавля.
Нынче романтики нет и в помине?
Только скажи – и в положенный час
мы горизонты плечами раздвинем
ради дороги, что выбрала нас!
Окончание
Качается под рельсами земля,
кончается Луна под фонарями.
Когда любовь кончается меж нами –
кончается и общности петля.
Качается кораблик на волнах,
а на волне кончаются испуги,
где круг спасательный, как путы, вяжет руки,
нам объявляя сразу шах и крах –
и я закончусь в полночь января,
взорвусь сверхновой в тёмном небосводе,
свободу дав гламурной непогоде
в незамутнённых каплях янтаря.
На конечной станции
На конечной станции пурга,
не нащупать рельсы электричке;
мечется вдоль поезда тайга,
кутаясь в сугробы по привычке.
Стук колёс растает вдалеке,
отмеряя месяцы до лета,
в железнодорожном тупике
семафор командует рассветом.
На столе недопитый коньяк,
курицы несъеденной остатки;
шпалы с рельсами звучат не в такт
мерному стаканному стаккато.
Сигаретный дым на сквозняке,
тамбур на тоску наложит вето,
в железнодорожном тупике
семафор командует рассветом.
Коченеет на ветру перрон
на конечной станции Дудинка,
и встречает мой пустой вагон
девушка с глазами цвета льдинки.
Сердце бьётся рыбой на крючке –
здесь, на самом краешке планеты,
в железнодорожном тупичке
семафор командует рассветом.
Грушинская
Утонула луна пескарём в реке,
от росы серебрится луг.
В комарином зуденье, как в облаке,
растворился гитарный звук.
И не важно, что ты с Казахстана приехала,
и не важно, что я из Литвы прилетел;
разнесёт голоса непокорное эхо
по лесам, небесам и воде.
Еле слышно деревья колышатся,
и шуршат камыши на ветру;
поутру здесь так здорово дышится
и поётся так здорово вдруг –
и не важно, что ты с черноморского берега,
и не важно, что я из полярных широт.
Вновь берёт меня за душу бережно
твой незамысловатый аккорд.
Дым костра меж палатками мечется,
искры, тая, ложатся к ногам;
и любовь моя, к счастью, не лечится
к этим волжским крутым берегам.
И не важно совсем, что ты родом из Вологды,
и не важно совсем, что из Питера я.
Ты не верь мудрецам, мол, молчание – золото,
наше золото в песнях, друзья.
Утонула луна пескарём в реке,
от росы серебрится луг...
О дураках
Ах, жизнь-жестянка: то орёл, то решка,
что ни эпоха – новый фарисей,
вчерашний ферзь проснётся утром пешкой,
а грязь родит маркизов и князей.
Из пустотой наполненных подвалов
мышиный писк, и не видать ни зги,
и чередой амбалы да вандалы
открыто Русь выносят на торги –
а мы летим ухабисто и тряско
в надежде на счастливый поворот!
Глаза озёр прикрылись толстой ряской,
стыдясь смотреться в синий небосвод…
Мы тратим жизнь, сгребая жар руками –
с расчетом, впрок, а чаще впопыхах –
на то, чтоб не считаться дураками
и чтобы не остаться в дураках.
Акварель по паутине
На подрамник натяну
паутину тонкую,
в чуть забрезживший рассвет
кисти окуну:
нарисую плеск волны,
чаек крики звонкие,
солнца в мареве портрет,
неба глубину.
Нарисую дробь дождя
по зелёным веткам,
аромат грибных лесов,
в лужах пузыри.
И, немного погодя,
выплесну я лето –
белый кварцевый песок
примет цвет зари.
Нарисую: в трёх соснах
заблудился ветер,
а в бездонной синеве –
парус облаков;
вновь в своих воздушных снах
улетают лебеди
в город сфинксов на Неве,
где живёт любовь.
Давай поднимем, старина!
Давай поднимем, старина,
на нашей старой шхуне парус,
забыв, что на земле остались
работа, дети и жена!
Пусть мы уйдём всего на час
на остров близкий и знакомый,
но, как из дальнего похода,
родные снова встретят нас.
Мы посидим у костерка,
подышим воздухом солёным,
и молча вспомним о свободе –
и да простят нас берега.
Пусть этот рейс – сплошной обман,
но как же ждёт душа простора,
и третий тост за тех, кто в море,
давай поднимем, капитан!
Ветеран
Жизнью битый и молью траченый,
то правительством озадаченный,
то старухиной скалкой обласканный –
виноватый всегда без вины –
в сахалинском поселке Взморье
в покосившемся старом доме
доживал век старик Анатолий,
ветеран японской войны.
Переживший царя и Брежнева,
не растратив веры с надеждою,
в домотканой простой одежде,
не привыкший к судьбы калачам –
ковырялся в своём огороде,
продавал огурцы и смородину,
и расхваливал малую родину
приезжающим москвичам.
Не кичился геройством, победами;
журналистам, начальству неведомый
жил по совести. Худо ли, бедно –
за плечами немалый путь.
Поднимался всегда спозаранку,
в четверги расслаблялся банькой;
и хранил в старой чайной жестянке
пулю-дуру, пробившую грудь.
А 9-го февраля*, каждый год при любой непогоде, облачившись в застиранную до белизны матросскую робу с Георгиевским крестом 4-й степени на груди, выходил он на берег океана и долго стоял, вглядываясь слезящимися стариковскими глазами то ли в тёмные морщины волн, то ли в глубины своего прошлого, держа в подрагивающих руках бескозырку с выцветшей надписью – «ВАРЯГЪ». В ней и похоронили.
_____________
* 09.02.1904 г. – бой при Чемульпо, гибель крейсера «Варяг».
Памяти Маринеско
Снова ветер простуженный
над Кронштадтом кружит.
Субмарина загружена,
курс на запад. Держись.
«Вест-зюйд-вест! Погружение!
Глубина – двадцать пять!
По отсекам движение
прекратить! Так держать!»
Нам махнёт белокрылая,
заходя на вираж.
С-13. «Счастливая!» –
всё шутил экипаж.
Вот и Мемель на траверзе,
и до цели – пустяк;
мы не ждали, что каверзу
нам подстроит минзаг*.
По простуженным шпациям**
струйкой пот-конденсат...
Что, подводная нация,
ни вперёд, ни назад?
Напрягаясь минрепами,
якоря держат смерть,
чьё рогатое кредо –
нам помочь умереть.
Только – накося, выкуси! –
не пришёл ещё срок:
с преисподней поднимемся
выпить неба глоток;
словно спирт, обжигающе
в грудь войдёт кислород...
Ситуация – та ещё:
ни назад, ни вперёд.
Скрип железа по корпусу,
как ножом о стекло –
замахнулася смерть косой...
Уф-ф-ф, ушла... Пронесло.
Скрежет слева... «Внимание!..
Лево руль!..» Тишина?
Затаили дыхание –
страшно. Это – война:
сука-дрожь под коленями,
сердце сжато в тиски,
у мальчишек безвременно
индевеют виски;
сведены скулы судорогой,
в полумраке отсек;
звонким шепотом-зуммером:
«Как, прорвёмся, сосед?»
И – как будто услышали
шепоток небеса –
крик с центрального: «Вышли мы!
Экипаж, по местам!»
Продуваем балластные,
на корму дифферент –
пусть промозгло-ненастные
нас берут волны в плен,
и взмахнёт белокрылая,
заходя на вираж...
С-13. «Счастливая!» –
вновь шутил экипаж.
_________________
* минный заградитель
**часть обшивки корпуса между соседними шпангоутами
Время абсента
Время – к полночи. Время абсента
и растрёпанной розы ветров.
Ложи тонут в аплодисментах,
а с галёрки – утробный рёв.
Жизнь – театр, конечно. Но сцена
не прощает фиглярства и лжи;
декораций слепая замена
разрушает души этажи.
И не надо ломать постаменты:
заметая истории след,
разменяв память предков на центы –
мы в себе выключаем свет.
Чёрно-белой шурша кинолентой,
режиссёр, закрутивший процесс,
раскадрировал лето в Лету,
на эпохе поставив крест.
Ну, какие, к богам, аргументы?
В наших судьбах простая вязь.
Было – било. Но крепче цемента
с обесточенным временем связь.
И, отринув десяток вето,
на крови строим новый кров.
Время – заполночь. Время абсента,
время горьких полынных снов.
Бродяжья душа
Душа моя – цыганская кибитка –
изящным хламом доверху набита:
здесь тысячи увиденных картин,
и легкий шорох плюшевых гардин;
здесь радует теплом огонь в камине,
и ждут меня бокал с глотком мартини,
на столике свеча, и груда книг,
зачитанных до дыр. Я к ним привык.
Душа моя – цыганская кибитка –
всем непогодам и ветрам открыта:
здесь холод заполярных островов
лежит сугробом ледовитых снов;
сибирская тайга, Урал, Кавказ,
и грустный взгляд таких любимых глаз;
Америка, Сахара и Багамы,
и встречи раз в году с отцом и мамой.
Душа моя – кибитка кочевая:
зимой желает грозового мая,
в июле просит белизны пурги,
в пустыне жаждет зелени тайги;
ей хочется штормов, борьбы стихий,
и тишины ночной – писать стихи,
и встречи ей нужны, и встречный ветер…
Что ж – отдохнёт, пожалуй. После смерти.
© Константин Рыбаков, 2018.
© 45-я параллель, 2018.