В списках значился: R078
«45-й калибр» – конкурсная подборка
На речных порогах
Семейная лодка...
В. В.
Разладилось что-то в сфере семейного счастья.
Предмет эфемерный – сколько б, какого участья
не проявлял к тебе предмет вожделенья былого –
больше борща не увидишь в борще, и плова
не удивляет теперь новизна баранья.
Что ж остаётся? – глядеться в трельяж, аки в новы ворота
и ожидать от судьбы поворота.
Вотще старанья...
Ежли старатель, приметив в лотке вожделенны крупицы,
скажет – а ну их!!. (с большими деньгами не долго и спиться,
о то и вовсе попасть под топор угрюмого татя,
в общем, как ни крути – всё это некстати...
То ли: речушка, заимка, сосна – да близкая сопка!..
Здесь кантоваться – вольно дышать в светлом горниле.
А на железку гати прогнили –
ну, в общем, топко...) –
что между вами общего, в чём ваша разность?..
С общим, пожалуй, всё ясно, зане несуразность –
первое, что очевидно при взгляде на всякой
предмет мира сего – всяк на косяк он.
А вот чем каждый из вас пред Судьбою разный? –
(будь кто рябой, кто кривой, кто рыжий, кто лысый) –
всяк по своей графе крыжен
(своей статьёй – писан) –
это, пожалуй, вопрос.
Вопрос праздный...
И только когда валуны подпирая упруго
хлынет в стремнину волна, и боевая подруга
покроет тебя матом, как купол – златом,
уразумеешь – неисчерпаем, как атом –
ты, со своими слезами, соплями, водкой, селёдкой
(с ней на плечах выгребая мосластым бычарой
против течения в тучах косматого пара) –
что и хрен с ней – с лодкой...
Карета скорой помощи...
Несуразная жизнь... – Откажись от шестой сигареты,
от четвёртой калявки, от третьей по счёту жены –
и наутро проснёшься под стрёкот весёлой кареты,
чьими спицами волны рассветные отражены
и рассеяны... Игрища птиц и лучей через призму
разноцветных оконцев лукаво тебе намекнут,
что, помимо тяжёлой и мрачной как туча харизмы,
в арсенале у Господа пряник медовый и с посвистом кнут.
А над крупом игривым ретивой и волглой каурой
будет вороном чорным назойливый овод кружить...
И задумаешься: то ль жену обозвать бабой-дурой,
то ль скорёхонько жизнь проглотить и по-нову прожить.
Белошвейкам – от лукавого…
Барыня прислала сто рублей...
Вы поедете на бал в раззолочённой карете.
Вас завертит карусель, вас закружит карнавал...
В шали, вышитой, как ночь, и в малиновом берете,
Под лукавой пеленой эфемерных покрывал.
Заклинаю глубже клятв: да и нет не говорите!..
В самом тесном têt-a-têt оставляйте полшажка,
Чтоб – когда Вас призовут и воспросят на иврите –
Жизнь исполнилась как жест предпоследнего стёжка.
Оферта
Если долго сидеть под дождём // в перспективе природных ландшафтов
(ладно, пусть не совсем под дождём – // под прикрытьем хромого зонта) –
растворяется занавес – и // возникают Берлин и Варшава,
Арлекин, Коломбина, Пьеро, // Прага, Вена и капли с куста.
Этот куст, что промок до костей – // нет! – до жидких, но прочных волокон
(да, до ниточки!..) – столь не горюч, // сколь горюч недалёкий Синай.
Что до дыма, что тянет из труб // (ладно б – труб, из дверей и из окон...),
То – «дымок очага» – взятый в куб // дым Отечества... – Так что признай:
кроме разве родных голенищ // здесь давно ничего уж не тлеет,
не горит и не греет, и жар // здесь не пышет из пекла... и лишь
только влажный разлапистый плющ // стены холит и камень лелеет:
мокрой лапкой по кварцу гробниц // да по дранке глухих пепелищ...
И такая скрывается мощь, // погружается в мох. И лишайник
тратит бархат торжественных лож, // словно тайная серая моль.
Моросит. Но забвенье и дождь // нас с тобой ничего не лишают.
Разве ж это не твой аргумент? // Я пишу – ты читаешь… – Изволь,
распишись в полученьи сего // шелестящего крафтом конверта,
где на марках – разводы кругов // с вензелями, коронами и
лвами, лилиями (и т. п.)... // Это просто простая оферта,
предложенье судьбы на руке, // разработка сквозного НИИ...
Распишись – это твой гонорар, // режиссёр погорелого театра,
от которого – только всего: // этот занавес с чайкой на нём,
этот дождь над заливом, да вот – // на просёлке разбитая «Татра»,
пачка «Шипки» сырой да плацдарм, // где когда-то гуляли вдвоём
мы с тобою под сенью их лип, // под эгидой размашистых крыльев,
под надзором незримых стрекоз, // в свете рампы и прожекторов...
Здесь остались одни вензеля // на разводах казарменной пыли,
да местами – дубы, тополя, // да берёзы, осины... – Суров,
ах, суров ты, мой батюшка... Ich // kann mich niht umdrehen... Оборотиться
не велят ни приметы, ни сказ // то ль о муже, а то ль о жене. –
Стало быть – это просто рассказ // о стране победившего ситца,
где сатину трусов до колен // наконец-то отказанно... – Не
возгордись – наконец возлюби // эти пыльные злые кулисы,
где в уборных по-прежнему смрад // пудры, грима и малой нужды
не способен забить аромат // традесканций, аниса, мелиссы –
и традиции праздничных школ // где актёрам – как прежде – чужды...
Ну а проще – смотри, не забудь! – здесь под третьей доской с краю слева,
где бессмертие точат жуки, есть крысиный проверенный лаз.
Позабитая сонная жуть... Забываются Плевна и плева.
Открываешь глаза – потолок, стены, окна – обшарпанный класс.
Was ist das?.. Who is absent?.. Ja wolh... Класснаполненбессмысленнымгулом.
Точат жизни гранит бурсаки в неизбывной барсучьей тоске.
Не забудь: третья слева – и вниз... Здесь всегда принимают огулом.
Выпускают – по раз... не споткнись!.. – Гул затих. Выходи! – Вас к доске...
«Я люблю смотреть, как умирают дети…»
Владимиру Владимирычу, ессестно...
Дети, дети – это я...
Вёл. Хлеб.
Dorthin will unser Steuer, wo
unser Kinder-Land ist!..
F. Nietzsche
Жизнь моя – возвращение в детство с ссадинами
и ожогами... Вот только больше не пробежаться
по аллейкам тем, по тропинкам, лужайкам, садикам,
где чужие дети визжат, копошатся...
Ах, я любил бы детей, когда б по-прежнему
не был одним из них – деловито-жестоких,
что жгут по живому, живут в нищете, режут по нежному
и только – убитые жаждою – ищут истоки...
Чумазые ангелы
На отекающих заборах,
На ржавых крышах гаражей
В разбойных игрищах и спорах,
В огне пылающих ушей –
Галдят стремительные стайки
Чумазых местных пацанов,
Благовещая без утайки,
Что мир как прежде – чист и нов,
Хоть в ученической тетради
Странички чистой не сыскать.
Не подаяньем Христа ради –
Все б воробьями им скакать...
* * *
Все сойдётся в редких каплях
дождика на Благовещенье.
Над лесочком серой цаплей
проплывёт погодка вешняя.
Неприкаянность сквозная –
край небес крылами серыми
припадет... Уж я-то знаю,
как – с одними-то консервами,
как оно – с чайком на тощий,
на пустой желудок маяться,
как над голой-босой рощей
свет вечерний занимается...
То не хитрая наука –
до зари в окно поглядывать
да скорлупки редких звуков
невзначай в лукошко складывать.
Ах, они не золотые,
не войдут в анналы Тацита,
не обучены латыни
заоконные акации.
Начерно по чернозёму –
словно метки птичьей черни,
во дворе чужого дома
под зарёю невечерней.
Зимняя сказочка
жене
Всего-то – выбраться из-под
забот, как из-под ледника:
сбежать на Старый Новый год
в глухую избу лесника
и провести там пару дней
всех тамошних зверей одней.
И провести там ночь одну,
когда заиндевевший лес
звездами ползает по дну
глазного яблока небес,
и всё что ни сотворено
ребячьи смотрит к нам в окно.
Пяток поленьев мы найдём
сухих и крепких, как настой
на зверобое; втянет дом
их запах, терпкий и густой,
и будет пламя камелька
всю ночь сквозь щёлку нам мелькать.
И будем мы глядеть сквозь щель
в огонь, глядеть и не мигать,
а тёмная немая ель
над кровлей будет словно гать –
соединеньем берегов:
там искры звёзд – тут блеск снегов.
Тут жар углей – там гул Стожар,
а между – клубом из дверей
пахнувший пар – и клубом пар
лосиных выспренних ноздрей,
и в круге сказочной зимы –
и мы – и будто бы не мы...
Венчальное
Вот так оно: вечером выйдешь из храма,
и узришь – деревья стоят в кружевах,
и – внемлешь, что вся твоя жизнь – только рама
для этой картины, и вся твоя драма –
лишь повод для тихого женского ах...
© Константин Кондратьев, 2013
© 45-я параллель, 2013