Ия Сонина

Ия Сонина

Все стихи Ии Сониной

а напоследок

 

ветры сдувают птиц, слитныйнеугомон,

сами пытаясь спеть «во поле, во саду».

остановлюсь на миг, жёлудь падёт в ладонь,

любят меня дубы, что-нибудь, а дадут.

 

уткам не до людей – хлопоты, суета,

новым птенцам пора старый учить маршрут.

хочется закричать – близится немота,

в землю врастёт трава, спрячет зелёный шум.

 

слитки утащит мышь, маленькое жульё.

стоит ли длить «люблю», солнечно бронзоветь?

схлынет сомнений жар, по темноте уйдёт,

но разольют луга искренний белый свет.

 

новых мелодий нет, разве что взять, смешать,

всякого пух-пера, соединить – лети?!

тело уснёт, а вверх брошенная душа

будет искать. чего? смысла не жди в пути.

 

смыслы уже во мне. лучше тепла глоток,

хочется просто жить, впитывать всё, что есть,

каждый денёк, дымок, шорох и шепоток,

каплю за каплей пить время, пока мы здесь.

 

тесно в просторе сна, стиснется в лёд вода,

двигаться и звучать сможешь, когда простишь.

смерть – это только ложь, это не навсегда,

вырастет даже тот жёлудь, что съела мышь.

 

будущее

 

никогда неизвестно про будущее, где прихватит,

и в каком оно виде заявится – футе-нате!

вот стою я вчера, обиваю родной порог,

и выходит такой современный навроде бог,

на нём белый скафандр и космический белый шлем,

на затылке торчат обрывки каких-то клемм,

и висят провода или трубки, он в латексе весь и хроме,

словно вылуплен был из яйца не в ближайшем роддоме,

а из фэнтези-книг сотворили отцы-творцы.

он садится на белый сверкающий мотоцикл,

ни минуты не выйдя из выбранной яркой роли,

будто нет никого вокруг, а меня тем более.

а вот было бы мне как раньше пятнадцать лет,

подошла и сказала б ему – чувачок, привет!

покатили, и я обнимала бы светлый торс

как берёзовый ствол из породы древесных бонз,

белой кроной качая, он вёз бы меня и вёз

в край, где все унесённые ветром, где вольным воля,

впрочем, там я была в своё время, с меня довольно.

 

ну а что в настоящем имеем? вдоль поперёк истоптан

дворик, дальше качеля, за ней антикварный тополь.

те, что ближе к шоссе, года два уже как срубили

городские борцы с вредоносной пуховой пылью,

а один уцелел – погремушка синичьей рани,

и набит под завязку летучей пушистой дрянью.

вот куда мне девать это всё: тополиный флёр,

это лето нагретое, взбитое над землёй?

так и тает во рту вечерним парным молоком,

только память отпустишь – окажется далеко,

в темноте, называемой прошлым.

в прошлом тошно и весело, в будущем стрёмно и тошно –

выйдешь юным придурком, притащишься – старый ишак!

нафик надо чеканить такой эволюции шаг.

 

может мне у безвременья стать погранцом на шоссе,

чтоб ещё постоять, на ничейной пожить полосе,

это всё сохранить, но срываюсь, за пухом иду,

я за лето держусь, я держу его, в рот не кладу,

на ладони держу осторожно.

светлый сливочный шарик мороженого.

 

 

в тоннеле

 

он слишком птичий, лозунг «весна нетленна» –

для запрокинутых к небу счастливых мосек.

а человек осыпается постепенно,

всею листвой, человек человеку осень.

 

с первого дня просыпается, просто просо,

прямо из рук, не удержишь, как ни старайся,

скоро его назад у тебя попросят,

так говорила акка гусиный кайзер.

 

ей ли не знать, как бывает на самом деле?

ходку за ходкой – шасть, с частотой завидной!

гуси летят в своём путевом тоннеле,

просто его с земли не особо видно.

 

не по нему ли души за новым телом

мчатся столбить невыбранные клондайки?

надо спросить у акки, что ждёт за белым,

выйдешь, а там зима замела лужайки?

 

ведь и от снега, точно от света, слепнут.

вырвешься, стоит помнить о встречном клине.

гуси летят обычно обратно к лету,

можно столкнуться где-то посередине.

 

дайте вспомнить

 

ох, уж эти полёты, невидимые постороннему глазу

ролевое: княжна и обдолбанный стенька разин

если взялся, топи, хоть зима не лето, нева не волга

 всё равно тебе от неё никакого толку

 

ох, уж эти заплывы в заливы, в финские окна

не ревела, смеялась, а подушка морей намокла

сказки лит-ры: старик и старуха, пивная пена

допивай быстрей, а то кончится перемена

 

а то вот ещё островное, как раз на ваське

дикарям менялово сбил ментовской атас и

поли-тычно: под пятницу робинзона

замели за фарцовку, пугали зоной

 

и в конце концов отлучили от комсомола

чувака никогда не любила родная школа

так, герлы токо! предки, понятно, ни сном, ни духом

ролевое: миледи, пацанки, и просто шлюхи

 

и списать давали, и много чего другого

чья-то память играет: дворовый и школьный гомон

по басам, по басам, рок-н-ролльный вечерний город

тополиное: ветром вспорот

 

и плывут они, едут мимо, в ладье, в карете

чьи-то дети

 

я люблю их, всех, и тех, что себя не любят

расскажи мне, чужая память, как это будет

пропадут? выйдут в боги, в бродяги, в люди?

по прямой дороге, кривой дорожке

там их встретят (проводят) по (а быть может и без) одёжки

 

поплывут, и плывут, мимо, мимо, в таксо, в карете

чьи-то дети

 

несмотря, что кого-то за руку держат мамы

перейдут институты, афганы, тюряги, бамы

или сдохнут с пером у юности на пороге

или выйдут в люди, в поэты, в боги

 


Поэтическая викторина

две свечи

 

как странно быть ни в чём не виноватой,

блуждая междурядьями зимы,

весь терракот сокрыт и опечатан,

ультрамарин рассеян и размыт,

 

остался свет – источник обещаний,

фонарь на чёрный ход на белый год,

но я не знаю, что он предвещает,

тем более, куда он заведёт.

 

пока ты руки тянешь по привычке

крестить свои или чужие лбы,

кликушество пригвождено с поличным

к картине нарисованной судьбы.

 

в ней всё теперь пребудет неизменным,

слепая кисть загадки не нашла.

зачем ты ищешь смыслов сокровенных?

зачем сама ищу в тебе тепла?

 

как странно мёрзнуть в середине света –

все краски на него изведены.

чудак, мы светоносны были летом,

теперь непознаваемо темны,

 

исчадия недолгих озарений.

разгадывать меня – напрасный труд.

мы – свечи на всеобщем обозрении,

а значит, нас безбожно переврут.

 

дуб

 

дуб по телу трудно гладить –

жизнь шершавая была,

вкось вела, куда ни глядя,

до последнего дупла.

зимы сковывали гипсом,

осень оспой ветряной

метила, то с ветром бился,

да не гнулся, не кривился.

был упрям и прям спиной

перед молнией шальной.

 

только бы не застрелился

тишиной.

 

дуб, научи

 

дуб, научи меня делать кору,

жёлуди, листья,

если получится, я не умру.

осень прокиснет,

перетолчёт себя зимняя стынь,

я же пребуду

небом густым или снегом простым,

чистой посудой,

раз отмывать белым словом взялись

чёрные лица.

дуб, научи меня, вверх или вниз

укорениться?

в почву ветвям или в тучу корням?

поиск предела

не разрывает ли напополам

душу и тело?

тяга растущей до звёзд каланчи?

тяга земная?

 

ты говори, говори, не молчи,

я понимаю.

 

жёлуди

 

если что-то и может случиться,

всё равно не волшебней дождя,

мать-дубравница, мать-желудица

выпускает на свет желудят,

 

высыпает наполненный улей

невпопад, в белый свет, в молочко,

каждый катится гули-погули,

громыхая медовым бочком.

 

подставляйте ладони веселью

из небесных/древесных прорех

все любители манны осенней,

берега знать сегодня кисельны,

никому причаститься не грех.

 

к зиме

 

тропы верёвка, сколько ей не виться,

повытопчут узоры на ковре.

в саду на ветках вызревают птицы,

их вместе с песней сдует в сентябре.

 

набравши отрицательную тяжесть,

плодами упадут под облака.

их привязать, но как ты их привяжешь?

берёзы мёрзнет тонкая рука.

 

а сверху детям сумрачной водицы

давно на влажных стеблях не сидится,

им тоже снится-видится полёт.

 

проснёшься – за окном метель витает,

почудится – и мы как снег плутаем,

промеж землёй и небом выбираем.

да ветер крутит, выбрать не даёт.

 

 

казна

 

как много неба в травы пролилось

заголубели

нам в лукоморье долго довелось

не знать метели

 

ведь несерьёзны росы поутру

восходят волны

велят светлеть тепло слезу сотрут

ну полно полно

 

к нам милостивы будем же и мы

к себе не строги

вот так и жили с лета до зимы

а что в итоге

 

чью форму примет свет последних дней

я знаю знаю

вот кладезь улыбайся и владей

сиятельные слитки желудей

казна земная

 

когда когда

 

когда уже в подлунном мире

прекрасноюном и дурацком

когда уже весна настанет

тепло и лето и опять

 

пора уже за предсказанья

всерьёз и с перевыполненьем

за что зарплату получает

твой пресловутый гидромет

 

когда лужков заменит кепку

на тонкую ещё потоньше

велит пушкарне жэкэхашной

водой заправить гидромёт

 

и боевые поливалки

пальнут и дворник дядя алик

знаток обряда воскрешенья

тугой змее нажмёт на пуск

 

он в прошлой жизни был факиром

не мэр а дворник-чужеземец

и знает где на чёрном горле

секретный ядовитый зуб

 

и несмотря что из резины

что кольца за зиму слежались

и зуба кран как всё в подвале

проела ржа но из трубы

 

так радость чистая польётся

на нас из рога изобилья

что враз окажется сиренью

вчерашний кактус голубой

 

вот так природа по-простому

без сожалений и печали

нам на него глаза откроет

с иллюзиями не чинясь

 

и вовремя поскольку сами

мы всё равно не протрезвеем

наоборот законный повод

найдём чтоб пить и веселиться

и напевать весна пришла

 

мимо

 

ветер-ищейка

кого-то выследят

дуб желудят укрывает листьями

всё пронесётся мимо

в зимы

 

надоело

 

на юг невозвратимые качели

давно бореич зимовать унёс,

над озером под сумраком вечерним

летают только тени от стрекоз.

 

от холода сжимается пространство,

норушка замирает не дыша.

в ночах с неотвратимым постоянством

куёт снежинки сбрендивший левша,

 

ни отдыха не зная, ни простоя,

запил бы, что ли, не метал на дно.

проникнуться их дивной красотою

мерзлячке бледнокожей не дано.

 

ей не близки сверхчёткие идеи,

всегда бесил контроль и аудит.

когда уже вернутся берендеи

зелёный беспорядок наводить?

 

намело

 

ветер врёт сивее мерина,

ржёт и падает – тын-дынц!

ветки прыгают на дереве,

дразнят птыц.

 

хадж-хождение сезонное

полюсами белых мекк –

дворник по́ полю  бетонному

косит снег.

 

вётлы мётлам в такт качаются,

русь – хмельная сторона,

здесь барханы не кончаются,

дэвона!

 

лучше выпить, блин горелый, и

ненадолго спасены.

и иди оно всё к белому!

до весны.

 

о чём деревья говорят

 

о как же хочется подслушать

о чём деревья говорят

но как нарочно глуше глуше

горячку листьев тушит тушит

перебивает снегопад

 

вот дуб по виду обнажённый

стоит от пут освобождённый

от выкрутасов и клише

к чему нам вызнать изловчиться

какие птицы голубицы

остались жить в его душе

 

от нас какие тайны братства

обороняет белый панцирь

грядёт молчанье января

а мы всё тщимся разобраться

о чём деревья говорят

 

зачем слова чужих признаний

к залётным тяга именам

метельный бег за голосами

за искорками угасаний

ведь это сказано не нам

 

обещанья

 

и день не день – не белый, а узбек,

и негром вытанцовывает вечер.

сгущается, смеркается, но снег

чернильному смерканию перечит.

 

он против, снег, он шьёт себе и шьёт,

он сам себе портной, и сам иголка,

станок, и ткач, и нить, и нить ещё

для моря ослепительного шёлка.

 

он с каждым, даже маленьким стежком

рулоны белизны стяжает, нижет,

и тех, кто друг от друга далеко,

скрепляет и притягивает ближе,

 

в просвет выводит за руку на свет –

до темноты, вздыхает, обнищали!

и сердце наполняется в ответ

хлопками новогодних обещаний,

 

и честно рвётся набело начать,

выстреливая вверх снопами молний,

и радуется праздничным речам,

так веруя всему, что не исполнит.

 

 

памятник неизвестному музыканту

 

они стоят на паперти вечерней

и состоят из музыки ничейной

старатели изменчивой судьбы

там выливают плачи из гитары

печали выливают из гитары

и выдувают пламя из трубы

 

печальник милый музыке повинный

когда я мир обыденный покину

тебя с собой а прочим до свида

мы вместе полетим на пианино

раздолбанном и старом пианино

нам век роялей белых не видать

 

кали трубу при всём честном народе

и памятник однажды в переходе

пока они летают где-то там

поставят неизвестным музыкантам

непризнанным бездомным музыкантам

гори огнём святая немота

 

прохожий торопливый человече

переходящий утро или вечер

у вечного огня остановись

вот он парит мой чёрный кот летучий

тремолями мяукая в падучей

на переходе под названьем жизнь

 

паучок

 

здесь у нас аллеи светлые –

неба много над москвой!

в пёстрых кронах между ветками

луч витает плутовской.

 

только утренники зябкие,

неуютно голове.

вместе голуби да яблоки

греют пузики в траве.

 

не в почёте те, что с крыльями,

нынче в прикупе ходок!

паучок на встречку вылетит,

ухвачу за поводок.

 

распрямляйся, загогулина,

нить блестящая крепка!

поведу тебя выгуливать,

восьмилапого щенка.

 

вся теплынь отныне понизу,

потопчи её со мной.

благодать земная поздняя

слаще даже неземной.

 

по розовому снегу

 

вздрагивает розовый покров

под носком квадратного ботинка.

это не разбавленная кровь.

это не убитые фламинго.

 

просто отражает облака

зеркало залаченного снега,

так обычно делают снега –

понижают градус уголька,

тормозят механику разбега.

 

да и вправду ширить кумачи

время неудачное, ей-богу.

солнце, забери свои лучи,

или разгорается тревога.

 

как бы под раздачу не попасть

на полях разорванного тира,

людям нынче красное не в масть,

им бы голубого мирумира.

 

прочитать

 

дни неоперённые – в пике́.

короб с новостями развязали.

и тебе придётся по руке

прочитать мои иносказанья.

 

вот она – зелёная москва

на семи холмах моей ладони.

лодочкой весеннею с моста,

птичкой дождевой тебя уронят,

 

буковкой в стенах библиотек

завершить метания скитальца.

как жучок, не тесно в темноте

заползать под сомкнутые пальцы?

 

пятый угол

 

овладеть волшебства ремеслом

всё мешает какой-то заслон.

вечер. правильный угол – пятый.

раздувает бока небосклон –

гипнотический розовый слон

из нетающей сахарной ваты.

 

не уснуть, мы опять виноваты,

что земля не настолько кругла,

чтоб не стукнуться, не ушибиться.

нам на ней не хватает угла.

но хватает углов,

ссадин, матерных слов

на прямой от алтушки до битцы,

поругаться, опять помириться.

 

подземлёй подземлёй подземлёй

паровозы кружатся петлёй,

сумасшедшие долгие пчёлы,

на секунду не выключат свет.

мёданет мёданет мёданет…

покружат, пожужжат обречённо.

туктуктук тактактак тыктыктык…

 

а я просто хочу темноты,

спать на маленькой-маленькой крыше.

кожей слышать

сонный скрип светляковых ключей

в звёздных дырочках, в вышних замках,

отказаться от логик вещей.

атлас летнего неба пропах

альтаиром, денебом и вегой.

я хочу почивать в облаках,

и не верить пришествию снега.

 

скорость

 

за углом надрывается байк

не привыкну никак слишком мягкое слово

 

это сейчас байкеры

а тогда были рокеры

 

это сейчас я могу признаться

что бегала после модных выставок (их я тоже любила)

в русский музей закусить волшебством

если есть оно не тускнеет

ни во второй ни в десятый раз

смотришь и постепенно светлеешь

 

и в ночах моих не было одиноко

всё закручивалось в воронку долгих пластинок дольского

где можно расслышать каждое слово

где чужая холодная мудрость наделяет тебя спокойствием

после железных ритмов (как же я их любила!)

чем контрастнее тем и ништячней

 

а ещё я любила детей

и любила чтобы они были чистыми

не в пыли дорог

 

а потом я опять переключалась

на гремучую жизнь

я тогда переключалась влёгкую

ничего не смущало

ни грязь под колёсами ни бесконечный грохот

жизнь ведь и должна нести нас вперёд

со всё возрастающей скоростью

только с малыми остановками

 

как пополам не разорвало

одной ногой в питере

а другой в москве

 

гаражи сигареты сырость и снова скорость

бросишь мятую синюю пачку с надписью космос

и в новый космос

где поймавший кураж идиот (он же гений)

на залабаной в хлам гитаре

выдаёт откровенья спешите слушать

ничего меня не раздражало

забавляло легко же переключалась

 

только дети весёлых чувих

их хотелось отнять и помыть

а возможно и доктору показать

а потом уложить

в тихой комнате за закрытые окна

куда не проникает музыка

и визг мотоциклов

 

снежинки

 

чёткие линии,

па балеринии,

вот же плясать здоровы́!

строго пытаете –

что, мол, желаете?

вам не исполнить, увы!

 

для настоящего,

живородящего

нужен не массовый труд –

смуглые цветики,

свет семицветики,

порох в тычинках, и трут.

 

как запылают их глупые головы

в брызгах бесенья, весенья бессонного,

ох, заискрит по траве!

жизнь любит лишнее –

бантик там, вишенку,

необязательное.

 

вот и не можете

вы ничегошеньки,

главного нет лепестка.

бьётесь, упёртые,

мёртвые, мёртвые,

ваше веселье – тоска!

 

что ж я стою и любуюсь на снежное,

с виду потешное, да неутешное?

проку в пустых трали-вали?

вся тоже белая и недовольная,

даже с лица вроде шестиугольная –

сгладили, сглазили,

среднюю азию

взяли и оторвали.

 

 

стоп-кадр

 

вот, предположим комната,

в ней зима.

в раме пейзаж – вагоны, снега, вагоны.

чем-то похоже на фильм, где идёт война,

судя по монохромности заоконной.

 

цвет выцветает, множатся пустыри,

в воздухе голубого уже ни крохи.

звуки отсутствуют также. их нет внутри,

нет и снаружи,

а хочется что-то грохнуть.

 

люди молчат. сказать ничего нельзя.

слово любого из них без ножа зарежет.

снег и вагоны скользят по своим осям,

просто стекло заглушает сюжетный скрежет.

 

и не звенит обвинительный звукоряд.

рельсы. спина. безвольно водить рукою.

вроде никто конкретно не виноват –

просто зима, невзаимность, и всё такое.

 

из головы повыкинули давно –

не кинобудка! так-то хватает мути.

в этом кино героям не суждено.

так для чего его постоянно крутят?

 

что можно сделать? что им изменит жизнь?

плёнку подкрасить? крикнуть застывшим в коме?

может, вернуться и красные разложить

яблоки на подоконник?

 

у птичьих дней в гостях

 

из ниоткуда в никуда

пичуга длит полёт.

пусть пользы нет в её трудах,

зато она живёт.

не понарошку, не взаймы,

святая суета.

не просит бога у зимы,

согреемся и так.

не ищет смысла, в небесах

гоняет мошкару.

а не кривляется в слезах –

я, бедная, умру!

 

и нас не словит тупиком

высоких дум моща,

едва научимся легко

за малости прощать.

перемещать себя в веках

на нужных скоростях,

беспечностью не попрекать

у птичьих дней в гостях.

 

фанаты уличной нежности

 

вышел месяц туманно не спи на краю

за бетоном таится коварный уют

канарейка и фикус

мы сбежим наше время убьют и пропьют

колыбельную воры ножами споют

починяющим примус

 

только нас не сумеют за так починить

каравай не такой выйдет величины

яйца выучат куриц

прогуляем сбежим в не ушибленный год

беломорье вишнёвое нежно цветёт

тихой сапой на улице улиц

 

белокровье скрижалей натыренный мел

подрастёшь догадаешься жить не умел

но любовь непременно до гроба

подрастёшь и напишешь зачёркнут в бегах

просто осенью пахнет во всех городах

до озноба

 

просто после последнего слова

всё по новой

 

птицы небом перемажутся

ветки ветром перережутся

а фанатов уличной нежности

прогулявших урок

на пожизненный срок

на последний сеанс

кино про нас

 

футурама

 

небо кашляет. сверхзвуковыми проколот

углекислого смога батут.

на электродеревьях растут светофоры

и глазами драконов цветут.

 

но не дрейфь, я вернусь, как с войны, как в землянку,

на плите костерок разведу,

интернетных шифровок проверю морзянку,

и с олбанского переведу.

 

телевизор доносит последние сводки

в гущу спальных районных полей.

нас давно не взрывали. не выпить ли водки?

партизанить вдвоём веселей.

 

мышц стальных до утра полируя изгибы,

проклиная продвинутый век,

я люблю тебя так, мой неласковый киборг,

так, как будто бы ты человек.

 

холодное

 

вот дубы, облепленные светом.

спрашиваешь – и кому всё это?

бегаешь взглянуть за край земли.

а меж тем куда-то под сурдинку

майские жуки на твёрдых спинках

небо по кусочку унесли.

 

день за днём пространство уменьшалось,

обернёшься – не похож на шалость

горизонта съёженный овал.

тянется к дуплу дождливый жёлоб,

мышь катает выщербленный жёлудь,

он от страха шляпку потерял.

 

и в тебе проснулось земляное,

требует домашнего покоя,

говорит – зима недалека.

скоро всё предстанет в белых лицах,

стало быть, пора угомониться.

в тучах накопилось молока,

 

высветилось грозовое жало,

и пока морозом не прижало,

выползает молнии гюрза.

запасай, лабазник, боязливо

золото последнего розлива,

согревай холодные глаза.

 

холодное

 

белое яблоко облака

дразнит голодных синиц,

дай им – до клока бы слопали,

до молока из глазниц,

 

выгрызли в поисках семечка

до ледяного свинца.

сами-то боги севера,

небо хранящие в ящике,

фрукта не видели слаще

солёного огурца.

 

вот и кидают приманку,

южных не зная щедрот,

ягоды ватной огранки

для нелюбимых сирот.

 

надо бы что-то получше!

дёрну фрамугу окна –

там несминаемой гущей

снега блестит целина.

 

с блюда холодной пустыни

колоб тумана возьму,

вылеплю синюю дыню

и голубую хурму.

 

прежде за мной не водилось

ни сантиментов, ни поз,

что же теперь заблажилось,

в пору серебряных роз?

 

раньше-то жалостью сглазить –

вряд ли, гляди, не гляди!

но и в саду эвтаназий

демона внутренней азии

мне не изжить, алладин.

 

а присвистнешь

 

вот до этого места я старалась смолчать,

вот до этого свиста – им заполнен колчан

соловья, златоуста-заики.

а теперь бы успеть. в грудь кидается лес,

или под ноги степь. тишина на развес –

тяжелы невесомые крики.

 

голоси. разрывает? голоси на разрыв!

если осень созрела – вот налив, вот нарыв,

различать всё трудней эти флюсы.

но пора бы вскрываться, срываться с куста.

из утробы повытряхнуть всё – до листа!

у истерики есть свои плюсы!

 

это лучше, чем вой, чем шакалье «умрём»,

пробавляться тоской, журавлиным нытьём,

долго лямку тянуть, до посадки.

лучше летнюю силу в себе не сдержать,

статься яблоней, сладких дураков нарожать,

и терять, за босяткой босятку.

 

лучше поздний каприз, продувной парадиз.

ходят яблони, клонят буйны головы вниз,

полнят гривами тесные сбруи.

и дичает, дичает садовый табун.

рыкнет, гикнет в два пальца, и смотрит Перун –

как-то яблоки землю целуют?

 

 

в бездну

 

тёмного воздуху из лесу понамело.

переминаясь корнями, смолить у причала.

ночью засохшая бабочка вечности в лоб

клювом стучала.

 

это не к нам, это неба болит голова,

синее дует губу, супостатом побито.

как налетит – золотые глаза-жернова,

шёлковые копыта!

 

бей, исполин, сотрясай листопадами трон,

если застрял между прошлой и будущей тенью!

мы так малы – хоть вселенский случится урон,

а не заденет.

 

нас не затронет какая-то тьма-кутерьма,

нам не страшны пожирателя света подковы.

мы много раз ненадолго сходили с ума –

это не ново!

 

…где только листья, весёлая куча мала?

крылышко, россыпь, пыльца, угасанье порфира…

 

мимо последняя лодочка в бездну плыла.

 

и задевала полмира.

 

вечерний мотив

 

пока ты шёл ко мне, и осень шла

сверлом сошлись в сыром саду у дома

не делай вид, что вы с ней не знакомы

стремительность – излишек ремесла

 

она сама не прочь разбить бивак

не притворяйся баловнем погоды

дожди всё тверже и хрустальней воды

мир полон яблок, есть что разбивать

 

острее от погонь и беготни

веселье непокорных полонянок

так почему и мне не быть стеклянной

не отражать далёкие огни

 

пылай камин, отображая нас

на раз-два-три кружительно начну я

ты разомнёшь в ладонях тьму ночную

под пальцами нащупать старый вальс

 

вязанье

 

покуда солнечная пряжа

ещё податлива рукам

спрядём и заново навяжем

что мило сердцу дурака

 

шар георгина за оградой

зелёных крыльев череду

а то за эрой листопадной

глазам наскучило в саду

 

а мы противники ненастий

луча покручивая нить

стволы обновками украсим

и сядем яблоки чинить

 

дички

 

а ветер всё темней и горячей,

и только в губы.

ну, кто сказал про яблони очей,

что вы не любы?

 

и важно ли, что взяток небольшой?

дички милее!

любой, кто вас по осени нашёл,

нутром светлеет.

 

безвольно замедляется ходок,

лицом погожий,

и, сердцем прикипая, из садов

уйти не может.

 

 

к истоку

 

1

мы так долго летали, что забыли устать.

толку помнить земное, если выпали дали?

так захватит-завертит весёлый фристайл,

так свобода поёт – что себя-то едва ли!

 

только вверх и вперёд! землю рвут из-под ног,

и не видишь спиной, что в протянутой руце,

что по следу ищейками ветки дорог,

догонять, прорастать, да не звать оглянуться.

 

что давали вначале – то и после вернут.

даже если дичков не дождался и вышел

прародитель всего, даже если мы выше

всех деревьев, с которыми выросли тут.

 

сад теперь не узнать. что-то мало прикрас,

что-то мало чудес, обветшали, наверно?

нет, не он утерял густоту – это в нас       

налились темнотой, проступили каверны.

 

и стоим неуверенно – были поток,

были скорость, а сход у того же порога!

что добавили в кровь, может, яблочный сок?

и вернули домой, досветить до немнога.

 

2

мы в сгустке сердца триедины

садовник сад и тень моя

сухая бабочка мальвина

отслоена от бытия

 

ещё с утра была могучей

и отражалась на стене

зелёной голенастой кучи

не кущи говорю а кучи

поляну обступившей тучей

где всё давало силу мне

 

дня не прошло а осень в доме

уже затеяла ремонт

и неба блёклые обои

ошмётками за горизонт

 

хозяин сада ходит хмурый

идёт погладить темноту

сейчас у всех температура

и плечи никнут за версту

 

но чем сильней звенит остуда

и рушится листвы заслон

тем жарче умыслы на чудо

на светоносный эмбрион

 

3

веришь, что смерти нет?

вот же последний свет –

зёрнышко жёлтой дрожи!

семечко, дурачок,

яблочный кулачок,

зреет под грубой кожей.

 

сдёрнут – и на бочок!

в складку земли уложат.

дальше – что хочешь можно.

снежек к утру накрошат,

можно неосторожно

вечность поймать в сачок.

 

4

я не прочь днк сдавать

описание точных клеток

раз за разом воссоздавать

наше лето

 

сад разбудишь и сам взойдёшь

и без всякого крекс-пекс-фекса

если ни золотой ни грош

если в центре земли кладёшь

яблоко сердца

 

конец света

 

мой чудом уцелевший старый примус

который я уже не починю

бензиновый зрачок и волчий прикус

и мотыльки отборные в меню

 

последний дачный ресторан в сезоне

ни водка ни шашлык одни чаи

годзилла ловит сводки о бозоне

грядёт капец какое почини

 

романтик на луну пускаешь сопли

нам номерной конец текущих бед

назначил прям на днюху телегоблин

а мы как дураки всё свет да свет

 

22.09.2012

 

настоящее

 

а когда отнимут все наши лица,

с чем стоять останемся в темноте?

ночь, бесстыдства маленькая столица,

ты всё та же, стало быть, мы не те.

нам откроют сада холодный ящик,

ветер свистнет, выдохнет – отомри!

вот тогда узнаем, что настоящего

было в нас, упрятанного внутри.

 

 

как по слову летнего баловня

роем загорались миры,

да одна ветвистая яблоня

притворялась мной до поры,

а тебе светильник навесили

на фонарный столб позвонков,

из числа столпов поднебесия,

он-то и держал в равновесии

всё, что высоко-высоко.

 

вроде ничего не сломалось,

так откуда это «вотще»?

разветвлялось, овеществлялось,

а вокруг всё меньше вещей.

как теперь не гнуться без стержня,

если космос вскрыт, и сквозит?

яблоко последнее брезжит

издали, а греет вблизи.

 

 

осы

 

меня не любят осы почему

я лучше к пёстрой бабочке прильну

мы скроены по схожему лекалу

неси меня к знакомым полюсам

к пчелиным и шмелиным голосам

где злость меня осиная искала б

напрасно

 

это долгая игра

наверно в забываемых мирах

за гранью сна мы прежде враждовали

садовник спит садовник не у дел

он сделал что хотел и как хотел

он по другую сторону медали

 

наш мир созрел у бездны на корню

а я и не бужу и не браню

садовник спит конечно слаще с краю

глядят его закрытые глаза

как в яблоко вгрызается оса

 

не жаль что им осталось полчаса

надолго всё равно не умирают

 

пиры

 

ну, конечно, сначала – нарожай, нарожай!

а потом перезрело или перестояло.

до земли обсыпные, а кому урожай?

для чего же так сразу – валом?

 

подойти невозможно ни к стволу, ни к столу,

но пока ни пятна, ни морщинки –

всей общиной закатывайтесь в салун,

налетайте на дармовщинку.

 

всё, что сочно и кругло, все шары и бока,

торопливо хватайте – золотым-золотое!

после будет чем полнить колкий зимний бокал,

поминать времена травостоя.

 

дождевые корсары, востры сабли в меду,

дали час на разбой, поспешайте с добычей!

я ж останусь у сада в последнем ряду

переглядываться о личном

 

с тем, кто выжил, не сгинул, укрылся в листве,

еле виден, туманом измазан.

но зато только мне открывается свет

чуди яблочной белоглазой.

 

последняя бабочка

 

кормчие молочники взбалтывают смеси

дозревают версии будущих миров

лепестки и листики, яблоки и персики

видимые опции золотых шаров

 

кто придумал толпы звёзд

выводить на подиум

одевать свечением голые сады

из какого космоса это всё приходит

из какого воздуха, из какой воды

 

бабочка, поветрие солнечного паруса

самая осенняя, вывелась в конце

были не опознаны, пусть же и останутся

жизни иероглифы на твоей пыльце

 

слишком золота много

 

1

заморщинится хрупкая кожа,

и легчает рука, истончается,

словно ветка.

листва измочалится –

перестаньте трепать, сколько можно?

 

вот симптомы осенней истерики!

но исток – за июльскими домнами.

за любовью всегда что-то тёмное –

из горячей, из плотской материи.

 

были пытки, попытки, борения,

но огонь в тебе вычерпан досуха.

дали шанс размешать себя с воздухом,

так хлебни холодка воспарения!

 

на зелёном как будто и не жили.

есть же синий – сухое горючее!

дай в себя просочиться летучему!

но кому-то милей неизбежное,

 

клонят красные головы набок, и

не сдержать даже сильными взглядами,

и они тяжелеют и падают,

эти глупые яблоки.

 

2

слишком золота много

накопилось в саду.

да помыслить убого,

что и нам воздадут.

 

это если по вере,

по верхам-воздухам…

к самым лучшим потерям

журавлём воздыхать.

 

а травой невозможно!

вроде к небу припал –

светит яблоко кожей,

полон, полон фиал,

 

но земля забирает

всё, что любит, сама,

что себе наливает

и пригубит сполна,

 

и сама же притянет

отсыпаться во тьму,

самовластно помянет,

не отнять никому.

 

3

и никто не объяснит, куда всё делось,

роем яблочным запело, унеслось –

в каждый лиственный просвет плюющий эрос

и азартные бега от ловчих ос?..

 

журавли поспели. мерная горелка

птичье варево взнесла под потолок,

на деревьях закипающая пенка

пролилась за горизонта котелок.

 

знать бы кто ты, что за фрукт? глядишь, и все бы

упорхнули, только дайте осмелеть!

просто кто-то приземляется на небо,

а другие прилуняются к земле.

 

сломанный свет

 

кончится сладкое (скорость и мёд),

сад обесточен и скуден.

яблоко, не соглашаясь, поёт –

тёмного нет и не будет!

 

облако сверху о том же поёт –

нет невозможного.

     взмах, и!

облако яблоко достаёт

из себя как факир из шкафа.

 

и одиночества, стало быть, нет.

даже за горизонтом

давних путей отпечатали след

птичии сонмы.

 

будешь и там не один, а в строю –

в небе, куда все попадали.

смерти и той не бывает, поют.

видимо, ангелы.

 

это правдивая песенка, ведь

даже прожжённый циник

ангелам верит, и сломанный свет

в яблоках чинит.

 

яблоко летучее

 

где ты, яблоко летучее –

крылья дивные пестры,

где везенье неминучее?

где вы, дымные костры?

 

ждёт иных садов обочина –

неземная благодать?

каждый чует, да не хочет на

личной шкуре проверять.

 

оскоплённое убожество

не решится на замах.

здесь же дети непогожести

разбегаются в сенях!

 

сколько силы отрешения –

от намоленых корней

взять и прыгнуть из ошейника?

чем вольнее, тем больней.

 

рвутся глаженые кожухи,

корнеплоды – от винта!

не страшна вам, тонкокожики,

ледяная широта?

 

притирается не грубо ли

снега белая зола?

чьи-то пальцы приголубили

обещанием тепла?

 

яблонька

 

я не берёзья стать дубравья знать

я не хотела ничего сказать

но слово робким яблоком упало

и покатился вместе с тишиной

мой шар земной зелёный наливной

по осени что я тебе связала

 

бычки в клубочках сласти в червячках

у лабиринтов зреют в кулачках

я так играю в садик и беседку

вот колобок вот звери у стола

я вглядываюсь в кожицу стекла

там вместо жилок глобуса фасетка

 

сбежавший мячик листопадный ёж

чумазого такого подберёшь

леса на вырост выходы туманны

из дальней дали ветками машу

ты щёки вытри миру малышу

и не клади в дырявые карманы

 

боишься сказок нитку не бери

по осени так тянет говорить

как с дальней парты злостным камчадалам

а что запутанно так это ничего

да я и не хотела ничего

а выдохнула слово не смолчала