Иван Зеленцов

Иван Зеленцов

Четвёртое измерение № 8 (428) от 11 марта 2018 года

Транзит от Бога до стихотворенья

* * *

 

На полустанке «21-й век» 

от поезда отставший человек 

с тоской глядит на пластик и неон. 

В глазах темно от роскоши и фальши. 

Такое чувство, будто он – не он, 

что смысла нет, похоже, ехать дальше,

 

в тот дивный мир, где армия машин

спасёт его от смерти и морщин. 

К чертям прогресс! Он хочет восвоясь, 

назад, туда, куда не возит убер, 

где нет вайфая, где не ловит связь,

не познан мир, и Бог ещё не умер.

 

История, уж если без затей, 

сплошной сюжет про брошенных детей.

Они, устав от игр своих и драк, 

порою отправляются на поиск 

отца. Но видят только боль и мрак, 

куда б ни ехал их нескорый поезд.

 

Усталость, одиночество, испуг –

про это в целом твиттер и фейсбук.

Нельзя поверить в то, что Бога нет. 

Когда разбит, растерян, загнан в угол, 

кто защитит, кто даст на всё ответ, 

кто путь укажет? Яндекс или гугл?

 

И человек, из фляги триста грамм

во внутренний запостив инстаграмм,

cтоит, надежды преисполнен весь,

и в небо смотрит, словно попрошайка.

Он ждёт – уж если не благую весть,

тогда хотя бы что-то вроде лайка.

 

А лайка нет. И всё ему не так.

В кармане бомба тикает – тик-так. 

Опять один в толпе, один из нас,

готов платить безумием и кровью

и занимает очередь у касс,

чтобы купить билет в средневековье.

 

Куусинена, 6

 

Есть у земли и неба синего, 

собой укрывшего Москву,

кирпичный дом на КуусИнена. 

Я в нём с рождения живу, 

в восьмиэтажке, в красной сталинке, 

вокруг которой, утаён

от шума, вечно дремлет старенький,

все тайны знающий район. 

 

Есть три окна, что в память намертво, 

вросли, не выдернуть уже,     

под вязью белого орнамента.

горят на пятом этаже, 

в вечерний зной полураспахнуты. 

И надо шаг ускорить, ведь

в гостиной дед расставил шахматы… 

…Зевну коня – и ну реветь!

 

Утрусь, и выдам эндшпиль старому! 

Из стали я, не из стекла! 

Тем паче юному каспарову

бабуля плюшек испекла.    

Они вкусны, но слаще сладкого, 

когда придёт с работы мать, 

постель поправит и под складками

отыщет, чтоб поцеловать.        

 

И ноги прибавляют хода, но 

чужой теперь в тех окнах свет 

Мать умерла. Квартира продана. 

И бабки нет, и деда нет.

Ох, сколько там, на дне подвальчика, 

воспоминаний. Боже мой,

я думал, нет давно и мальчика

во тьме спешащего домой.

 

Он столько раз погибнуть мог, но не 

погиб. И вновь в моей душе 

тот самый свет горит за окнами, 

горит, не выключить уже.  

Горит за тюлевыми шторами,

чтоб страшно не было в пути

ни мне, ни мальчику, которому

никак до дома не дойти.   

 

Элегия

 

...И вновь в осенней маешься тоске,

и мёртвый лист летит, сорвавшись, мимо

напомнить – всё висит на волоске, 

всё, что тобой так искренне любимо. 

Тебе, тебе который мог посметь 

счастливым быть, о прошлом не жалея, 

в конверте жёлтом шлёт открытку смерть. 

Октябрь, куда ведут твои аллеи?

Покуда ветры набирают прыть, 

трепещешь, словно тонкая осина.

Как в чистом поле ветками укрыть 

свой хрупкий космос – женщину и сына?

Таким нездешним холодом сквозит 

так горек запах сырости и тленья, 

что ныне вся душа твоя – транзит 

от Бога до стихотворенья.

 

Фотоальбомы

 

Когда в кругу отчаянных дурил, 

где даже дьявол не считался братом, 

я торопливо юность докурил, 

швырнув в окно, черневшее квадратом 

Малевича, в постылый белый свет, 

в котором я не мог увидеть света, 

когда её трассирующий след, 

надрезав тьму, потух на дне кювета, 

я верил, что ярчайшая звезда 

когда-нибудь ещё взойдет во имя 

моих побед. И в то, что поезда, 

куда не сел я, не были моими. 

Но ночь густа, и небосвод свинцов. 

И больно ранит каждый прошлый промах. 

И, Боже мой, как много мертвецов 

теперь живёт в моих фотоальбомах! 

Которым я так много не сказал 

и для которых сделал я так мало, 

чьи поезда покинули вокзал, 

пока во мгле душа моя дремала. 

И вот теперь слетают злость и спесь, 

с меня, подобно переспелым сливам, 

И знаю я – под солнцем счастье есть –

когда кого-то делаешь счастливым –

как будто свет незримая рука, 

включает, с миром заново знакомя. 

И кто-то шепчет: «Поспеши, пока 

не стал ты просто карточкой в альбоме».

 

Георгиевск

 

Город Георгиевск ночью похож на Припять. 

нет никого, и нигде невозможно выпить.

Призраком с пачкой бессмысленных ассигнаций 

бродишь по улицам, слушая шум акаций,

по тротуарам, усыпанным спелой вишней.

Нет ни души. Да и ты здесь, похоже, лишний,

в этом уездном местечке. И даже шире – 

в этом забытом богами уездном мире, 

в этой уездной вселенной. И даже уже –

в доме своём, где тебе не накроют ужин. 

Скрипнешь калиткой, во двор проскользнешь, и если

сон не приходит, устроишься в старом кресле.

Будешь сидеть, в интернете читать коменты 

и наблюдать, как по небу плывут кометы,

Ах, как мерцает слеза на стекле айпада! 

будто звезда, что отбилась от звездопада, 

будто холодным сияньем светил ужалясь, 

ты вдруг к себе испытал на минуту жалость.

Хочешь, о стену сервиз раскроши кофейный, 

Хочешь, в подвале найди пистолет трофейный,

дуло приставь, как положено, к подбородку –

не раскачать в этом тихом болоте лодку. 

Хочешь, стреляйся. Допустим, умрёшь, а завтра,

словно горячим дыханием динозавра, 

будешь разбужен жарой. Будет та же ветка 

биться в стекло, и на мужа ворчать соседка, 

что загубил, испоганил ей жизнь, паскуда. 

Будет в серванте целехонька вся посуда, 

будет в подвале пылиться прадедов «Люгер», 

будет на крыше скрипеть одинокий флюгер 

Ветер – болтать с занавеской над старой рамой: 

«День наступает. Еще один. Тот же самый».

 

Депрессия

 

Устав по кругу обходить цифирь,

стояла стрелка на отметке «десять».

Крепчала тьма – заваренный чифирь.

Я поднимался окна занавесить,

как зеркала в преддверьи похорон.

Осенний ветер выл по водостокам.

Луна над парком, словно Саурон,

в меня смотрела красным злобным оком –

и освещала царство Казад-дум:

умерших близких и ушедших женщин.

Лежал пластом я, полн великих дум,

учил систему потолочных трещин,

ни бодрствовать не в силах, ни уснуть.

И в этой меланхолии диванной 

я думал вены бритвой полоснуть,

но было просто лень идти до ванной. 

Я ничего на свете не хотел,

но и в кромешной тьме не видел прока,

а, может, слаб я был и мягкотел,

чтоб свет гасить, не дожидаясь срока.

Хрипел приёмник на пустой волне

(мне белый шум был как-то фиолетов),

и кошка резво прыгала по мне,

не отличая от других предметов.

 

Рябь на воде

 

что такое слова? это просто рябь

на тишайшем озере, в чьих глубинах,

если долго у берега простоять,

не сводя с поверхности ястребиных

глаз, сквозь воду, зелёную, словно медь,

где качаются сосны над облаками,

можно краешком зрения углядеть

рыбку истины с радужными боками.

 

и когда я тебе говорю: «люблю»,

я лишь ветер, который на этой глади,

где не плавать ни лодке, ни кораблю,

будит волны. Но, знаю, однажды, глядя

мне в глаза, ты внезапно увидишь в них,

словно в тёмных озёрах, на самом донце,

как мелькнет под водой золотой плавник

и в чешуйках на миг отразится солнце.

 

Большое и малое

 

Вверху и внизу,
слева и справа, 
везде 
за пределами моей головы,
укрытой от равнодушного космоса 
лишь легким синим шлемом земной атмосферы, 
невероятные, непостижимые расстояния, 
преодолеть которые 
не сможет ничто человеческое, 
кроме воображения.

Свет давно погасших звёзд,
миллионы лет
с безумной скоростью 
летевший через ледяную пустоту, 
чтобы осветить руины погибших цивилизаций
на мёртвых планетах, в галактиках, 
о которых мы никогда не узнаем.

Чёрные дыры, 
медленно переваривающие материю
в ненасытных утробах. 
Исполинские смерчи, 
тысячелетиями бушующие 
над океанами раскаленного газа.

Здесь, на третьей пылинке от лампочки 
в дальнем конце гипермаркета бытия, 
в котором есть, наверное, всё, 
что можно себе представить, 
и даже всё то, 
что представить себе нельзя, 
в те несколько минут, 
пока моё сознание 
носилось по закоулкам
пространства и времени,

тысячи двуногих
успели родиться и умереть, 
и даже сейчас, 
в эту самую секунду,
они продолжают 
рождаться и умирать, погружаться в морские глубины, летать по воздуху, 
страдать от голода, сходить с ума от счастья 
заниматься любовью, убивать друг друга,

ехать в ночи по каким-то неведомым мне делам 
по Ярославскому шоссе, 
чей монотонный шум
влетает в окно
панельной многоэтажки, 
стоящей на окраине столицы
гигантской империи, 
в комнатушку с низким потолком, 
где мой крохотный сын уснул на моем плече.

Здесь, где белая лодка моего счастья 
качается на тёплых волнах 
его легкого дыхания,
вверх 
и
вниз,
я смотрю в темноту и думаю о том, 
как мало места 
в моей жизни занимает всё остальное.
Вот сейчас я закрою глаза, 
и оно вообще исчезнет, 
и останутся только эти волны –
вверх
и
вниз. 
Вверх 
и 
вниз. 
Вверх 
и 
вниз…

 

Чайка

 

Из запотевшей рюмки испив слезу,

он оставляет челядь скучать внизу,

мол, подождите, вернусь через полчаса,

и улетает в вечерние небеса.

Он с абонентом не то, чтоб совсем вась-вась,

но для особых случаев есть спецсвязь.

Случай как раз настал. На горе Афон,

вынув из синих штанин золотой айфон,

он, покрестясь, монотонно бубнит в трубу:

«Господи, благодарю за свою судьбу!

Хлеба насущного полные закрома

не задарма мне достались, не задарма,

а за служение Родине и царю

верой и правдою, истинно говорю!», –

он, распаляясь, щебечет, как соловей, –

«Не за себя прошу я, за сыновей!

Да и о ком же просить мне ещё, о ком?

Это же дети, кровиночки с молоком!

Если грешат – не заметь, отвернись, замри.

Дай им песок реки, дай им соль земли,

никель и медь, дай им нефть и газ,

Прямо сегодня, немедленно, сей же час,

ибо удача чревата и коротка

и, словно сука, срывается с поводка».

«И за Отчизну я буду еще просить», –

ухает он, будто сытая неясыть, –

«Скрепы её крепки и цепки цапки.

Пусть на амбарах надёжней висят замки.

Пусть закаляется в битвах мятежный дух!

Сдохнет один – бабы сделают новых двух.

Пусть по Европе проедет наш русский танк,

но обогнёт Куршевель и швейцарский банк!

Пусть наш владыка живёт лет ещё так сто,

всем ведь известно, что если не он, то кто.

Ты меня слышишь, о, Боже? Ферштейн, угу?»

В трубке вздыхают: «Посмотрим, что я смогу».

И добавляют брезгливо: «Довольно, брысь».

Оземь ударившись, чайка взмывает ввысь,

С криком гортанным над бедной страной кружит,

Ищет, должно быть, что плохо внизу лежит.

В чёрных глазницах у чайки клубятся мглы,

а по бокам двухголовые мчат орлы.

 

Белые люди

 

Идёшь такой, завинченный хитро,

как Путин В., с «Парламентом» в кармане,

вдыхаешь дым. Тут негр у метро

сует листовку – «Семки бабы Мани».

 

Да, семки, бабы, мани – просто класс!

Мы все тут очень любим это дело.

Скажи-ка лучше: как тебе у нас?

Небось замерз без варежек, Мандела?

 

Что кинул ты в краю родных папай?

Что ищешь ты в России неподмытой?

Здесь даже в мае, брат, не месяц май.

Здесь русский дух с бейсбольной бродит битой.

 

И рабство здесь влачится по браздам,

здесь даже главный служит на галерах.

Закон у нас дыряв, как сыр Масдам,

но нет нехватки в милиционерах.

 

Прости мой чёрный юмор, старина.

Суровый север, варварские шутки.

Да что лукавить – дикая страна!

Но крут балет и танки наши жутки.

 

Давай, бывай. Пусть будет долгий век

тебе под небом северным отмерен!

Ты заживёшь как белый человек.

Я заживу как белый человек.

Нам всем удастся это, я уверен.