Ирина
Котельникова

* * *

«Всё  суета», – сказал Екклесиаст.

А с мудрецами спорить бесполезно.

Идут дожди...

Поскрипывает  наст...

Всё повторится. Только мы

исчезнем...

Крадёт минуты старый циферблат.

Вчера был юн, сегодня верен  трости.

И вот уже

родные ищут блат,

чтоб закопать поближе к входу кости.

«Всё суета»...

Однажды мы поймём,

что горизонт руками не потрогать,

что наша жизнь всего лишь чудный сон,

в котором мы

зачем-то снимся Богу...

* * *

Вдруг налетят сварливо свиристели,

за пять минут рябину обклюют.

Наступит ночь, и заблажат метели,

стучась ветвями голыми в уют.

Похожий на ковчег большого гроба,

притихнет за дверями старый дом.

Прочь побредут горбатые сугробы,

и на ходу застынут за углом.

* * *

Время рассыпалось в прах,

дунешь – поднимется пыль.

Что ты читаешь, монах?

Было от слова быль?

Сотни столетий – зола.

Столб соляной за грехи.

Сможешь найти  слова?

Ныне придёт Рахиль.

Где её дети, скажи?

Должен  о том ты  знать.

Лист под рукой дрожит.

Плачет безумная мать.

Время рассыпалось в прах,

минув пещеру твою.

Что ты читаешь, монах?!

– «Се у двери стою»...

* * *

Гномы прячут горбы

в балахонах просторных,

и дешёвый горбыль

покупают для дома.

И сидят у печи,

и вздыхают печально.

И грызут калачи,

запивая их чаем.

Шьют себе колпаки

из цветных лоскуточков,

и плетут от тоски

для продаж лапоточки.

Гномы наших тревог

пьют ночами таблетки,

и шагнув за порог,

улыбаются редко.

Но, когда грянет туш –

гром небесный над гробом,

из горбов крылья душ

в небо выстрелят гномы!

* * *

Да! Ты выжила там, где выжжено,

там, где вера рассыпалась в прах,

где врагами становятся ближние,

и слова запеклись на губах.

Да, ты выжила. Стон подушкою

зажимала, превысив порог...

Спотыкались года на окружности,

и больнее был каждый урок,

за который оценки не ставятся,

лишь зарубки на сердце сильней...

Только раз, на пределе усталости,

ты шагнула по пеплу полей.

Горсть земли разминая до выдоха,

разрешила заплакать себе.

Не найдя в безысходности выхода,

кулаком брешь пробила в судьбе,

и узнала знакомую звонницу

там, за этим проломом в стене...

И увидела: батюшка молится,

и поклоны кладёт в тишине...

* * *

Дед юродивый заперт в дурдоме.

Изловили в общественном месте.

Отобрали в приёмной икону

и сорвали намоленный крестик.

Пара дюжих качков-санитаров

на кровати распяли беднягу.

На рассвете дедули не стало,

а у Бога прибавился ангел.

* * *

Для чего мы живём и срастаемся с болью,

счёт давно потеряв незажившим рубцам?

Мы в театре абсурда не справились с ролью

и кричим: «Подлецы!» мы в лицо подлецам.

Для чего мы живём – рядовые, пехота?

Нам неведомо чувство с названием «страх»,

и шипят нам вослед: «Бунтари! Донкихоты!»

Наши жизни давно на небесных весах.

Наши души не здесь. Потому-что до срока

Оборвётся контрольным и жизнь, и строка.

И вздохнёт кто-то громко: не стало пророка...

А в кармане предательски дрогнет рука.

Для чего мы живём?

* * *

Ещё жива деревня за пригорком...

Висит на прясле тканый половик.

Ещё сметана в кринке не прогоркла.

От тяжких дум подсолнух не поник.

Ещё жива бобылка баба Фрося.

Подол – узлом. Шагает на покос.

Ей нужно жить, покуда ноги носят.

А где помрёт, там будет и погост...

* * *

Жил. Помер. В доме ни шиша.

А от друзей вдруг стало тесно.

И белым аистом душа

взлетела с крыши в поднебесье,

чтоб ненароком не спугнуть

всех их, нашедшихся внезапно

поговорить и помянуть,

и позабыть дорогу завтра

на переполненный погост.

Все будем там. Все мы не вечны.

Забили старый дом на гвоздь.

Ушли. Разъехались под вечер.

* * *

За стёклами окон, очков, стеклотары

смеётся и плачет, стоит и идёт,

бренчит на расстроенной хриплой гитаре,

живёт, умирает привычный народ.

В стране, где двойные мораль и стандарты

для ваших и наших, для этих и тех,

где пятая масть и краплёные карты,

имеют двуличные люди успех,

мне выпало жить... Не тянула я жребий.

Я плотью от плоти – российских корней.

Пусть смыта Витимом, исчезла деревня.

Но горы всё те же и небо над ней.

Смотрю на вершины, что видела в детстве.

Угрюмые думы уносит река.

Остаться бы здесь недопетою песней

вот так же, как скалы вдали – на века.

И пусть кто-то смотрит сквозь мутные призмы...

Подросток-берёза наденет стихарь,

и россыпь брусники для беличьей  тризны

заменит бродягам случайным – сухарь.

* * *

Заблажит блаженный о небесном.

Нам, земным, порою невдомёк,

как давно юродивому тесно

в перекрестье жизненных тревог,

и какой простор в косноязычье

сокровенным мыслям и словам...

Вдруг замрёшь, как пойманный с поличным,

разобрав два слова: «Аз воздам».

* * *

Здесь не запахнет вспаханной землёй.

Не прорастёт из зёрнышка пшеница.

Амбар колхозный стал давно золой.

Наступишь – под ногою  заклубится.

Наперечёт в деревне старики.

Когда-то каждый мог согнуть подкову.

Теперь и ложка валится с руки.

С завалинки  не встанешь, как прикован...

Матвей, Егор да дедко Епифан

гуторят о политике российской.

Вчера ещё четвёртым был Степан,

да помер, и с друзьями не простился.

Без домовины день уже второй.

И некому за  дело это взяться.

В дому Степана слышен тонкий вой.

Вдовой в деревне нелегко остаться.

Зачахнет без Степана огород.

Под нож коровка пустится без сена.

Повымирает скоро весь народ.

А без народа следом и деревня.

Сидят друзья у Стёпкиной избы.

Дойти сюда едва хватило силы.

Какие были мощные дубы!

За что их так, за чьи грехи, Россия?

За чьи грехи не вспаханы поля?

За чьи грехи не проросла пшеница?

Деревня-Мать! Российская земля!

Как трудно Богу за тебя молиться...

* * *

Из пустого в пустопорожнее

продырявленным решетом

не пытайтесь просеивать прошлое.

Жизнь моя – это цирк Шапито

с неизменным доверчивым клоуном

и нелепым стечением бед.

В чёрно-белые клеточки поровну

рыжий клоун портными одет.

Затерялась душа за подкладочкой...

Треплет ветер обрывки афиш.

И уносит  фургончик нескладную,

непонятную, странную жизнь...

* * *

Когда земля едва прогрета,

как пилигримы, налегке,

уходят в мир иной поэты

по недописанной строке.

И вдалеке, за облаками,

чтоб наши сны не нарушать,

заплачет светлыми стихами

освобождённая душа.

И будет день, и будет осень.

И тень улыбки на устах.

И вспыхнут солнечные росы,

и лягут формою креста.

* * *

Когда тоска внезапная нахлынет,

да так, что слёзы горькие не спрятать,

припомнятся пучки сухой полыни,

чабрец в мешочках, и в корзине мята,

за хлебным полем тропка до погоста,

где папкин в рамке довоенный снимок...

Как так случилось? Наезжаю в гости,

но чаще от поминок – до поминок.

А мамка всё заказывает свечки,

и в похоронный прячет чемоданчик.

Достанет фотографии под вечер,

разложит на столе и вдруг заплачет.

Не плачь, родная! Решено – я еду!

Сильнее зова нет, чем зов отчизны.

До детства сутки. Доберусь к обеду,

чтоб ты не смела помышлять о тризне.

Я не забыла, как поставить тесто.

Мы испечём хлеба в просторной печке.

А после сядем у окошка вместе,

споём о поле русском и о речке.

Мы до утра с тобой провечеряем,

одною шалью прикрывая спины.

Россия-Мать, тебя удочеряю,

и никогда отныне не покину!

* * *

Мир нереальный, мир нечёткий

слух странным шёпотом ласкал.

Камней обкатанные чётки

перебирал внизу Байкал.

Дождь ожерелья поразвесил

на нити крепкие травы,

и сквозь туманную завесу

плыл мне навстречу мыс Курлы.

Бог перемешивал палитру

не наяву и не во сне...

Байкала долгая молитва

была сегодня обо мне.

* * *

Мне выпала зрячесть, и больно зрачкам

в осколках зеркальных вчерашнего смысла

увидеть слепые глаза скрипача

и радугу ту, что вверху коромыслом.

Ах, как он неистов – безумец богов.

И небо кровит под босыми ногами.

Ему не дано ни друзей, ни врагов.

Он тот, кто приходит однажды за нами.

Конец и начало. Река и исток.

Протест и смиренье. Пастух и пастушье.

Ни ангел, ни дьявол...  Быть может, сам Бог,

сошедший стучаться в закрытые души.

* * *

Мы врём себе, придуманному веря.

Мы диогены нынешних времён,

где в каждой бочке новая таверна,

пи эр квадрат непризнанных имён.

Мы врём себе, привычно, в каждой строчке.

В пустыне создавая миражи,

юродствуем, безумствуем, пророчим,

бравируем над пропастью во лжи.

Мы врём себе...

Придуманному веря...

* * *

На паперти пусто, и дворник церковный

метёт пожелтевшие листья.

Увидел и поднял украдкой целковый –

в хозяйстве нехитром сгодится.

На паперти пусто. Сегодня прогнали

бомжей и других побирушек.

Уехали гости. Они не узнали

о тех, кто бывает снаружи.

О тех, кто не ставит грошовые свечи,

и руки Владык не целует...

А дворник церковный напился под вечер

и хрипло кричал «Аллилуйя»...

Не нравятся мне вязаные гольфы…

Я не люблю...

Владимир Высоцкий

Не нравятся мне вязаные гольфы.

Мне режет слух словесная картечь.

И напрочь отказалась я от кофе,

чтоб сердце от бессониц уберечь.

Я не люблю романы-однодневки,

и не по мне слезливый Голливуд.

В стихах я ненавижу перепевки,

набившего оскому, айлавью.

Недавно для меня открылся Бродский.

Читаю вечерами синий том.

Мне повезло. Он пользуется спросом.

А, впрочем, говорю я не о том.

Всё чаще в мыслях: сколько мне осталось?

И как суметь мгновеньем дорожить?

Однажды ночью постучится старость,

и хочется до боли жить, и быть...

* * *

Не уходи. Поговорим.

Зачем выдумывать причины?

Твой приговор неумолим,

лишь потому, что ты – мужчина.

Последним словом за собой

ты отрезаешь путь к возврату.

Позёмки плачущий гобой

сожмёт виски... Не виновата!

Не уходи, поговорим.

Жизнь не игра в твоей премьере,

где ты судья, я – вечный мим,

играем сцену недоверья.

Поговорим о том, о сём.

Ты помнишь, это было. Было!

Когда казалось – донесём

и боль, и радость до могилы.

Не уходи...

Опять мне снятся северные сны…

Просто я в Забайкалье

однажды сбегу…

Геннадий Головатый

Опять мне снятся северные сны.

В них корка льда похрустывает сладко,

как монпасье. И хочется весны

с ежами первой зелени на грядках.

Опять мне снится северный багул,

платком цветастым, брошенным на сопки.

Однажды я на родину сбегу –  

туда, где в детство затерялись тропки.

Где дикий лук мы рвали «про запас»,

он первым лез на выжженных покосах.

Где старая соседка помнит нас

по именам –

веснушчатых, курносых.

Опять мне снятся северные сны...

* * *

От шагов, за ветхою подкладкой

звякают советские копейки.

Ходит-бродит память по ограде

в чёрном пиджаке и телогрейке.

Справится с хозяйством немудрёным,

сядет на потёртое крылечко

память с бабьим именем Матрёна.

А на левой – вдовие колечко...

Покупали в городе с Егором

те, что по цене не дорогие.

Жили-были в радости и горе –

два кольца... Одно уже в могиле.

Схоронила лет тому пятнадцать,

и одна тихонечко стареет.

С пиджаком не хочет расставаться.

Говорит: в Егоровом – теплее.

* * *

По задворочкам с хлебной корочкой

пёс ничейный уносит бока.

Новолунием ночь распорота.

Пахнет порохом злая рука.

То ли Федькою звать, то ли Гришкою.

Свистнул гад, и, не целясь, на – звук.

Точным выстрелом, ох ты, лишенько!

Ах, ты сукин сынок или внук...

На задворочках с хлебной корочкой

пёс ничейный... Застыли глаза.

Новолунием ночь распорота,

окровавлены небеса.

* * *

Познай, душа, язык немых

там, где слова рисуют пальцы,

и перекатывает жмых

улыбка странная паяца.

Безмолвный мим, рисуй, рискуй!

Рисуй про радости и беды.

Тоску в руках перетасуй,

и празднуй пиррову победу

в стране живых, в стране немых,

где слух – глаза, а пальцы – птицы.

Мы не рабы. Рабы не мы...

Смотрю на руки. Вижу лица.

* * *

­­­---

* В древние времена тунгусам с детства «шили» лица, протягивая нитку, намазанную углём или другим составом через кожу. «Шитые рожи» относились к роду шаманскому.

* * *

Привет, околица села!

Привет, знакомый старый мостик.

К тебе тропинка привела.

Как пусто здесь... Как на погосте...

Нет гама звонкого лапты.

Никто не хвастается битой,

и мяч в картошку не летит.

Забавы русские забыты.

Никто не делит шар земной,

кидая ножичек от пальца.

Мать не зовёт впотьмах домой,

и порки некому бояться

от твёрдой тятькиной руки

с присказкой, что гулять не пустит.

В деревне только старики,

и оттого-то здесь и пусто.

Звенят, как раньше, комары.

Замри! Осталось детство в прошлом.

И чей-то голос «Отомри!»

не воскресит нас понарошку.

* * *

Прозрачный день в деталях схватит взгляд.

Запомнит голубей, клюющих крошки,

и три шестёрки на такси подряд,

безногого с растянутой гармошкой.

В толпе безликой выхватит лицо,

знакомое проступит в нём неясно.

И сам себе покажется глупцом,

прочтя во взгляде встречном безучастность.

Закружит вихрем жёлтый листопад,

и понесутся листья вдоль асфальта.

Послышится вдруг голос «Виноват!»,

и отзовётся эхо скорбным альтом...

* * *

Сегодня хоронили совесть...

Плыл гроб над праздною толпой,

и выводил печально соло

французской дудочкой гобой.

Откуда взялся он, не знаю –

был нанят, сам ли захотел –

старик с иконными глазами?

Он шёл особо. Не в толпе.

Деревенели, ныли пальцы,

лилась мелодия, как стих.

И даже ветер растерялся,

клубком свернулся и затих.

Толпа привычно бормотала

о постороннем – просто так.

За веткой ветка отлетала.

И ощущалась пустота.

Как будто где-то во Вселенной

сам Бог со скорбию поник.

Плыл катафалк над миром бренным,

А плакал лишь монах-старик.

Сегодня хоронили совесть –

чужую совесть – не его.

И болью старого гобоя

не заглушалcя  звук шагов.

Не грела ряса и подрясник –

других одежд не надевал.

И только Богу было ясно –

он шёл и совесть отпевал.

* * *

Сыромятной под горло подпругою

затянули, да только лопнула.

Хоронили напрасно друга вы,

по болотам, по ржавым топая.

Не по-божески, вот и вязнули,

и хлебали зловонное глотками.

Ну, куда вам до Бога, грязные!

Вы от криков своих оглохнули.

Судный день обозначен для всякого.

А на суд не приходят – окольными.

Самозванная звонница брякает.

Зря над другом моим колоколили.

Встанет чистый он и непоруганный.

Пусть не ангел, да всё же с крыльями.

Хоронили напрасно друга вы.

Эвон, скрипнули твёрдыми выями...

* * *

Терпкий запах дорожной полыни

и кладбищ позабытых кресты...

Просолёным подкатит, нахлынет...

В троеперстье – невольно – персты.

Зовом предков взбунтуются вены,

колокольным ударят – в виски!

Русь... Россия... ты ждёшь перемены?

Домовину ли ладишь с тоски?

В узелок ли запрятала саван,

да пучок поминальных свечей?

Тут и там купола – под сусальным...

И сусальная лживость речей.

За тебя на амвонах: «И присно»!

На тебя – кабинетная рать...

Русь, Россия! Не думай о тризне.

Слышишь, Мамка! Не смей умирать!

Терпкий запах – горчащей – навечно,

и в глазах неизбывная грусть.

Ты, как в песне – от речки, от печки –

будешь в сердце, страдалица Русь.

* * *

Ты играешь без правил,

презирая закон.

И, вдыхая отраву,

ставишь время на кон.

Под чекушку палёной

щеголяешь блатным.

Но в колоде краплёной

стал давно подкидным.

С уголком чёрным  –  рамки.

Море пёстрых венков.

Вновь хоронят вас мамки  –

непутёвых сынков…

* * *

Ты любил до безумья стихи,

чтил меня так, как чтут богиню…

Уходила по дебрям глухим,

от тебя уходила сквозь ливни.

Шла упрямо туда – на свет,

что рождала вдали стихия.

Презирая заспинный навет,

я была для себя мессией.

Не боялась весь мир расплескать

через край  переполненной чашей,

и свистели века у виска,

исчезая в пучине летящей.

Ты придумал меня…  Я жила

на пределе, на взлёте – по сути.

Посмотри – на подпечьи зола.

Я сжигала стихи. Кто осудит?

Прогорели и нежность, и боль.

Снова небо лазурью синеет.

Я сегодня прощаюсь с тобой,

понимаешь – я стала сильнее!

Я сильнее тебя во сто крат.

Я себя –  той ушедшей – сильнее.

Ты – романтик. Увы, не Сократ,

и такую любить не сумеешь.

* * *

У лимана, где не было ливней,

только хрустом безжизненным соль,

не слыхавшая сроду про Грина,

одиноко векует Ассоль.

То, что было, из памяти стёрто,

да и смертушка не за горой.

Выйдет утром на берег, на мёртвый

и любуется алой зарёй...

* * *

Что за блажь – выйти в ночь, чтоб поплакать,

чтоб не слышал, не видел никто?

Не взирая на темень и склякоть,

следом выскользнул преданный кот.

Прогоню, уходить не захочет,

впору орден за дружбу вручить.

Старый филин за речкой хохочет,

рыжий кот на коленях урчит...

* * *

Эка, невидаль –  Россия...

Клён с берёзкой, три сосны.

А поди-ка ты... Красиво!

И о детстве снятся сны.

Эка, невидаль – погосты,

да в сусальном – купола.

Почему же тянет в гости

и зовут колокола?

Заливаются – пасхальным.

Не запрятать в сердце грусть.

Чужакам в угоду хаять

не пытайся Мамку-Русь!