* * *
Мне выпала зрячесть, и больно зрачкам
в осколках зеркальных вчерашнего смысла
увидеть слепые глаза скрипача
и радугу ту, что вверху коромыслом.
Ах, как он неистов – безумец богов.
И небо кровит под босыми ногами.
Ему не дано ни друзей, ни врагов.
Он тот, кто приходит однажды за нами.
Конец и начало. Река и исток.
Протест и смиренье. Пастух и пастушье.
Ни ангел, ни дьявол... Быть может, сам Бог,
сошедший стучаться в закрытые души.
* * *
По задворочкам с хлебной корочкой
пёс ничейный уносит бока.
Новолунием ночь распорота.
Пахнет порохом злая рука.
То ли Федькою звать, то ли Гришкою.
Свистнул гад, и, не целясь, на – звук.
Точным выстрелом, ох ты, лишенько!
Ах, ты сукин сынок или внук...
На задворочках с хлебной корочкой
пёс ничейный... Застыли глаза.
Новолунием ночь распорота,
окровавлены небеса.
Опять мне снятся северные сны…
Просто я в Забайкалье
однажды сбегу…
Геннадий Головатый
Опять мне снятся северные сны.
В них корка льда похрустывает сладко,
как монпасье. И хочется весны
с ежами первой зелени на грядках.
Опять мне снится северный багул,
платком цветастым, брошенным на сопки.
Однажды я на родину сбегу –
туда, где в детство затерялись тропки.
Где дикий лук мы рвали «про запас»,
он первым лез на выжженных покосах.
Где старая соседка помнит нас
по именам –
веснушчатых, курносых.
Опять мне снятся северные сны...
* * *
От шагов, за ветхою подкладкой
звякают советские копейки.
Ходит-бродит память по ограде
в чёрном пиджаке и телогрейке.
Справится с хозяйством немудрёным,
сядет на потёртое крылечко
память с бабьим именем Матрёна.
А на левой – вдовие колечко...
Покупали в городе с Егором
те, что по цене не дорогие.
Жили-были в радости и горе –
два кольца... Одно уже в могиле.
Схоронила лет тому пятнадцать,
и одна тихонечко стареет.
С пиджаком не хочет расставаться.
Говорит: в Егоровом – теплее.
* * *
Привет, околица села!
Привет, знакомый старый мостик.
К тебе тропинка привела.
Как пусто здесь... Как на погосте...
Нет гама звонкого лапты.
Никто не хвастается битой,
и мяч в картошку не летит.
Забавы русские забыты.
Никто не делит шар земной,
кидая ножичек от пальца.
Мать не зовёт впотьмах домой,
и порки некому бояться
от твёрдой тятькиной руки
с присказкой, что гулять не пустит.
В деревне только старики,
и оттого-то здесь и пусто.
Звенят, как раньше, комары.
Замри! Осталось детство в прошлом.
И чей-то голос «Отомри!»
не воскресит нас понарошку.
Не нравятся мне вязаные гольфы…
Я не люблю...
Не нравятся мне вязаные гольфы.
Мне режет слух словесная картечь.
И напрочь отказалась я от кофе,
чтоб сердце от бессониц уберечь.
Я не люблю романы-однодневки,
и не по мне слезливый Голливуд.
В стихах я ненавижу перепевки,
набившего оскому, айлавью.
Недавно для меня открылся Бродский.
Читаю вечерами синий том.
Мне повезло. Он пользуется спросом.
А, впрочем, говорю я не о том.
Всё чаще в мыслях: сколько мне осталось?
И как суметь мгновеньем дорожить?
Однажды ночью постучится старость,
и хочется до боли жить, и быть...
* * *
Ты играешь без правил,
презирая закон.
И, вдыхая отраву,
ставишь время на кон.
Под чекушку палёной
щеголяешь блатным.
Но в колоде краплёной
стал давно подкидным.
С уголком чёрным – рамки.
Море пёстрых венков.
Вновь хоронят вас мамки –
непутёвых сынков…
* * *
Ты любил до безумья стихи,
чтил меня так, как чтут богиню…
Уходила по дебрям глухим,
от тебя уходила сквозь ливни.
Шла упрямо туда – на свет,
что рождала вдали стихия.
Презирая заспинный навет,
я была для себя мессией.
Не боялась весь мир расплескать
через край переполненной чашей,
и свистели века у виска,
исчезая в пучине летящей.
Ты придумал меня… Я жила
на пределе, на взлёте – по сути.
Посмотри – на подпечьи зола.
Я сжигала стихи. Кто осудит?
Прогорели и нежность, и боль.
Снова небо лазурью синеет.
Я сегодня прощаюсь с тобой,
понимаешь – я стала сильнее!
Я сильнее тебя во сто крат.
Я себя – той ушедшей – сильнее.
Ты – романтик. Увы, не Сократ,
и такую любить не сумеешь.
* * *
Эка, невидаль – Россия...
Клён с берёзкой, три сосны.
А поди-ка ты... Красиво!
И о детстве снятся сны.
Эка, невидаль – погосты,
да в сусальном – купола.
Почему же тянет в гости
и зовут колокола?
Заливаются – пасхальным.
Не запрятать в сердце грусть.
Чужакам в угоду хаять
не пытайся Мамку-Русь!
* * *
Когда тоска внезапная нахлынет,
да так, что слёзы горькие не спрятать,
припомнятся пучки сухой полыни,
чабрец в мешочках, и в корзине мята,
за хлебным полем тропка до погоста,
где папкин в рамке довоенный снимок...
Как так случилось? Наезжаю в гости,
но чаще от поминок – до поминок.
А мамка всё заказывает свечки,
и в похоронный прячет чемоданчик.
Достанет фотографии под вечер,
разложит на столе и вдруг заплачет.
Не плачь, родная! Решено – я еду!
Сильнее зова нет, чем зов отчизны.
До детства сутки. Доберусь к обеду,
чтоб ты не смела помышлять о тризне.
Я не забыла, как поставить тесто.
Мы испечём хлеба в просторной печке.
А после сядем у окошка вместе,
споём о поле русском и о речке.
Мы до утра с тобой провечеряем,
одною шалью прикрывая спины.
Россия-Мать, тебя удочеряю,
и никогда отныне не покину!
* * *
Здесь не запахнет вспаханной землёй.
Не прорастёт из зёрнышка пшеница.
Амбар колхозный стал давно золой.
Наступишь – под ногою заклубится.
Наперечёт в деревне старики.
Когда-то каждый мог согнуть подкову.
Теперь и ложка валится с руки.
С завалинки не встанешь, как прикован...
Матвей, Егор да дедко Епифан
гуторят о политике российской.
Вчера ещё четвёртым был Степан,
да помер, и с друзьями не простился.
Без домовины день уже второй.
И некому за дело это взяться.
В дому Степана слышен тонкий вой.
Вдовой в деревне нелегко остаться.
Зачахнет без Степана огород.
Под нож коровка пустится без сена.
Повымирает скоро весь народ.
А без народа следом и деревня.
Сидят друзья у Стёпкиной избы.
Дойти сюда едва хватило силы.
Какие были мощные дубы!
За что их так, за чьи грехи, Россия?
За чьи грехи не вспаханы поля?
За чьи грехи не проросла пшеница?
Деревня-Мать! Российская земля!
Как трудно Богу за тебя молиться...
* * *
Время рассыпалось в прах,
дунешь – поднимется пыль.
Что ты читаешь, монах?
Было от слова быль?
Сотни столетий – зола.
Столб соляной за грехи.
Сможешь найти слова?
Ныне придёт Рахиль.
Где её дети, скажи?
Должен о том ты знать.
Лист под рукой дрожит.
Плачет безумная мать.
Время рассыпалось в прах,
минув пещеру твою.
Что ты читаешь, монах?!
– «Се у двери стою»...
* * *
Познай, душа, язык немых
там, где слова рисуют пальцы,
и перекатывает жмых
улыбка странная паяца.
Безмолвный мим, рисуй, рискуй!
Рисуй про радости и беды.
Тоску в руках перетасуй,
и празднуй пиррову победу
в стране живых, в стране немых,
где слух – глаза, а пальцы – птицы.
Мы не рабы. Рабы не мы...
Смотрю на руки. Вижу лица.
* * *
Заблажит блаженный о небесном.
Нам, земным, порою невдомёк,
как давно юродивому тесно
в перекрестье жизненных тревог,
и какой простор в косноязычье
сокровенным мыслям и словам...
Вдруг замрёшь, как пойманный с поличным,
разобрав два слова: «Аз воздам».
* * *
Мы врём себе, придуманному веря.
Мы диогены нынешних времён,
где в каждой бочке новая таверна,
пи эр квадрат непризнанных имён.
Мы врём себе, привычно, в каждой строчке.
В пустыне создавая миражи,
юродствуем, безумствуем, пророчим,
бравируем над пропастью во лжи.
Мы врём себе...
Придуманному веря...
* * *
Жил. Помер. В доме ни шиша.
А от друзей вдруг стало тесно.
И белым аистом душа
взлетела с крыши в поднебесье,
чтоб ненароком не спугнуть
всех их, нашедшихся внезапно
поговорить и помянуть,
и позабыть дорогу завтра
на переполненный погост.
Все будем там. Все мы не вечны.
Забили старый дом на гвоздь.
Ушли. Разъехались под вечер.
* * *
Вдруг налетят сварливо свиристели,
за пять минут рябину обклюют.
Наступит ночь, и заблажат метели,
стучась ветвями голыми в уют.
Похожий на ковчег большого гроба,
притихнет за дверями старый дом.
Прочь побредут горбатые сугробы,
и на ходу застынут за углом.
© Ирина Котельникова, 2013 – 2014.
© 45-я параллель, 2014.