Конквистадор
Он на Ржевском полигоне
в мирный тот денёк
закурил, прикрыв ладонью
слабый огонёк.
И с последнею затяжкой
в небеса взглянул,
улыбнулся и бесстрашно
под прицел шагнул.
Он, железный конквистадор,
воин и поэт,
жил давно со смертью рядом,
словно смерти нет.
Было у него три Анны:
две жены и мать.
И исполнилось недавно
только тридцать пять.
Расстреляли Гумилёва...
Пустыри кругом...
Много лет искали вдовы
этот полигон.
И брели по миру Анны,
и звучал для них
над землёю окаянной
гумилёвский стих...
Вторая речка
По улицам шатался, как Гомер,
и изучал науку расставанья,
шум времени, бессонницу, скитанья,
с безмерностью поэта в мире мер.
Владивостокский пересыльный пункт.
В бараке лагеря «Вторая речка»
под разговор о Данте бесконечный
уходит жизнь... Нет больше сил на бунт...
А далеко на западе жена
идёт под снегом в траурном костюме
и говорит: «Сегодня Ося умер.
Отмучился. Так радуйся, страна!»
Ох, сколько зим прошло! Могилы нет.
Есть улица, не в Питере − в Варшаве.
Но юбилеи празднуют в державе,
поэта убивавшей много лет.
Он умирал, шутник, гордец и враль,
так далеко от нищенки-подруги!
Под Новый год, под завыванье вьюги...
Вторая речка... Вечная печаль...
Рождество
Наступит вновь рождественская ночь...
Я вспомню строчки доктора Живаго...
Метель, свеча, герой уходит прочь...
Но замело дорогу за оврагом...
Всё меньше яблок, золотых шаров,
цветная мишура давно поблекла,
похож на крепость необжитый кров,
и ветер, зимний ветер рвется в окна...
Нет, я не стану в эту ночь гадать.
Я знаю всё. Я ворожбе не верю.
Кому-то навещуют благодать,
кому-то − только новые потери.
Как мне в Сочельник грустно! Где-то фронт...
Все так и не приблизились к согласью...
Любимые ушли за горизонт...
Но вновь Младенец улыбнется в яслях...
Ах, в эту ночь, рождественскую ночь,
мир заискрится в снежном отраженьи!
Метель, свеча, и Он уходит прочь...
И страшно далеко до Воскрешенья...
Нам выпало в ночное время жить...
Сто лет не сплю. И мёртвый телефон −
эпохи войн невыносимый фон.
Гудки, гудки, гудки − и нет ответа.
Как поминальный зуммер: где ты, где ты?
Всех унесло взрывной волной времён.
Я помню только несколько имён.
Но чем их меньше, тем они дороже.
Их голоса волнующи до дрожи...
Я так боюсь остаться без любимых,
людей, зверей, пока ещё хранимых
той силой, что превыше тьмы и света!
Но телефон молчит − и нет ответа...
Нам выпало в ночное время жить,
глаз не смыкать, на гуще ворожить
и ждать обетованного рассвета,
читать стихи и доверять поэтам.
Эх, тяжек путь, в котомке − ни гроша,
и так отчаянно болит душа!
Но перед утром чудеса бывают −
и голос в мёртвой трубке оживает.
Женщина постмодерна
Женщина со следами совсем недавней красы,
что ты смотришь устало с неизвестной картины?
Над тобой весьма откровенно посмеиваются в усы
молодые еще плейбои – редкостные кретины.
Женщина постмодерна хочет быть молодой,
очень тонкой и звонкой, очень сильной и стильной:
она спешит на рассвете в бассейн с ледяной водой,
красит губы яркой помадой, наряжается инфантильно.
Женщина гиблой эпохи необъявленных войн
жаждет любви не меньше, чем в спокойные годы,
но стареет внезапно и становится слишком злой
и назло равнодушным мужчинам хочет пасти народы.
Она быстро теряет надежду в липком коконе лжи,
женщина постискусства, женщина постмодерна…
С каждым новым рассветом ей все меньше хочется жить,
ей хочется стать картиной, неизменной, двумерной…
Китежанка
Я могла бы далеко-далёко
оказаться от родных широт,
где-то там, где Бунин и Набоков...
Знать бы, что за времечко грядёт!
Так я и не стала парижанкой
и сегодня вижу наяву:
я − пожизненная китежанка,
в граде Китеже, как встарь, живу.
Никуда не скрыться, не забыться,
с ним возможно только затонуть,
ледяной водою захлебнуться,
к царствию подводному примкнуть.
Здесь течёт Венеция по венам,
воды Борисфена, древний Тибр.
Острова далекие над Сеной
душу будоражат, как Магриб.
Ладанка на шее китежанки
предопределила всю судьбу:
время и страну для каторжанки,
осужденной на тоску-журбу.
Град мой, Китеж! Я тебя не в силах
бросить, как болезного отца.
Не тревожься, не печалься, милый!
Мы пребудем вместе до конца...
Две войны
И когда облачается в шкуру врага твой друг,
оборвав христианские струны, ты шепчешь: лучше б он умер!
Не сегодня, вчера, когда-то, без чьих-то рук...
Но уже бы затих, разрядился в виске этот чёртов зуммер!
А пока − все бессонные ночи одним куском.
Вам нарезать? Но нож тупой, а ночи все толще.
Песен больше я не пою и почти не плачу тайком.
обо всех, с кем раньше сражалась, забыла в общем.
Потому что четыре года бессмысленная война,
с её мнимыми перемирьями вперемешку,
растоптала ясные чувства, выпила кровь до дна.
И я тупо мечусь, мой Гамлет, бытием и забвеньем между.
Потому что инстинкт выживанья быстро перегорел,
и инстинкт продолженья рода в упор расстрелян.
Мне плевать, что в гнусное это времечко я − не у дел,
мне плевать на лживые исторические параллели!
И в дыму юбилеев Победы, в дни неназванной новой войны,
горстка выживших стариков − с двух сторон на переднем плане.
Им привить пытаются правнуки комплекс чужой вины...
Лучше б дали сто грамм фронтовых в кружке, в гранёном стакане!
Чтоб на сердце у них полегчало, хотя бы чуть-чуть!
Невозможно смотреть этот ад без анестезии!
Я хочу за погибшего деда поставить свечу...
Только негде! Торговцы в храмах наследили и наслезили.
Два обломка кровавой родины нечем соединить.
Все осколки дружб и любовей теперь смертельны.
Как же ты сомневался, Гамлет: быть, мол, или не быть?
Как же ты сомневался! Вот и вороны налетели...
В день рождения А. С. П.
Никто не будет подавать патроны,
отстреливаюсь, как всегда, сама...
На голове − бумажная корона,
в руке − всё та же нищая сума...
Мир − балаган, кровавый шоу-бизнес,
жить на юру − не поле перейти...
Как мачеха, неласкова отчизна,
и развезло все млечные пути...
Был близкий друг − портрет висел на стенке.
Вчера сняла: друг оказался вдруг...
Лицейские закончены поминки.
Последний тост. До дна. Всё уже круг...
Ну что, брат Пушкин, сердцу веселее
от кружки, с нянькой в вечности вдвоём?
Ты был недавно так отъюбилеен!
Давай сегодня по чуть-чуть нальём...
Мороз и солнце, комары да мухи,
Александрина, Анна, Натали...
На свете счастья нет − одни лишь слухи,
и Чёрной речки берега вдали...
Вавилон
Я всё сказала и добавить нечего.
В реальности − безумия броня:
растленье душ раскручено, разверчено,
поп с автоматом − новый символ дня.
Я так любила питерские дворики
и киевский каштановый уют!
Соврут о нашем времени историки,
чтоб не рехнуться, запросто соврут.
Бог вовремя забрал своих любимчиков,
оставив нас, нелюбых, горевать.
Какие гуттаперчевые личики
у мальчиков, рожденных убивать,
у девочек, что машут им платочками,
у матерей, что слёз уже не льют!
А за полями, боже, за лесочками
тела лежат и соловьи поют...
В эфире − телебашня вавилонская!
Распалась связь понятий и времён.
Ревёт навзрыд труба иерихонская
и ждёт заказа лодочник Харон.
Свобода
Выпей яду, Сократ, выпей яду!
Не меняй на побег свой кубок!
Стала невыносимой Эллада...
Вот цикута. Смочи ею губы.
Выпей яду, Сократ! Невозможно
наблюдать, как безумны Афины.
Босоногий философ-острожник
обречён на такую кончину.
Стала Аттика, словно Спарта,
на военный лагерь похожа.
Выпей яду, Сократ, для старта:
станешь статуей с мраморной кожей.
Всё Платон за тебя напишет,
в «Диалогах» своих растолкует.
А живой ты в Афинах − лишний.
Посмотри, как демос ликует!
Выпей яду, Сократ, выпей яду!
Ты свободен и лик твой светел.
Сгинул век золотой Эллады.
Наступило твоё бессмертье...
Арлезианка
Я сегодня спрошу у Винсента:
как ты жил в этом бешенстве красок?
Мы с ним выпьем, конечно, абсента,
полетаем от Арля до Грасса...
Золотая терраса Прованса,
сумасшедшая близость Ван Гога...
Август звёзды роняет, как вазы,
и осколками блещет дорога...
Это буйство и цвета, и света,
одиночества и ожиданья,
в жарких корчах кончается лето,
тянет холодом из мирозданья...
Эх, родиться бы арлезианкой!
Выпивать на террасе с Ван Гогом,
приносить ему холст спозаранку
и не клянчить удачи у Бога...
На медленном огне
Где вы были до тринадцатого года?
Пили водку и горилку аки воду,
нагревалась кровь на медленном огне,
проливалась только истина в вине...
Жили-были, пели-пили, не тужили
и бродячую беду приворожили,
и теперь она на медленном огне
души грешные пытает при луне...
Где вы были до семнадцатого года?
Убивали, суп варили из народов,
закипала кровь на медленном огне,
ангел смерти проносился на коне...
И с тех пор у нас на площади центральной
отпеванья, отпеванья, отпеванья...
и язычество на медленном огне
жертвы требует в родимой стороне...
И покуда не найдётся отворота,
души будут изгоняться за ворота
и гореть на клятом медленном огне...
Слышишь реквием? Он по тебе и мне...
Мама
Мама в больнице читает стихи
голосом чистым, как в юности, звонким.
Я для тебя так и буду ребенком,
блудную дочку прости за грехи!
Мама читает стихи о войне
и говорит: это лучше, чем Мориц?
Лучше стократ и добрей, кто же спорит!
Нет больше мира, по общей вине...
Мама... красавица... тонкая кость...
Каждый шажок − словно путь на Голгофу.
Льются напевно любимые строфы,
а у кровати − лекарства и трость.
Всхлип где-то в горле, глазницы сухи...
Близкие наши − родные стихии...
Господибоже, спаси, сохрани их!
Мама в больнице читает стихи...
© Ирина Карпинос, 2016-2017.
© 45 параллель, 2018.