Ирина Иванченко

Ирина Иванченко

Все стихи Ирины Иванченко

Амадей

 

И только музыка одна

ещё имеет власть над нами.

Виктор Глущенко

 

В метро играет Амадей.

Пусть протекает стратосфера,

а наверху полно людей,

одетых пасмурно и серо, –

в метро играет Амадей.

 

Он снова втиснулся в проход

меж суетой и преисподней.

Горит подземный небосвод

нарядней ёлки новогодней.

 

Как будто радости сполна

отмеряно большим и детям,

и только музыка одна

о нас печалится на свете.

 

Сигналит поезд заводной.

Судьба ломается на части.

И только музыке одной

есть дело до твоих несчастий.

 

Жетоны автомат жуёт,

как будто в нём живёт пиранья.

Играет Моцарт мирозданью,

взамен не требуя щедрот,

а только толику вниманья.

 

Бегут косынки и пальто,

бегут домой зонты и боты.

И только музыку никто

не ждёт, уставшую, с работы.

 

Играет Амадей в метро.

 

Душа

 

Валерии Бабичевой

 

Кормушка, кров, грудная клетка

что ваза с розою ветров.

Душа ночует в теле редко,

а спит, нахохлившись, на ветке

левобережного метро.

 

Нет, чтоб как все – с цветами, в гости…

Продышит оттепель в груди

и встанет, как упрямый ослик,

словам проход загородив.

 

Всё ей неймётся, тесно, душно,

а в стужу ноют плавники.

Она гуляет, где не нужно,

и залетает за буйки.

 

То вспашет небо за спасибо,

то покачнёт земную твердь.

Сегодня – птица, завтра – рыба

и прочий непонятный зверь.

 

В ночи пугает домочадцев,

когда, сметая склянку сна,

приходит в тело – отчитаться

за всё, что сделала она.

 

 

* * *

 

И не прочтут – не сохраняли

ни в дневниках, ни в словаре,

что мы с тобою танцевали

в том сумасшедшем октябре.

 

Как танцевали воск и пламень –

сходились, отстранялись, шли.

О, как послушно, как исправно

я падала в тебя, что камень

под притяжением Земли.

 

Пока не стала в тягость. Танец

едва ли вымолишь взаймы.

Как неумелый новобранец,

я отбиваюсь от зимы.

 

Зима – в остатке, я – в излишке.

У крыш, у стен, у голубей

прошу минутной передышки

от притяжения к тебе.

 

Каллиграфия

 

Памяти художницы Саши Праховой

 

Не подгадаешь: заходит тихо,

ночью, пока домочадцы спят,

и вдруг выдыхает такое стихо-

тихо-творенье как зимний сад.

 

Гладит, жалеет, подует в ранку,

ломкую ветку макая в тушь.

И вдруг нарисует такое танка

мелом поверх маслянистых луж.

 

Мир неочерчен и неограничен

стопкой бумаги, по-зимнему чист,

но восхитительно каллиграфичен

сад, проступивший сквозь рисовый лист.

 

Чёркает, правит, ещё рисует

что-то из Врубеля на стекле.

Глянет – и тёплое время суток

тянется, словно снега – к земле.

 

Будет, всё будет: заботы и шалости,

дай черновик довести до ума.

Снежная баба с воздушным шариком,

Прахова, Саша, зима, зима...

 

2013

 


Поэтическая викторина

Каменная Могила

 

Село Терпенье, поселенье

в степи – посланье для меня.

Потомок в надцатом колене –

терплю и теплюсь у огня.

 

Чем глубже корневая зона,

тесней сцепление с землёй.

Мои азы – из Приазовья,

я прирождённый землерой:

 

я рою грунт еженедельный,

пока из недр не хлынет высь,

и я, как пращур безземельный,

ищу незанятую мысль.

 

И я, как он, молю светила

о милых, тех, с кем по пути.

Песчаник Каменной Могилы –

моей тетради прототип.

 

Когда пурга врывалась в щели,

доказывая, кто главней,

мой сверстник высекал в пещере

стихи и думал обо мне –

 

предупредить, что год от года

слабеет от болезней род,

что зверь из зарослей выходит,

когда его никто не ждёт.

 

Тысячелетья до потопа,

всего-то век – до ледника.

Передавай наземный опыт

в своих наскальных дневниках.

 

Да, мне понятны эти коды

(язык стиха для всех един).

Но повторяю год от года,

чтоб в незапамятные воды

нам незлопамятно входить.

 

Масленица

 

1

 

И прости нам долги наши,

как и мы прощаем должникам нашим.

«Отче наш»

 

Даже если Всевышний

Судный день упразднит,

я – себе, разлюбившей,

самый первый должник.

 

От тепла до Крещенья

втихомолку и вслух

я училась прощенью,

как рука – ремеслу,

 

как терпению – Лыбедь,

или почерк – руке,

отпуская обиды,

как венки по реке.

 

Свет весенний для тела,

что зерно – голубям.

На Прощёной неделе

я прощаю себя,

 

чтобы петь о хорошем

и к добру – хорошеть,

чтоб зима ненароком

не примёрзла к душе.

 

2

 

И паперти косил повальный март.

Борис Пастернак

 

Вот он, масляный, сырный

край озимых недель.

Звуковые посылки

шлёт февраль-свиристель:

 

переливистый щебет,

рьяный степ молотка.

Скоро месяц ущербный

округлится в боках.

 

Что ни день – то предтеча

златопевчей весны,

и в домах, что ни вечер,

затевают блины.

 

Пир горой, что в слободках,

что в высотках, грядёт.

И шумней маслобойни

март валит из ворот.

 

3

 

Снежный ворот отогнут,

и распахнута ширь.

Вот он, час подготовки

к воздержанью души,

 

к молчаливому соло,

заполнению сот.

Удержи меня, совесть,

от словесных пустот,

 

от острот и злословья,

охраняя простор

между блинным застольем

и Великим постом.

 

Молитва

 

Пока не истончился грифель,

пока остры карандаши,

дай в пару мне мужскую рифму

для слова, тела и души.

 

Пока не повзрослела пашня,

не выжжен лес, не топтан луг,

дай пару мне – в одной упряжке

тянуть многостраничный плуг.

 

Так – чтоб сплелось, и говорилось,

и грифель не мельчал в кости,

дай пару, Господи, на вырост –

друг друга не перерасти.

 

Тяну-вытягиваю строки,

а прочитать – вдвойне больней.

Как будто кто-то одинокий

вот так же просит обо мне.

 

Моя семья родом из села Терпенье Запорожской области. Там жила прабабушка, Ярина Любецкая, в честь которой меня назвали. В Терпении крестили маму…

В полутора километрах от Терпения, в долине реки Молочной вырастает посреди Великой степи Каменная Могила – массив песчаника из крупных каменных глыб высотой до 12 метров.

В гротах и пещерах Каменной Могилы древние люди оставили несколько тысяч рисунков – петроглифов (с греч. – «резьба по камню»). В основном рисунки наносились не красками, как, например, во Франции, а протирались куском твердого камня. Многие из них считают изображениями животных (быков, ланей) или их сочетаниями («упряжка быков», «животные в зарослях»).

Каменная Могила древнее египетских пирамид. Уникальность места в том, что здесь пересекаются изображения разных исторических эпох – от позднего палеолита до средневековья, а хронология рисунков охватывает период от 25–22 тысячелетия до н. э. до X–XII веков (больше о Каменной Могиле можно узнать на сайте заповедника ru.stonegrave.org). Тысячелетьями Каменная Могила была местом паломничества и сакральных обрядов, степным храмом…

 

В Украине петроглифы обнаружены в двух местах: в Каменной Могиле и в пещере Чокурча на окраине Симферополя, на левом, скалистом берегу реки Малый Салгир.

Чокурча – одно из древнейших жилищ человека на территории Европы, «открытое» в 1928 году. Своды Чокурчи хранят выдолбленные в известняковой скале полуметровые изображения солнца с лучами, мамонта и рыбы.

Возраст чокурчинских «рисунков» исследователи определяли в 40–45 тыс. лет.

При раскопках в Чокурче были найдены и останки первобытных людей, и кости древнейших животных, и кремниевые остроконечники, скрёбла, костяные орудия. Почти все находки погибли во время войны. Остались стены и рисунки. Впрочем, остались ли…

Несколько последних десятилетий Чокурча – археологический памятник мирового значения – служит пристанищем для местных бомжей. Жители близлежащих улиц годами вывозили сюда мусор. Под копотью от современных костров уже не видны ни солнечный диск, ни мамонт, ни большая рыба…

 

Новый ковчег

 

Май, июнь, открытые окна. Еженощно – неумолимей будильника – громыхание мусоровоза. Около двух или несколько позже сотрясает улицу стопудовыми копытами. Я научилась различать мусор по звуку: лопающийся треск пластиковых бутылок и камнепад стеклянных...

 

Чем, дебошир, рассчитаешься за ошибки?

Что из того, что плата не всем по вкусу?

Каждую ночь приезжает большая машина

и собирает дань – ежедневный мусор.

 

Наши объедки, отходы, расходы, ссоры,

клочья обиды, ложь и другие сложности –

мусорный транспорт, Ковчег о семи рессорах,

всё уместит и доставит куда положено.

 

Невыносимо? Идёт ходуном трясина...

Вынеси мусор и стёкла натри до блеска.

Видишь, какой лучистый, какой красивый

месяц плывёт по заводи занавески.

 

Невыносимо? Нет, это только кажется,

что до тебя не бывало печальней повести.

Бог сортирует наши грехи по тяжести

и отпускает их по запискам совести.

 

 

Одиночество и я

 

1

 

Щедро гостя привечаю

на изломе января.

За ночным столом, за чаем

одиночество и я.

 

Пробуй, гость, пирог с малиной,

и варенье, и халву.

Я живу наполовину –

я теперь одна живу.

 

Оттого с такой охотой

угощаю пришлеца –

одарить его заботой

и печаль свести с лица.

 

Трудно верится в удачу –

хоть одной живой душе

рассказать, что я не плачу,

я оплакана уже.

 

Я чаёвничаю наспех,

и срываюсь, и бегу.

Я вчера любила насмерть,

а сегодня не могу.

 

Я теперь живу украдкой,

затаилась – и живу.

Изменяются повадки

и привычки наяву –

 

по ночам не выключаю

верхний свет с недавних пор.

Доливаю гостю чаю,

продлеваю разговор.

 

Кто-то в доме – и не страшно

снам отправиться вдогон.

Встану утром – гость вчерашний

ставит чайник на огонь.

 

2

 

Все эти племена имели свои обычаи, и законы своих отцов, и предания,

каждое – свои обычаи. Поляне имеют обычай отцов своих тихий и кроткий,

стыдливы перед снохами своими и сёстрами, и матерями;

и снохи перед свекровями своими и перед деверями великую стыдливость

имеют; соблюдают и брачный обычай…

Повесть временных лет

 

Похоже, прадеды-поляне

проснулись. Ближе к январю

с рябинами и тополями,

я, как с родными, говорю.

 

Что делать, если больше не с кем?

Зима протоптана на треть,

а гололёд – как довод веский

молчать и под ноги смотреть.

 

С рябинами и тополями –

про всё, что за день обпекло.

И я, как прадеды-поляне,

ценю родимое тепло.

 

Когда из чаши Водолея

течёт молочная река,

где тот, которого согрею

заботой мягче молока?

 

Где тот, кому без искаженья

перескажу, когда пойму

сближенье слов, стихослуженье,

всё, что предшествует ему?

 

3

Пусть зеркало меня обманет,

обнимет дождь, пригреет сон,

пока плывёт в моём кармане

немой, как рыба, телефон.

 

И ожидаю поминутно –

о, сколько медленных минут! –

а вдруг и я нужна кому-то,

и позвонят, и позовут...

 

А кто-то слушает затишье

и ждёт, пока я прорасту

не в зазеркалье, а в застишие,

не в глубину, а в высоту.

 

2012

 

Петроглиф

 

Кормилец памяти, ловец

оленьих душ, неандерталец, –

во мне пещерный человек

как постоялец обитает.

 

Кипит совместное житьё,

по силам делится работа:

мне – кройка, стирка и шитьё,

ему – рыбалка и охота.

 

Но ближе к ночи на стене

он чертит линию косую.

Слова достались только мне.

Он нем. Поэтому рисует

 

всё то, что за день увидал,

а жестом выразить не сможет:

чудного зверя и овал,

на солнце зимнее похожий.

 

Для речи не готов надел.

Нет пашни под засевы литер.

Он пересказывает день

в своих бесхитростных граффити.

 

И быт суров, и зверь трёхглав,

и прост, но самобытен почерк.

Для сбитых в строчки пиктограмм

я – персональный переводчик.

 

Но, сколько ни держи размах,

какие истины ни трогай,

любовь останется в стихах,

как неразгаданный петроглиф.

 

Как голос крови, вопреки

векам живой и невредимый,

но на земные языки

пока что непереводимый.

 

* * *

 

Плывёт Десне навстречу тихий Снов,

и будит ото сна воскресный Седнев

не племя петушиное, а звон

колоколов над речкою осенней.

 

Ещё трава густа и зелена,

всего на прядь берёза пожелтела,

но ветер поднимается со дна,

пугая соек свистом оголтелым,

 

и осень притаилась в камышах,

ей нужно к людям, время подоспело.

У осени русалочья душа,

но тёплый взгляд и бронзовое тело.

 

07.09.2014

Седнев, Черниговская область

 

* * *

 

По ком шумят деревья? По тебе.

Отмаливают и твою провину.

Смолчит луна, прилёгшая в листве,

свой путь ночной пройдя наполовину.

 

Орех умолкнет, липа отпоёт,

а ты подхватишь пение грудное

и встречное несчастье, как своё,

укачиваешь, как дитя родное.

 

07.09.2014

Седнев, Черниговская область

 

Последний снег

 

Милостью отзывчивой судьбы…

Эльдар Рязанов

 

Одним – лечить, другим – душой болеть

о тех, кто неустроен, слаб и светел.

А мой удел – досматривать, жалеть,

ходить за снегом в час его последний.

 

Не внове в одиночку умирать,

а снег сдружился только с голубями.

Со всех сторон нахальная трава

теснит, и в кадре, оседлав слова,

младое время шевелит губами.

 

И в дублях возвращений и потерь

кому сказать и кто расслышит, Боже,

что пытка равномерная – капель

быстрей проказы разъедает кожу.

 

Весь мир теперь – прокрустова кровать.

Как премия за прежнее величье –

забиться в щели, землю целовать

за чёрным садом, корпусом больничным.

 

Снег бредит, что вернётся в облака,

а в землю ляжет просто по ошибке.

Моя работа – рядом быть, пока

улыбка тает в сумерках чеширских.

 

Исход зимы, как март, неотвратим –

снег из последних сил идет, болезный,

а я стою помехой на пути,

и в перечне занятий не найти

моей работы, с виду бесполезной.

 

Корят родные – трудности грядут,

а ты за снегом бегаешь весною,

и трудодень – всего-то раз в году,

и лето – в неоплаченном простое.

 

И нечем крыть – в кармане ни шиша –

последний снег богат на обещанья.

Но год за годом кормится душа,

тем светом, что рассыпан на прощанье.

 

Прощёное воскресенье

 

1

 

С дословной нежностью к нетронутым местам,

к словам необработанным, простейшим

открой меня, прочти, перелистай

прощённую, воскресную, простившую.

 

По будням ли, по нелетальным дням

читай меня губами и руками,

пока моя подольская родня

Андреевский читает каблуками.

 

Ещё следы рифмуем на снегу,

а в небесах уже по-майски жарко.

Послушай сам – на Левом берегу

гудит весна, как жаровыжималка.

 

Февраль – не хлебороб, а хлебосол, –

хоть сыропустный, но чревоугодный.

А я легко отдам и кров, и стол

за чай с тобой, за хлеб с тобой, за соль

из рук твоих в мой казанок походный.

 

2

 

Отвоевала лишний день в году

и ночь с тобой у неба на виду,

а город мой – опять в петле осады:

бульдозеры Андреевским идут,

как будто танки рвутся к Сталинграду.

 

Последний снег в году черней смолы.

Читай скорей по буквицам нестойким:

устала я, и улицы мои

слабеют и сдаются под застройку.

 

Кто в городе остался из родни?

Старейшин – в тыл,  а юных – на ученья.

Одна весна в подмогу, и одни

слова теперь выводим в ополченье.

 

Мне больно в одиночку по утрам

я плачу молча говорю с тобою.

А город мой спускается в метро

и уступает небеса без боя.

 

И на войне моей – как на войне:

зовут – встаю, иду на перекличку,

ведь ты и город – спаяны во мне

пожизненно уже и постранично.

 

И как мне вас, любимых, уберечь

от старости и удержать от страсти,

когда и щит, и меч – одна лишь речь

славянской масти...

 

* * *

 

Ребёнок, заплывший в меня из бездонных глубин,

парит, невесом и невидим, плывёт, невредим,

растёт, обживая уверенно тёплое лоно,

и медленно движется вниз по пологому склону.

Он многое помнит: гигантские впадины, рифы.

Уже отличает сердечные ритмы от рифмы.

Он знает меня изнутри, как никто не узнает:

я не приспособлена к дому, я не выездная

с любимой работы... Но тот, кто парит невесомо,

иной распорядок заводит для дня и для дома.

Ребенок и я – слишком долго мы плыли по кругу.

Мы день подгадаем и выйдем навстречу друг другу.

 

 

Сентябрь в Седневе

 

Юрию Валентиновичу Зорко,

Народному художнику Украины

 

1

 

Угодья лета август-землемер

навскидку счёл и округляет грубо

на север – до черниговских земель,

до седневской усадьбы Лизогуба*.

 

Пора счетов и школьных дневников,

а сентябрю неймётся куролесить –

запутывать бывалых грибников

и чужаков отваживать от леса.

 

Так день-деньской – то ввысь, то у реки,

ни жизни и ни времени не жалко –

с летягой-белкой наперегонки

мелькать в дубовых закоулках парка.

 

Но вольные отходят времена.

Пора принять посильное немногим –

закрашивать содеянное на

дождями прогрунтованной дороге.

 

2

 

Ещё мазки что первые стихи, –

не знаешь «как», но высказаться надо...

И тронет самодельный мастихин**

багряной каплей листья винограда.

 

Раскрашивай и марево, и хмарь.

Холсту подобен – впитывай мгновенья,

пополнив ярко-красочный словарь

оранжевым и жёлтым изумленьем.

 

3

 

Заросший, как щетиной, ковылём,

сентябрь к закату – лиственник и травник.

Он – живописец: пишет о живом,

натягивая память на подрамник.

 

Рука не дрогнет – возраст мастерства:

покой и жар смешав без опасенья,

нарисовать, что ведает листва

о смерти с непременным воскресеньем.

 

4

 

О сентябре, о каждом, о былом,

о преходящем и произошедшем,

о паутинном, рвущемся, о нём

не говори во времени прошедшем.

 

Над речкой Снов, что блещет вдалеке,

над перелеском охристым и бурым

он был как отражение в реке,

он есть как уходящая натура.

 

И что вся эта жизнь, весь этот джаз?.. –

искусство вперемешку с искушеньем...

Осенний ускользающий пейзаж

теплей стократ и столь же совершенней.

 

22 сентября 2014 года

________

* Седнев – городок на речке Снов в Черниговской области, с усадьбой семьи Лизогубов, где дважды гостил Тарас Шевченко, бывали писатели Леонид Глебов и Борис Гринченко. Часть усадьбы сегодня занимает Дом творчества Национального Союза художников Украины.

** Мастихин – специальный нож или мастерок, использующийся в масляной живописи для смешивания красок, очистки палитры или нанесения густой краски на холст.

 

Словарь

 

1

 

А если нам вернуться в словари

любимых мест? Нет, в золотую прозу,

где Город расставляет фонари,

как часовых у царского обоза.

 

Все улицы ещё впадают в Днепр,

а Левый берег столь необитаем,

сколь лешими заполнен, и на дне

оврага ходит рыба золотая.

 

Мы были бы свободны и близки,

не так, как берега реки великой,

а словно струи маленькой реки,

звенящей вдоль поляны с земляникой.

 

Хотя одной земле принадлежим,

как Левый берег, ты недостижим.

 

2

 

Не подменяя музыку собой,

звучу в одном адажио с природой.

Как этот полдень серо-голубой

следит за танцем неба с непогодой.

 

Не подменяя музыку собой,

я стала звуком гласным, отголоском

весны твоей, мой город голубой,

твоей зимы рифмованной  полоской.

 

Из словарей изъято слово «мы»,

отзимовал мой дом, сожжён, подорван,

а я – о хлебной милости зимы,

о санках, пролетающих Подолом.

 

Звучу о том, что грянут январи,

в которых мы вернёмся в словари.

 

2011

 

Сорочинская ярмарка

 

1

 

И жаркие они, и яркие

дни холодам наперерез.

А звёзды падают, как яблоки,

на лес и луг, на луг и лес.

 

И нецелованные яблоки,

преображенские дары

везут в Сорочинцы, на ярмарку,

другие сёла и миры –

 

по кровеносным, тайным, женским

путям земным, дородовым,

по светлым улочкам вселенским,

по тёмным кольцам годовым.

 

И солнце щурится спросонок,

в обед недолго прикорнув.

Идёт сентябрь и за бесценок

скупает лето на корню.

 

В торгах и плясках многолюдных

проходит жизнь то там, то здесь,

и ждёт объявленного чуда

от серых в яблоках небес.

А люди плачутся о разном –

долги, дороги, недород,

и плачет скрипка,

будто праздник

не повторится через год…

 

2

 

... и вышиванки из Китая

везут на праздник челноки.

На старом месте нарастают

тюки, баулы, клумаки,

 

ряды, лотки, горшки и плошки,

сусальный август про запас,

где мы пересекаем площадь,

а площадь рассекает нас.

 

Как резко отпускаешь руку –

так отлучают от груди,

так репетируют разлуку,

когда молчат «не уходи».

 

Хотя давно глазам не верю,

а только сердцу наугад,

но ожидание потери

страшнее будущих утрат.

 

...а праздник варится и вьётся,

и остывает под кустом,

а солнце жарится и жжётся,

дымится в воздухе густом.

 

И радио зовёт откушать,

и площадь обращает лик

к заветной порции галушек

в хрустящий пластиковый крик,

 

а к вечеру откатит шибко,

туда, где музыка вопит,

в притоп выплясывает Скрипка,

в припев акустика сипит.

 

Но как бессонно и счастливо

гудит пчелиный окоём

и мёд в бутылку из-под пива

нам доливает до краёв.

 

Давно к тебе не дотянуться,

но можно площадь перейти

по лезвию гипотенузы,

по кроветворному пути,

 

где, озирая мир и город,

как подзабытую строку,

нас перечитывает Гоголь,

ладонью подперев щеку.

 

* * *

 

Сумасшедшая зелень. А ливень хлопочет,

молодой, неуёмный, о тёплой воде.

Начинается лето с беременных почек

на поминках зимы. А кончается где?

 

Приезжай погостить в мой раёк високосный,

в мой тревожный порядок, где слову тесны

оголённые лужи, глубокие вёсны,

взгляды голубоокие, ветхие сны.

 

Приезжай, разводи невменяемый хаос,

дабы бесу порядка не выжить во мне,

чтобы день чехардил или ночь трепыхалась,

словно окунь, в затянутом сеткой окне.

 

Я натешилась вдоволь дотошным уютом,

рукопашной вознёй с искромётным словцом.

Обещай мне подарок – дорожную смуту.

Мне с тобою по-летнему сладки минуты,

как пчелиное танго над первой пыльцой.

 

Тарань

 

А как же иначе – кувшинки, мальки, мотыльки.

Мир густо заселен и зелен – а как же иначе…

Играет худая тарань с рыбаком в поддавки.

Прозрачна вода, как весенние очи незрячих.

 

И жизнь, что выходит из впадин, зазоров, пазов,

близка и желанна как скорая наша победа.

Чего же ещё, если рыба идёт на Азов,

заштопаны сети? О чём ещё стоит поведать?

 

Слова что плотва – им бы в стайки сбиваться, мерцать,

из донного царства приглядывать за рыбаками,

что ходят на берег – бессмертье ловить на живца,

на тонкие книги, на вечную позднюю память.

 

* * *

 

Увижу первый снег и успокоюсь.

Войду в него, как улица в туман.

Здесь нашу не случившуюся повесть

я медленно читаю, как роман.

 

Но тянет перечитывать и править,

на домыслы былое разменяв.

Не в первый раз я приручаю память,

чтоб невзначай не ранила меня.

 

И замысел, и вымысел, и правки

неотличимы в снежной пелене.

Не в первый раз я отхожу от правды,

чтоб не остаться с ней наедине.

 

И прячусь в смех, как в ракушку улитка,

и в тихий снег ныряю с головой,

когда красноречивее улики

любая строчка выдаёт с лихвой.

 

Так по-мужски легко, так не по-женски

гашу всё то, чему нельзя гореть…

Но улица – дитя воображенья –

бежит по Старокиевской горе.

 

Здесь быль над небылицей не довлеет,

а я уже по-новому смотрю,

как снег идёт Пейзажною аллеей,

садится на любимую скамью.

 

Хроники Масленицы

 

Как с глухим, недовольным ропотом

на кулички бежал мороз,

так молва покатилась покатом –

будто вправду весна, всерьёз.

 

И мальцы собрались на площади,

там, где делает крюк река,

и намяли сугробам тощие,

залежалые их бока.

 

А потом, на неделе Масляной,

веселился и стар, и млад.

И погода стояла ясная,

будто сторож у входа в сад.

 

Точно стали к такому случаю

добродушнее небеса...

И горело смешное чучело,

и сгорело за полчаса.

 

А потом заявился незваным дождь,

разогнал людей по домам.

И пошёл галдёж, и пошёл кутёж,

и такой пошёл тарарам.

 

Разошлась не на шутку Масленица,

и ничем её не унять.

И от зависти спала зима с лица,

устарела, как буква «ять».

 

Над кряхтеньем её да оханьем

потешался честной народ.

И река затряслась от хохота,

так что лопнул от смеха лёд.

 

Февраль 2014 года

 

 

Чокурча

 

1

 

Где звёзды крымские молчат,

тысячелетья спят вповалку,

хрипит пещера Чокурча

в аркане многолетней свалки.

 

Здесь самый первый человек

когда-то вырубил стоянку:

зиме – заслон, семье – ночлег

от ледника на расстоянье.

 

Стояла ночь с грозой в руке.

Чтоб свет не позабыли дети,

на чёрном в блёстках потолке

он контур солнечный наметил.

 

Ещё не время говорить.

В дубовой люльке гулит вечность.

Но можно солнце сохранить

в настенных точечных насечках.

 

2

 

Теперь ты знаешь, Чокурча,

что известняк слабей бумаги.

Где прежде ворковал очаг,

годами жгут костры бродяги.

 

Тускнеют жаркие лучи.

Сюда не хаживать туристам,

и круг родства неразличим

под спудом замершим, землистым.

 

О, равнодушье – солончак.

Не прирастает берегами.

Мой век – пещера Чокурча –

придушен копотью и гарью.

 

Ещё скрипит Чумацкий Воз,

переправляя души к Богу,

но мы почти не видим звёзд

под ледниковой толщей смога.

 

Высотки золотом горят,

и горьким мёдом плачут соты.

И я опять иду в наряд

по опрокинутым высотам.

 

Так звери к высохшей реке

идут привычными местами.

Весна висит на волоске

от затяжного ледостава.

 

Трахея – узкий дымоход –

извне тепло не пропускает.

Лишь сердце бьётся в небосвод

и солнце в небе высекает.