* * *
Бог смотрит на нас глазами бездомных собак.
Но зная, на что мы способны, боится ближе,
Чем десять шагов, подойти.
И стоит вот так:
Поодаль псом и глядит, как мальчишка лижет
Эскимо шоколадное,
А богу мерещится, что
Это собачье лакомство из рекламы.
У бога течёт слюна и урчит нутро.
Мальчишка, завидя его, восклицает:
– Мама,
Смотри, какой славный!
Давай заберём домой.
Я буду вычёсывать шерсть и гулять с ним тоже
Сам, обещаю.
Ну посмотри какой!
Женщина цедит сквозь зубы, как можно строже:
– Ещё не хватало нам в доме собачьих блох!
И ты же не знаешь – может быть, он заразный?
– Мне кажется, ма, что он не настолько плох.
Зачем же о нём так сразу?
Мальчишка подходит и гладит ладошкой пса
По выцветшей холке и говорит:
– Какой ты
Хороший, какие красивые у тебя глаза,
Грустные только.
Завтра – мой день рождения. Пойдем со мной –
Будешь мне самым лучшим из всех подарков.
И снова канючит:
– Ма, заберём домой?..
Ну разве тебе нисколько его не жалко?..
Но женщина зло прогоняет от сына пса,
Думая, как объяснить потом, что она не любит
Собак
И не верит ни в бога, ни в чудеса,
Что и мальчик, когда повзрослеет,
Не будет.
* * *
Во снах ко мне приходит странный страх,
Охватывает, сковывая, тело.
Пытаюсь хоть малейший сделать шаг –
И вот уже я птицей полетела
На дно реки и в сердцевину глыб
Из льда белёсого, как соль морская.
В реке – большие стаи красных рыб,
Они ко мне плывут и окружают
В такое плотное и скользкое кольцо,
Что не хватает лёгким кислорода.
Течение нас медленно несёт
Туда, где море сшито с небосводом.
Я чувствую, как чешуя растёт
Во мне, на мне – и, превращаясь в рыбу,
Плыву с другими вместе на восток.
И больше нет ни страха, ни обиды.
* * *
Вольному – воля, сильному – шаг вперёд
и журавля с синицей да крепко в руки.
Только где тонко – ломается хрупкий лёд,
нить обрывается и затихают звуки:
жизнь замирает, как сломанные часы.
Вольному – воля. Сильному – боль да слёзы.
Кажется, не о чем больше Его просить,
кажется, больше нет никаких вопросов.
Сильному – смелость да не сорваться вниз,
стоя у края пропасти в одиночку.
Вольному – воля. Сильному – белый лист:
выписать слабость. После – поставить точку.
* * *
Всё когда-то впервые случается и с тобой,
Даже то, что казалось бывает всегда с другими.
Стынут чай и постель. И всенощный собачий вой
Извещает о том, что скоро всё это сгинет
В непроглядную тьму – то, что грело тебя и жгло,
От чего просыпалась ночью и сквозь потёмки
Подходила к нему, целовала тихонько в лоб.
Обрывается там, где истёрлось и стало тонко.
И уже не связать – укорочена жизнь на миг,
Тщетно память скрепить пытаешься узелками,
И не веришь. Да только внутри всё сильней болит
От того, что уходят те, кто хотел быть с нами.
* * *
Говори со мной, пожалуйста, говори.
Вдоль домов стоят понурые фонари,
А окно напротив к полночи догорит
И погаснет.
Это значит, больше там никого не ждут,
Ни себя впустую, ни ламп, ни свечей не жгут,
И затягивают над раной открытой жгут,
Но напрасно:
Умирают молча, тают, как тёплый снег,
Вроде есть человек – и вот человека нет.
Догорает свеча, и гаснет в окошке свет.
Остаются
Вдоль домов понурые фонари.
Я боюсь, что у нас вот так же перегорит.
Потому прошу – говори со мной, говори,
Если пусто,
Если боль твоя боли моей близка,
Если ты угасаешь – я же горю пока.
Хватит света нам от тусклого ночника,
Чтобы выжить,
В этом городе мёртвом, полном пустых домов,
В них холодных постелей не счесть, там не видят снов.
Здесь так мало осталось тех, кто молчать готов,
Тех, кто слышит.
* * *
Давай помолчим и послушаем, как звенит
Тишина этим вечером.
Под потолком висит
И качается там, как маятник, взад-вперёд.
Слышишь, как она голосом матери нам поёт
Колыбельную:
«Баю-бай, ой люли-люли,
Не боли ни внутри, ни снаружи –
нигде не боли.
И не рвитесь, слова, из горла,
как с цепи в подворотню пёс.
Счастье любит, когда молчат и когда всерьёз».
Двое
От кризиса в городе сходят трамваи с ума,
И дети сигают без парашютов с крыши.
Последние ценности отданы задарма:
За чашечку латте, за суши, капкейки с вишней,
За прямоугольник с яблоком на спине.
Любовь никому уже не сдвигает башню…
Живут в этом в городе, в самой его глубине,
Наивные двое. На крыше многоэтажки
Сидят по ночам, любуясь мерцанием звёзд.
И каждый из них по-своему обречённый
На жизнь в этом городе, каждый из них пророс
Своим существом в грунт мегаполиса чёрный,
И каждый из них верит, надеется, ждёт,
Что мир переменится с первым нетающим снегом.
Но снова трамвай с рельсов сойдёт, а народ
Неистово будет требовать зрелищ и хлеба.
* * *
Для кого мне петь, для кого собирать слова
И нанизывать их на язык, как на нитку бусы,
Если всё равно перемелются в жерновах
Тишины – да в пыль?
И не выносить это чувство,
Что растёт внутри – не созреет до срока плод,
Пропадёт таким – недозревшим – на пуповине.
Как вода в реке бессердечно ломает лёд,
Так и речь моя – перемолота.
И отныне
Мне носить в себе этот груз нерождённых слов
Да качать пустые, остывшие колыбели.
Для чего мне петь, если даже на этот зов
Откликается эхо, слышное еле-еле.
* * *
Знаешь, ведь это страшно на самом деле:
Так, чтоб глаза в глаза.
И лежать в постели
Молча, не смея даже пошевелиться.
Это безумно страшно, когда он близко
И в унисон с тобою так тяжко дышит.
Смотришь на потолок –– он всё ниже, ближе:
Над головой навис, как в апреле небо.
Знаешь, быть может, гиблое это дело:
Ждать от него то ли жалости, то ли выстрела.
Память моя слиняла, местами выцвела,
Словно платок, подаренный в детстве бабушкой:
Там, где цветы цвели – то пятно, то пятнышко,
Не разглядеть ни красок, ни лиц, ни надписей.
Кто там кого любил – да какая разница?
Мне всё равно не вырваться – двери заперты.
Я застилаю стол белоснежной скатертью:
Будет у нас сегодня прощальный ужин.
В комнате стены становятся уже, уже,
Пара минут – и лопну, как шарик мыльный.
Знаешь, а я ведь так и не стала сильной:
Что-то всегда ломало. Теперь бы – кстати.
Только на всех у бога чудес не хватит.
* * *
И останется после только полынь-трава
да дождями на ней прибитая горечь-пыль.
Через сорок ночей утихнет тоска, молва,
и притупится боль, а мы превратимся в быль:
дескать, жили да были, не верили ни во что,
а без этого боязно страшного ждать суда.
И уже никому не докажешь, что решетом
можно воду носить при желании хоть куда,
что не верить в Него – не значит без веры жить,
что мы сами себе и судья, и всесильный бог,
остальное же всё – предрассудки и миражи.
А когда истечёт отведённый для веры срок,
то останется только горечь полынь-травы,
от солёных дождей сырая в горсти земля.
И неважно, кто прав, хоть истины и новы,
если больше от боли некому исцелять.
* * *
Из парадной налево выбежишь в ночь
Человеком, которому бремя невмочь,
Человеком, которому нечего ждать.
И бежишь в темноту, и бежишь наугад.
Остановишься где-нибудь у фонаря
И стоишь, неприкаянный, думаешь: зря
Убежал – от кого? И куда же теперь?
И от ветра скрипит незакрытая дверь,
И зияет напротив парадного рот,
Ожидая, что кто-то, вернувшись, войдёт.
Но такой же, как ты, выбегает – и прочь.
От парадной направо – такая же ночь.
* * *
Как жаль, что никогда не стать мне той,
К которой по утрам прильнув щекой,
Ты, вслушиваясь в сердца ровный стук,
Едва касаясь пальцев тонких рук,
Забудешь обо всём – про страх и сны,
В которых, обнажая плоть десны,
Озлобленная псина щерит пасть.
Ведь я всего лишь временная часть
Твоих часов, им облегчаяю ход.
Когда необходимость отпадёт
Во мне, в моих движеньях и словах,
Останусь просто стрелками в часах,
Со сломанным навеки механизмом.
И жаль, что нам не хватит целой жизни,
Чтоб всё исправить – я останусь той,
Кто пустоту сменяет пустотой.
Метаморфоза
1.
Маленькая девочка с бантиком зелёным
В светлых, словно лучик, мягких волосах,
Где же твоё детство?
Растворилось звоном
Бубенцов да смеха в разноцветных снах,
Улетело ветром в сказочные страны,
Мне оставив только запахи дождя.
Маленькая девочка, отчего так ранит
Твой давно не детский и сверлящий взгляд?
2.
Когда по ночам мне снились большие собаки,
Которые зло и больно кусали руки,
Я просыпалась в холодном поту.
Я знала, что сны – это дурные знаки.
И вслушиваясь в ночные шорохи, звуки,
Ощущала привкус страха во рту.
А по утрам на своё отражение смотрела с опаской –
Никому неизвестно, откуда придёт беда.
И девочка с голубыми глазами, с бантиком красным,
Смотрела пристально и шептала мне «на-все-гда».
3.
А теперь я не вижу сны. Или попросту их не помню.
И девочка с жёлтым бантиком, глаза опустив, молчит.
Шепчу ей: «У меня никого не осталось, кроме
Тебя и твоих разноцветных бантов в ночи,
Ярких, как лампочки от гирлянды на новогодней ёлке.
Что же ты, милая? Поговори со мной».
И снова во рту этот привкус…
Боль между рёбер – колкая.
И хочется так – чтоб всё оказалось игрой.
4.
Маленькая девочка в платьице из ситца,
С бантиком зелёным в светлых волосах,
Где же твоё детство? Почему не снится?
Улетело птицей белой в небеса,
Мне оставив только тени, что от солнца
Исчезают мигом – не задержишь взгляд.
Маленькая девочка просто стала взрослой.
Отражение в зеркале – маленькая я.
* * *
Мне снятся метели и снег,
Белый, как саван,
В котором больной человек –
За небесами.
Он разжимает ладони –
И снег улетает.
Мне кажется, я его помню,
Я его знаю.
«Прошу, назови своё имя», –
Шепчу человеку.
Но слово его застынет,
Как стынут реки,
Но слово его превратится
В снег, что не тает,
В тот снег, который мне снится –
Светлая память.
* * *
Памяти Андрея Стенина
На войне безликой – все солдаты.
Если день прожил – считай за год.
В объективе фотоаппарата
перевёрнут правды горизонт:
там, где солнца шар над облаками –
мёртвым сном забудется обоз.
Застывает на телеэкране
риторично заданный вопрос.
Но не сдвинуть камень преткновения
с рубежа,
не вырваться вперёд.
На войне расходятся во мнениях,
кто кого сильнее предаёт.
Только те, кто предан, не расскажут,
что у смерти чёрные глаза.
Им теперь нестрашно и неважно,
что война – без цели и лица.
* * *
Невидимый кто-то
Мне посылает сны,
В которых я вижу маки. Они красны,
Как спелая кровь на бледных устах Христа,
И снится река – вода, как слеза, чиста.
Я маки срываю, плету из цветов венки,
А после бросаю в объятия той реки.
Меняет вода прозрачный на красный цвет.
И я просыпаюсь.
Невидимый кто-то мне
Рисует картины на стенах из прошлых снов:
Где лишь пустота, а люди не знают слов,
Где первое слово сказанное – «свети»,
Второе – «надейся», а после – «не упади».
Я вижу, как в небе ярко зажглась звезда,
И этот невидимый мне отвечает «да»
На постоянно мучающий вопрос.
И явь расплывается в радуге горьких слёз.
* * *
Ничего не просить, не требовать и не ждать –
Нам никто не поможет, никто не придёт спасать.
Научись не дышать едкой гарью – горят мосты.
По периметру в городе выставили посты –
Не пройти незамеченным мимо, не улизнуть.
Нас оставили здесь, чтобы мы отыскали суть:
Почему за бедой приходит всегда беда
И узнали, какая на вкус эта боль-вода,
Что сквозь тонкие пальцы капает в пепел-снег,
И кому человек – пустота, кому – человек.
* * *
– Ничего нет страшней, когда снег в храме идет.
(Из к/ф «Андрей Рублев» А.Тарковского)
Ничего нет страшнее снега в остывшем храме,
Где озябший младенец жмётся безмолвно к маме,
А она накрывает деточку покрывалом,
Чтобы чадо её не увидело, не узнало,
Как черна эта гарь, и что нечему больше верить,
Чтоб не слышало, как стучатся снаружи в двери.
«Не пущу, не отдам – без того непосильна ноша.
Уходите же прочь!
Засыпай, мой родной, хороший».
А за стенами храма сыплются с неба беды:
То татары за осень трижды, то люд без хлеба
Третью зиму влачит свой крест, да молчит и терпит,
Не боится уже ни чёрта, ни лютой смерти
И простой колокольный звон называет чудом.
Вымерзает земля окрест,
И каменьев груды
Всё растут и растут над ней безымянным рядом.
С головой накрывает мать безголосое чадо,
И звенит тишиной колыбельная по округе:
«Засыпай, мой хороший, больно уже не будет,
Всё закончилось –
Больше никто не придёт за нами».
…Ничего нет страшнее чёрного снега в храме.
* * *
Оплетают слова, словно вьюн, язык,
Заглушая боль, приглушая крик.
Вырываю их – но они растут,
Прорастают вглубь, а во рту – цветут.
Стебли их упруги. Проходит дождь –
Колосятся густо, как в поле рожь,
Грудь моя – земля, а язык – трава.
И болит от этого голова.
Но пока цветут те слова во мне,
Их сорвать становится всё трудней.
Только страх за скорые холода –
Отцветут до срока. И вот тогда
Будет долго-долго болеть внутри.
Но сказать нельзя. Потому смотри
Как сплетенье слов образует ряд,
Что цветёт, как дивный весенний сад.
* * *
Отпусти, говорят, попробуй – и всё пройдёт.
По весне ведь не сразу тает намёрзший лёд.
Сны со временем станут цветными, утихнет боль.
Ты себя не терзай. И памятью не неволь.
Я смотрю на тех, кто просит меня молчать,
и во взглядах вижу невыплаканную печаль:
по ночам они, как и я, не смыкают глаз
и считают, сколько им приходилось раз
говорить себе: отпусти, попробуй, и всё пройдёт.
Но никто не осмелился благословить полёт
чёрной птицы, сидящей с детства в клети грудной,
потому что птица стала такой родной.
Отпустить её в небо – значит, про всё забыть.
И тогда будет вовсе не о чем говорить
ни друг с другом, ни с богом, что смотрит через окно
в наши скорбные лица щербатой большой луной.
Отпустить – это значит, больше не ощущать
ничего абсолютно, будто бы одичать,
это значит, не чувствовать больше себя живым.
Потому мы жалеем птицу, в себе растим.
А когда в наши спины крылья её врастут –
вместе с ней полетим в небесную пустоту.
* * *
Покорми голубей, когда прилетят на балкон,
Дай им чёрного хлеба, пропитанного молоком:
Нынче холод такой, что и птицам сплошной голяк:
Прошлогодние зёрна не достать из земли никак,
Всё промёрзло насквозь: не посеешь и не пожнёшь.
Долбит в грязные окна ледяной и колючий дождь,
В тишине выбивая до дрожи тревожный ритм.
Почему мы так редко и всегда не о том говорим?
Если завтра случится, что беды пойдут гуртом,
Что останется нам, безмолвствующим, на потом?
Только с хлебом в руке выжидать запоздалых птиц.
Покорми голубей, ворон, воробьёв, синиц –
Это наша последняя, безымянная, с прошлым связь.
Ты не дай оборваться, не дай ей совсем пропасть.
* * *
Посмотри на оранжевый шар апельсина:
Как красив он.
И как эта скатерть красива,
По которой скользит, движимый некой силой,
И падает он за край.
Но падение беззвучно.
И даже почти трагично:
Там, внизу, его поджигает спичкой
Тот, кто ловит в ладони.
И говорит привычно:
«Гори, да не умирай».
И горит апельсин пламенем апельсиньим,
Отражаясь в зрачках, как в море бездонном синем.
А ты смотришь в глаза и думаешь:
«Как красиво.
Только не закрывай».
* * *
У безымянной речки растёт трава.
Она зеленеет, когда говорят слова,
Такие, которые греют, как солнца свет.
Желтеет трава, когда произносят «нет»,
Когда говорят «уходи» и когда молчат,
Когда не хватает влаги в простых речах.
Трава засыхает, если не видит дождь
И если её не гладишь рукой, не мнёшь.
Трава погибает, если не слышит слов,
А речка выходит болью из берегов…
* * *
умолчать о главном в последней песне –
не сказать ни строчки, ни полстроки,
да финал придумать поинтересней,
где ЛГ – счастливые дураки.
чтобы стало каждому всё понятно:
что пятно багровое – вишни сок;
что не всякая клятва станет клятвой,
и не пуля вовсе летит в висок;
что большая рыба – всего лишь рыба,
и её стихия – в морской воде;
что слова «спасибо», «прости» могли бы
панацеей стать для тебя в беде.
но они уже не имеют веса,
хоть скажи их тихо, хоть прокричи,
потому что эта последняя песня
тишиною мёртвой внутри звучит.
* * *
Человек говорил человеку: давай дружить,
Не тужить, а любить и пить вечерами чай,
Говорить и показывать фибры своей души.
Даже если без слов, понимать меня обещай.
Обещаю, конечно, отвечал ему человек,
И любить обещаю до гробовой доски.
Ну а если закончится чай и погаснет свет?
Ты не бойся – с тобой мы будем всегда близки.
И сидели они всю ночь напролёт вдвоём,
И казалось, счастливей их в этом мире нет.
А когда побледнел холодный окна проём,
Человек увидал, что бывает другим рассвет:
Сиротливым и зябким, и в нём не слышны шаги,
Звон посуды на кухне, и не шумит вода.
Только кран незавёрнутый капает на мозги,
Да часы оглушительно щёлкают «нав-сег-да».
Человек машинально садится за грязный стол,
Где немытые чашки да чайник пустой стоит.
И сидит человек такой же – совсем пустой.
А за стенкой кровать пустеет и не скрипит.
* * *
Что останется нам? Невозможность сказать, что хотели,
потому что никто не услышит – лишь сделают вид.
Мы – как взрослые дети, сидящие у постели,
где в предсмертной агонии корчится и хрипит
изувеченный жизнью, уставший от снов родитель,
вязкий воздух хватает искривлённым от боли ртом.
И читаешь в глазах: «Пожалуйста, не смотрите,
чтобы не было страшно вам уходить потом».
В ожидании помощи в окна стучали, в двери,
но никто не открыл и спасительный свет гасил.
Очутившись во тьме и не высказав, что хотели,
растеряли последнее: нет больше веры и сил.
Не бывает чудес, не бывает единственной правды –
что искали мы здесь столько лет и найдём ли теперь?
На руинах вчерашних не выстроить новое завтра.
Нам останется только нестерпимая горечь потерь.
* * *
Я снова хочу
Стать маленькой девочкой
И говорить всем взрослым вокруг:
«Купите сандалики,
Я девочка маленькая,
Я в садик пойду –
Там ждёт меня друг.
Он рвёт мне цветы,
Он дарит цветы
С детсадовской клумбы,
А я не беру.
Купите сандалики,
Тётеньки, дяденьки,
Я девочкой маленькой лучше умру,
Чем замуж,
Чем взрослой
Без сна и отрады
В ночи говорить с отражением себя.
И большей потери, пожалуй, не надо,
Чем русые косы
Обрезать, как розы,
Как больше не надо
Любви и огня».