Ирина
Дубровская

31 декабря

Ну вот и окончен 14-й год.

О нём мы не скажем, что время летело, –

мучительно шло,

задыхалось,

свистело,

и бритвой по сердцу вело,

и смотрело,

как смотрят на тех,

кто отправлен в расход.

Но вот миновал, отстрелялся, истёк.

А копоти столько, как будто полмира

в золу превратилось.

Сплошь чёрные дыры

и разъединённости страшный урок.

Так что ж пожелать вам, подруги, друзья?

Вот-вот и бокалы содвинем мы разом.

Так пусть же вернутся к нам солнце и разум!

И жизнь, как беглянка,

по краю скользя,

домой прибежит, возвратится из плена,

где мучили зверски, давили и жгли.

Пусть жизнь сохранится!

Хоть бренна, мгновенна,

а лучшей не сыщешь в пределах земли.

Белка на проводах

Скачет белка по проводам,

Распускается вешний цвет.

Словно в дом не пришла беда,

Словно дьявольских козней нет.

Словно все мы ещё глупы

И невинны, как в детском сне,

И озлобленный рев толпы,

И расколотый мир в огне

Не видны ещё, ещё не слышны,

И не вполз ещё в душу страх.

Словно нет никакой войны,

Только белка на проводах…

* * *

Беспечно плыли облака,

И я подумала по ходу:

Вот так же и моя легка

Живая, южная природа.

И я бываю весела,

Как пташка Божья, без причины,

Хотя под сердцем залегла

Такая тяжкая кручина,

Такая горькая печаль

Меня своей дорогой водит,

Что дрожь порою по плечам

От этой спутницы проходит.

И я всё меньше веселюсь.

А всё ж, душой не тяжелея,

Легко пишу, легко смеюсь

Под лёгким знаком Водолея.

* * *

Беспощадно к себе,

а к тебе только бережно,

только очень тепло,

словно перед концом.

Как-то смутно в душе,

как-то в доме безденежно,

к неизвестности дом

повернулся лицом.

Вдаль тревожно глядит

близорукими окнами,

хочет свет различить

в темноте, в пустоте.

Что ж, ещё поживём,

посидим да поокаем:

расходясь в суете,

единясь во Христе,

присмиреем совсем,

станем тихими, кроткими

и быть может, начнём

жизни новый отсчёт,

распрощавшись навек

с теми утлыми лодками,

что разбились о быт

или бьются ещё.

Посидим, помолчим

и сердца отболевшие

ввысь отпустим, как птиц, –

пусть парят в облаках!

На земле тяжело,

всюду ведьмы да лешие.

Бьются лодки о быт,

гибнут птицы в силках.

Но пройдя этот путь

и разбившись как следует,

и погибнув сто раз,

воскресает любовь:

как начало начал,

как опора последняя,

всё простившая нам,

всё родившая вновь.

Бред

Ночная природа хранит тишину.

Лишь сетует внутренний голос негромкий:

Когда разрушали большую страну,

Не знали, как душу изранят обломки.

Пока о свободе заливисто пел

Кто был безрассуден, невинен и прыток,

Разрушенный дом его в пропасть летел,

И тот беловежский предательский свиток

Лежал на столе. Ожидался банкет.

(Ну как не отметить – обтяпали дело!)

Чернила подсохли, и начался бред.

Почти четверть века с тех пор пролетело,

А бреда всё больше. Он страшен, кровав.

А тот, кто был молод и пел беззаботно,

Стал горек и сед и, смертельно устав,

Душою израненной пишет полотна.

* * *

В монастырской ограде – дыра.

Донна Анна, молиться пора!

Незнакомец – антихрист, поди!

Донна Анна, не жжёт ли в груди?

На монашестве, кажется, крест?

Донна Анна, нехватка невест!

Поздний гость предвещает беду.

Донна Анна, Вы нынче в бреду!

Незнакомец, антихрист, наглец!

Донна Анна, Вы сплошь из сердец!

Водопад обжигающих струй, –

Донна Анна, – его поцелуй!

Райский сад – в монастырской глуши?

Донна Анна, Вы сплошь из души!

Как Вселенная радует глаз!

Донна Анна, ведь это для Вас!

Целомудренность чью-то дразня,

Донна Анна, Вы сплошь из огня!

Разгореться – и замертво пасть.

Донна Анна, карается страсть!

Командора заслуженный час!

Донна Анна, ведь это про Вас!

В разыгравшейся жизни – дыра?

Донна Анна, такая игра.

Незнакомец, возлюбленный – где?

Донна Анна, теперь-то – везде!

В ожидании катарсиса

Ленива мысль, упавший дух ничтожен,

С натугою скрипит земная ось,

И катарсис, к несчастью, невозможен –

Оболгано, фальшиво всё насквозь.

Сочувствую тому, кто только прибыл

На эту землю – счастья не найдёшь,

Где зло с добром от сделки делят прибыль

И кто есть кто, уже не разберёшь.

Конец времён. Повсюду смрад и скверна

Чумных пиров, кровавых кутежей.

Сгустилась тьма и грозное инферно

Висит над нами, гонит нас взашей

Из тёплых гнёзд – их пламя мировое

Уже коснулось хищным языком.

И в каждом миге – что-то роковое,

И вставшим в горле давишься куском

На сделавшейся будничностью тризне.

Как смертник, холодея, ждёшь вестей,

И катарсиса хочется, как жизни,

На пепелище судеб и страстей.

В эпистолярном стиле

Друг любезный,

нас остается мало,

тех, кто в бред антирусский

свою не вписал главу.

Интеллигенция по преимуществу

мыслит вяло

и, как обычно,

компромиссна по существу.

Мне её фальшь и вялость

давно противны.

Книжки читает и пишет она?

И что ж?

Связи её с Всевышним

весьма фиктивны,

ибо когда продаёшься

за медный грош,

нить обрывается,

к небу пути закрыты.

Интеллигенция, друг мой,

полсотни лет,

за исключеньем немногих,

ищет корыто,

где посытней похлёбка.

Культурный след,

ею оставленный,

неоспорим и вечен.

Лишь потому, мой друг,

я за честь сочту

к ней принадлежность.

Но больше похвастать нечем:

интеллигенция редко близка

к Христу, –

чаще к Иуде

и книжникам тем двуличным,

что отрекутся в любую минуту.

Что ж,

это считается в мире

вполне приличным.

Тех же, кто до сих пор

не приемлет ложь

и выбирает правду

своим подспорьем,

их остается мало,

но с ними Бог.

Что же до прочего –

может, ещё поспорим!

Если сумеет выжить

высокий слог,

не растворится

в едком земном тумане,

не поглотится

пеною бренных вод,

встретимся, может,

на острове том Буяне,

что нам с тобой завещан

из рода в род.

Время взрослых

Птичьи звонкие кочевья

Молчаливы и пусты.

Пожелтевшие деревья,

Облетевшие кусты.

Поздней осени картина,

Невесёлая краса!

Только лампа Аладдина

Обещает чудеса.

На страницах детской сказки,

Что читает мой сосед,

Блещут солнечные краски,

Те, которых в жизни нет.

Может, памятью последней

Всех моих прошедших дней

Будет мальчик пятилетний

С пёстрой книжкою своей.

В этих утрах предморозных

Задержись, не уходи,

Осень, осень, время взрослых

С детской сказкою в груди.

* * *

Всё меньше нужно слов,

Чтоб главное сказать.

Всё реже слышен зов

Божественного горна.

Должно быть, это знак,

Суровый, как печать,

Что жизнь разделена

На плевелы и зёрна.

Уже разделена,

Уже доведена,

Как выдержанный слог,

До чёткости звучанья.

Всё сдержаннее речь,

Всё дальше та весна,

Когда шумел поток,

Не зная окончанья.

* * *

Всё минует – ожиданья,

Чувства на износ.

Год-другой – и ты за гранью

Чаяний и слёз.

Пеленою равнодушья

Взгляд заволочёт,

Жизнь с побудкою петушьей

Мимо потечёт.

Тишина смирит ненастье,

Встанет над тоской,

Составляя разом счастье,

Волю и покой.

Влага пенная не бродит,

Позади страда.

Может, так они приходят,

Лучшие года?

* * *

Всё наших дней тревожней бег,

Всё жёстче их нажим.

Вот самый близкий человек

Становится чужим.

Вчера ещё такой родной,

Сегодня – враг почти.

То век становится стеной

Меж нами, и нести

Всё тяжелей его печать:

Бедой приходит в дом,

И уж ничем не залатать

Глухой его разлом.

И уж ничем не залечить…

Молитвой? Но за ней

Несётся дьявольская прыть

Разнузданных коней.

Под ними выжжена трава,

Их гул – как гром в ночи.

Но ты заветные слова,

Покуда жив, шепчи.

Не думай всуе, кто кого,

Не плачь, не веселись,

Но лишь за близкого того,

Покуда жив, молись.

Давно известные слова

Приобретают ценность письма –

Почти как те, в сороковых.

В них меньше трёпа, больше мысли,

Они – живые, от живых.

В них боль и скорбь, и состраданье, –

Палитра сердца, вся как есть.

Как будто мы от замерзанья,

Услышав горестную весть,

Очнулись – а вокруг цветенье

И жажда жизни в каждом дне.

Приобретает ценность пенье

Пичуги в синей вышине,

Бутонов розовых раскрытье

И струи майского дождя.

На жизни каждое событье

Мы смотрим, глаз не отводя.

И этим новым ощущеньям

Даются полные права,

И наполняются значеньем

Давно известные слова:

Про ясный свод над головою,

Про мирный труд и добрый лад…

Тем больше ценится живое,

Чем ближе выстрелы гремят.

* * *

Дай мне, Господь, таких душевных сил,

Чтоб творческий мой пламень не остыл,

Чтоб дух не сник и суть не измельчала,

Чтоб можно было всё начать сначала;

Сгоревши, вновь гореть и не чадить,

С себя взыскать, других не осудить.

Дай сердцу несгораемой любви,

К смирению гордыню призови,

Чтоб выстоять, когда стоять невмочь,

Чтоб не сойти с ума в глухую ночь.

По пустякам не ныть и не роптать,

Но главную опасность осознать:

Так страшен мир, так зло сильно в правах,

Что словно бой пера короткий взмах.

Дай мужества принять мне этот бой

И милости хранимой быть Тобой.

* * *

Если б не юмор, не крылья иронии лёгкой,

Не многозначность, не тайные смыслы подтекста,

Сгинула б, верно, моя одинокая лодка

В вязком тумане, похожем на жидкое тесто.

В зыбкости этой, обманности, подлости, злости,

Что в двух словах окружающим миром зовётся,

Не устоять мне без этой спасительной трости,

Музыки этой, что вместе с душою даётся.

Только б не кончилась, только б жила и звучала,

Власти своей подчиняя житейскую прозу.

Болью, любовью, печалью меня наполняла,

Смехом рассыпчатым сквозь непросохшие слёзы…

* * *

Сохрани мою речь…

О. Мандельштам

Ещё одно сгорело лето,

И губы шепчут: сохрани…

Мольба всё та же у поэта,

Какие б ни стояли дни.

Какие б ни бежали годы,

Он повторяет как в бреду:

– Моей души, моей свободы

Приемли, Господи, звезду!

Что было истинно и живо,

Пускай и вспыхнуло на миг,

Спаси от тленья, чтоб служило,

Как служит жаждущим родник.

Пусть всё на свете изменилось,

Пускай другой пришёл кумир, –

Храни, чтоб темень не спустилась

Совсем беззвёздная на мир.

* * *

Жизнь всё яростней, всё грубей,

И душа – как мешок без дна:

Сколько носит в себе скорбей,

Знает только она одна.

Что тебе до моих забот?

Как и мне до твоих… Увы!

И событий тревожный ход,

И дыханье полынь-травы, –

Словно всё против нас с тобой,

Одиночек в большой толпе.

Как ты хвост ни держи трубой,

Как ни смейся в лицо судьбе,

Ненадёжна твоя броня –

Что ни день, то удар под дых.

Сколько носишь в себе огня,

Знает только в тетради стих.

Хоть молчи о нём, хоть кричи,

Не изменится ни шиша.

Знает только звезда в ночи,

Чем богата твоя душа.

* * *

И гении были,

и смертные жили.

Кто лучше, кто хуже:

рождались, любили,

служили, стяжали

и род продолжали.

Страдали от жизни,

от смерти бежали;

и ныли, и лгали,

и счастья искали.

А в общем, конечно,

иссякли, устали.

И гении тоже,

хоть с тонкою кожей,

а были порою

совсем не герои.

Не ангелы были:

хоть небо любили,

а жили как люди:

и в браке, и в блуде,

и в бане, и в брани.

А в общем, на грани

безумья, конечно:

как люди, порочны,

как дети, безгрешны.

А дети, как знать,

может, гении тоже,

и детство своё

под морщинистой кожей

скрывает земля

до поры благодатной.

Настанет пора –

и красавицей статной

она обернётся,

она встрепенётся –

и детство земное

на круги вернётся.

И вырастут дети,

как певчие птицы,

открыв небесам

гениальные лица.

* * *

И грусть пройдёт, и радость бытия.

Проходит всё, мгновенье и столетье.

И только то, неведомое, третье,

что буквой ни одной, от А до Я,

не можешь ты назвать,

но мысль твоя

всегда о нём, – оно вовек пребудет.

Не называй!

Пусть тайна губы студит,

когда невольно шепчут на ветру.

В ночи уснёшь, проснёшься поутру,

увидишь небо, солнце, листьев дрожь,

услышишь птичий свист, людские речи,

и всё поймёшь, и, может быть, придёшь

к тому, чтоб этот мир, пока живёшь,

любить как Тот, Кого не назовёшь,

но с Кем не миновать грядущей встречи.

* * *

И вечный бой!

Блок

…И лишь во сне увидишь тот покой,

Который уж ничем не возмутить.

Уже пора, пора махнуть рукой

На то, что ты не в силах изменить.

А всё пыхтишь, твердишь про вечный бой.

Взгляни вокруг – всё кончено давно.

Бери шинель, пошли уже домой,

Грядущее не нами решено.

К чему опять устраивать трезвон,

Переживанье ставить во главу?

Всё пережито. Погружайся в сон.

Нет смысла в том, что видишь наяву.

Келейное дело

В. Зубаревой

И чувствуем вяло, и мыслим несмело,

И осень у нас средь зимы.

Поэзия нынче – келейное дело,

С тобою келейники мы.

На узких просторах страны виртуальной

Кому интересны? Увы,

Лишь тем, кто вот так же над схваткой глобальной,

Над жутью последней главы

Зашедшей в тупик эпопеи всемирной

Ещё умудряются жить.

Поэзия нынче – тот сгусток эфирный,

Который в душе сохранить

Непросто. Но нет нам обратной дороги:

Хоть в келье, хоть в тесном углу,

По звуку лирической этой тревоги,

Дав твёрдый обет ремеслу,

Вставать и лететь за земные пределы,

Раздвинув объятия тьмы.

Хоть чувствуем вяло,

Хоть мыслим несмело,

Хоть осень у нас средь зимы…

Кто ты?

Плохой иль хороший поэт,

вдруг стало неважно.

Лишь совесть,

лишь истины свет,

             лишь дух непродажный

имеют значенье теперь.

А можно и шире:

кто ты – человек или зверь –

в свихнувшемся мире?

* * *

Люблю в вечерний поздний час

По улице пустой

Пройтись. Вульгарный новояз

С базарной суетой

В такую пору не слышны,

Их будто вовсе нет.

Весь мир во власти тишины,

И звёзд далёких свет

Не устаёт ему светить,

И ясен лик Творца.

И веришь: так тому и быть,

Без края и конца.

Молодость

1

День согрел мимолётною негою,

Как костёр согревает скитальца.

Неужели ж вот так, будто не было,

Жизнь пройдёт, просочится сквозь пальцы?

Всё мгновенно – и ласка, и холодность,

И блаженство твоё, и мученье.

И в дверях уходящая молодость,

Задержавшись ещё на мгновенье,

Дарит сердцу улыбку прощальную.

Шум шагов, шорох платья в передней

И духи её розово-чайные

Будешь помнить до точки последней.

Сменит почерк перо заскрипевшее

И, дождавшись весеннего ветра,

Будет ямбы свои поседевшие

Посвящать её памяти светлой.

2

Их всё меньше, счастливых оказий,

Долгожданных и радостных встреч.

Отпадают изжитые связи,

Рекам высохшим больше не течь.

Не жалею, но горького взора

Не сдержать, оглянувшись назад:

Отчего всё проходит так скоро,

Так стремительно годы летят?

Не удержишь спешащего века,

И о прошлом любая строка –

Словно зимних, безлиственных веток

О былом одеянье тоска.

* * *

Мы нервны, сумрачны, убоги.

Под спудом страхов и клише

Душа сжимается, и в Боге

Мы видим то, что есть в душе.

И, проклиная час рожденья,

Жуём со скрипом соль земли:

В её фатальном оскуденье

Мы слаще яства не нашли.

Не веселимся – уж не те мы:

Чуть станут улицы темны –

Стремглав бежим в глухие стены,

Боясь и собственной спины.

А там – эфиром и экраном,

Как газом, дышим – и гниём

Во лжи, которая прибрала

И закопала нас живьём.

И ни во что уж мы не верим,

Потомство множим, не любя.

И жизнь сама уже – потеря:

Любви, Отечества, себя.

…Нова лишь форма, суть извечна –

Не изменяет нам закон:

Коль мастер есть, то дел заплечных,

Коль есть талант – твори тайком.

И возноси, и пресмыкайся,

А после – вдруг ударь в набат

И оглушительно раскайся

С кровавой пеной на губах.

И вновь юродствуй, бей баклуши,

С крестом за пазухой – греши.

А как спасти захочешь душу –

Так и своротит бес с души.

Мы вздорны, немощны и дики:

Одним подвластны небесам,

Всё ж ищем доброго владыки,

А злой уж нас находит сам.

Но, непостижны в каждом шаге,

Мы страшно светимся во мгле,

Как провода смертельной тяги,

Приговорённые к земле.

На пирсе

Море с шумом навстречу идёт,

С пеной, с птичьими визгами.

Нас дыханьем сырым обдаёт

И колючими брызгами.

Ух, какое оно! Угадать

Нрав морской – дело трудное.

Всё знакомо в нём – буря и гладь,

И пустое, безлюдное

Побережье в осенние дни,

И сумятица летняя.

Жизнь, лошадок своих не гони!

Знаем, годы последние

Перед новой эпохой живём,

Годы смутные, грозные.

Под напором гудит волнолом,

И большое, серьёзное,

Разрастается чувство в груди

Единения кровного

С тем, что было и что впереди,

И биенья неровного

Оглушает пунктир. Тяжек воз

Со страстями капризными.

Как же эти, родные до слёз,

Черноморские пристани?

Эти пирсы, с которых видна

Перспектива туманная?..

Дай нам Господи, во времена

Окаянные, бранные

Устоять, чтоб, набив сундуки,

Плыли в порт коробейники,

Чтоб не гасли во мгле маяки

Черноморского берега.

На человечьем языке

Кто я – поэт? свидетель? имярек,

Владеющий ритмическою речью?

В поэзии я только человек,

Я просто говорю – по-человечьи.

Когда весь мир повис на волоске

И пали с лиц привычные личины,

Хочу на человечьем языке

Сказать своё и выяснить причины.

Высоких не изыскивая слов,

Не прячась за лирическим героем,

Хочу сама добраться до основ

И свой ковчег построить вслед за Ноем.

Его живым дыханьем населить –

И пусть плывёт, Создателем хранимый,

Чтоб Слово как начало сохранить

В духовной купине неопалимой.

Наставление

– Смех твой, как в детстве, звонок,

Вспыхиваешь, краснеешь…

Всё ещё как ребёнок,

А ведь уже стареешь.

Так и не научилась

Взрослому лицемерью.

Ну и зачем открылась?

Ведь пообщиплют перья.

Мир этот груб и жёсток,

Видишь, как бьёт по нервам.

Нежных пород отросток

Будет задушен первым.

Горло зажмут тисками

Тем, кто смеялся звонче.

Если живёшь с волками,

Надо и выть по-волчьи.

Так что давай, не мешкай,

Кончилось бабье лето.

Этакой Белоснежкой

Быть меж волков нелепо.

Меньше глазами хлопай!

Разве ещё не ясно?

Этакой недотёпой

Быть меж волков опасно.

Вырви язык свой прежний –

Вырастет новый, волчий,

И без ножа зарежет

Тех, кто смеялся звонче.

Не ко времени

Время пришло утешаться малым,

Остыв от былой чрезмерности

И чувствуя себя отработанным материалом,

Негодным для современности.

Но если волна набежит, нагрянет,

Взволнует кровь не ко времени,

То сразу как-то теплее станет

Где-то в районе темени.

Как в растревоженном муравейнике,

Мысли роятся-маются.

И, как бывалые коробейники

По морю в путь пускаются,

Так выхожу я на строчный промысел,

Слово со словом вяжется.

Всё остальное – пустяк и домысел,

Так в тот момент мне кажется.

* * *

Нет, жизнь ещё не кончила свой срок,

Ещё хрипит, у края бездны бьётся.

И с каждого взимается оброк,

И каждому по вере воздаётся.

И каждый остаётся при своём:

Слепец – при слепоте своей куриной,

При мерзости – мерзавец и при нём –

Весь род его, несметный и старинный.

При мудрости – мудрец: ему видней

Всё то, что от слепца сокрыто тьмою.

А ты, душа, – при свете божьих дней,

Отягощённых мукою земною.

О некоторых новшествах в языке

Н. Смирновой

Как жизнь бежит стремительно,

меняя цвет и звук!

Была она мучительна,

была она пленительна.

Теперь она – волнительна,

не более, мой друг.

Вся новоиспечённая,

вся в глянец облечённая,

сужающая круг.

Уж мы в него не вместимся,

от узости открестимся,

пойдём гулять свободные,

немодные, мой друг.

И в океан бушующий,

ликующий, волнующий,

войдём, чтоб лучше слышался

живого сердца стук.

Пусть пенятся поверхности,

мы не нарушим верности,

«волнующий» с «волнительным»

не спутаем, мой друг.

Одесская нота

Хоть порою и жить неохота,

А смеюсь откровенно и всласть.

Это значит, одесская нота

Не заглохла во мне, не сдалась!

Многозвучна она, многогранна:

Как зальётся, нутро бередя,

Так посыплются строчки нежданно,

Словно струи слепого дождя.

Повелось так ещё с малолетства,

Под опекой лучистой звезды:

Смех сквозь слёзы – от узости средство

И от мутной стоячей воды.

И какая б ни висла забота

Над поникшей моей головой,

Смех сквозь слёзы, одесская нота, –

Вот рецепт, как остаться живой.

Одесские дворики

(Личное впечатление)

Живут по старинке одесские дворики,

На новые правила глядя сквозь пальцы.

Неспешно метлою орудуют дворники,

Снуют завсегдатаи и постояльцы.

Бельё на верёвках, на крышах коты,

И местные модницы с лестниц дощатых

Сбегают игриво. Им дарят цветы

Заезжие франты из царств тридевятых.

Девчонки, морячки! Поди, до сих пор

Романтиков ищут из повести Грина.

А впрочем, совсем не о них разговор.

Меняются нравы, а дворик старинный

Всё дышит, всё шутит, всё полон тепла,

И солнце над ним, слава Богу, не меркнет.

Хоть жизнь беспощадна, горька, тяжела,

И к горлу приставлены новые мерки.

Уж вихрем колючим весь мир унесло,

Но, пляжницей выйдя на пик замерзанья,

Одесса ещё сохраняет тепло,

И этим оправдано в ней пребыванье.

* * *

Опять связались в стих слова,

Подняв часу примерно в третьем.

Ещё поэзия жива,

Ещё искрится семицветьем

Своей палитры огневой,

Высокой радуги небесной.

Дух стихотворства, ты живой!

В тисках обыденности тесной

И той зловещей полутьмы,

Что целый мир собой накрыла,

Ты как-то выжил. Средь зимы

Твоя свирель заговорила

Весенним, сочным языком.

Да, жизнь подобна горькой драме.

Лишь ты, пришедший со стихом,

Не обесцветился с годами.

От пустоты

1

Сердце бьётся – стук да стук.

Поле голое вокруг.

Ни души, одни тела.

Много тел. У них дела.

По делам они бегут:

– How do you?

– Very good!

А посмотришь на просвет –

Пустота тебе в ответ.

И от этой пустоты

Зло родит свои цветы.

2

О нет, не сразу нас засыплет снег,

На брег не в одночасье хлынут волны.

Когда уходят смыслы, человек

Ещё живёт, бессмыслицею полный.

Ещё существованьем занят он

И финиша не чувствует, бедняга.

Но пустоты глухой тягучий звон

Всё громче в нём, и жизненная влага

Уходит прочь. В нём нет уже тепла,

Поскольку душу смерть опустошила

И в ней, как птица хищная, свила

Себе гнездо и яйца отложила.

А он живёт. Он долго может жить

Бессмысленной пустою оболочкой.

И даже стихотворной может строчкой

В пространство пустоту свою излить.

Поклонники вручат ему цветы

И не поймут, уже пустые сами,

Что больше нет согласья с небесами,

Что тьма пришла в обличье пустоты.

* * *

Пока ещё тянется нить

И жизни не кончился бег,

Те дни, когда хочется жить,

Стараюсь запомнить навек.

На них золотая печать,

В них радостный трепет огня.

Как праздник хочу отмечать

Начало подобного дня.

А те, когда выключен свет

И душу окутала тьма,

Забыть, будто вовсе их нет,

Из сердца изъять и ума.

А впрочем, пускай и они

На дальних задворках живут.

Себе говорю: не кляни

Ни злых, ни унылых минут.

Пусть помнится всё и всегда,

Пусть две будут чаши полны.

Так с мёртвой живая вода

Соседствовать обречены.

После грозы

Капли на ветвях повисли,

Будто давешние слёзы.

После ливня чище мысли,

Легче будничная проза.

Взгляд прозрачней, мир моложе,

Игры детские шумнее.

После бури жизнь дороже,

Сердце зорче и умнее.

Ибо пыльная завеса

Смыта струями благими,

Ибо волею Зевеса

Чувства сделались другими.

То полно живого тока,

Что вчера бессильно ныло.

Так ведётся издалёка:

В чистоте – источник силы.

Постмодернизм

Вот этот дом: не входя, на отшибе стою;

Всё в нём, как в логове змия, обманно, неверно.

Нет, не войду, не вольюсь я в его колею,

Не по нутру мне лукавый язык постмодерна.

Заново хлеб испечённый уже не испечь.

Словно начинка в его подошедшее тесто,

Вложена в сердце прямая и честная речь,

Что не сулит ни удачи, ни тёплого места.

Что ж остаётся? Смотреть на чужой маскарад,

Богом допущенный, чёртом устроенный с блеском.

Кружатся маски и вкрадчиво мне говорят:

– Тот, кто не нашего круга, провалится с треском!

Нет ему хода с дурацкой его прямотой,

Мы не позволим, и сам он идти не захочет…

И, обольщая своей срамотой, пустотой,

Птицами смерти над жизненным древом хлопочет.

Пять жизней

Помыслы о хорошем,

Чаяньям нет числа.

Это о жизни прошлой,

Той, что теперь мила.

Времени всё поспешней

Бег, всё мрачнее вид.

Это о жизни здешней,

Той, что сейчас томит.

Тьмою покрыта тьмущей,

Ближе к иным мирам.

Это о той, грядущей,

Что неизвестна нам.

Кончился слёзный, трудный

Путь твой – пари, как птах!

Это о лёгкой, чудной,

Той, что живёт в мечтах.

Холод пустыни млечной,

Судей суровый спрос.

Это о жизни вечной,

Той, что не знает слёз.

Разбитое сердце

Врачи, я читала, признали:

Разбитое сердце – не миф,

Не образ, который соткали

Поэты. Тому, кто, разбив,

Уходит с сумой за плечами, –

Уходит навек, насовсем! –

Скажите, врачи, на прощанье,

Что он от убийцы ничем

По сути своей не отличен,

И так же ему отвечать.

Хоть с виду пригож и приличен,

В душе – роковая печать.

О, горе – в такого влюбиться!

Я знаю, я помню тот час…

Сама становилась убийцей,

Сама разбивала не раз.

Свидетели

Не то чтобы край придёт

Под видом огня и шквала,

А просто тихо умрёт

Мыслящее начало.

Рассыплются в прах столпы

И птицы падут на взлёте.

Останется рёв толпы

И зов одичалой плоти.

И, в душных парах тщеты,

В базарах, кошмарах, бреднях,

Останемся я и ты,

Свидетели дней последних.

Сизиф

Вся жизнь – сизифов труд.

Но, даже зная это,

всё катишь камень свой, не можешь не катить.

Усилия твои – как чувство без ответа,

но если ты Сизиф, тебя не изменить.

Идёшь своим путём,

впустую, без надежды,

туда, куда ведёт тебя твой певчий слух.

И одиноко так, так больно, будто между

двух рёбер вставлен нож и вон выходит дух.

День следует за днём,

и мысль одна и та же

одним лишь веселит усталые черты:

что лучше всех иных привычная поклажа,

что если камня нет, то кто без камня ты?

Снежные дни

Так снежные дни тихи,

Что стала яснее суть:

Снег падает, как стихи, –

То ливнями, то чуть-чуть.

Снег падает и лежит,

Пока не придёт тепло.

А мне ещё надлежит

Прозрачною, как стекло,

Стихов своих сделать плоть,

Чтоб дух проявился сквозь,

Поскольку учил Господь,

Что дух это суть и ось.

И я, как большой стратег,

Бумажный терзаю лист,

И мне помогает снег,

Поскольку он бел и чист.

Судьи

А судьи кто? Ну кто они,

Те, кто сегодня всех умней?

В ком наши суетные дни

И наши ночи без огней

Найдут возвышенный тот свет,

Что поведёт и просветит?

А судьи где? А судей нет.

На них закончился лимит.

Они иссякли и сдались

На милость алчной суеты.

Они сменяли твердь на слизь,

Душою стали нечисты.

А впрочем, были ли они

Когда-то лучше, чем теперь?

Кто прежде жил, в иные дни,

Пускай ответит. Но поверь,

Как пишем стих свой ты да я

И складно ль в рифму говорим,

Тому лишь Бог один судья

Да ум наш собственный пред Ним.

Творчество

Взволнованной крови броженье,

Раздумья о личной судьбе.

И творчество как выраженье

Того, что ты слышишь в себе.

Дерзанье твоё и взросленье,

Души круглосуточный труд.

И творчество как осмысленье

Того, что ты видишь вокруг.

Гармониям высшим служенье,

Земной одоленье тщеты.

И творчество как постиженье

Того, что не ведаешь ты.

Всё то, что предчувствуешь только,

Чем грезишь, боишься чего,

Исполнено смысла и толка

Как творчества суть твоего.

Но чтобы высокие речи

Струили живое тепло,

Язык сохрани человечий,

Как плотник хранит ремесло.

Как образ любимой лелеет

Влюблённое сердце певца…

Ну, разве само охладеет,

Истратив себя до конца.

Ну, разве само истощится,

Утратит черты бытия.

Но это, коль скоро случится,

Забота уже не твоя.

Тот вечер

Помни меня, мне это важно.

Много ль он стоит, ворох бумажный?

Много ль он значит, дар мой словесный,

Если не помнить миг наш чудесный,

Звёздный наш, нежный, ласковый вечер?..

Помнишь? Я – помню! Так и отвечу

В час свой последний, с тем и останусь.

Скорби земные, немощь и старость –

Всё одолею, встану стеною,

Если тот вечер будет со мною.

* * *

Нам не дано предугадать…

Тютчев

Увы, не гарантия это,

Не стоит уверенным быть,

Что если читает он Фета

И может о Блоке судить,

То значит, в добре преуспеет

И злом не прельстится вовек.

Не знаем мы, что одолеет,

Он разный, земной человек.

И разные ждут испытанья

Некрепкую душу его.

Но если своё обаянье

Однажды явит божество –

Хоть в строчках поэмы известной,

Хоть в мине какой-то иной, –

Душа к этой выси небесной

Метнётся от слизи земной.

Пускай на одно лишь мгновенье,

А после опять суета.

Но ветра того дуновенье,

Но образов тех красота

Едва ли минуют бесследно,

Кольнув золотою иглой.

Что искренне, что исповедно,

То встанет над ложью и мглой.

А как уж потом отзовётся,

То времени скрыто рекой.

Но Фет всё музыкою льётся,

Но Блоку всё снится покой.

* * *

Умаешься, скиснешь,

Все свечи задуешь.

Но всё ещё мыслишь,

Ещё существуешь.

И думаешь часто:

Зачем так случилось,

Что кануло счастье,

Что жизнь прохудилась,

Как старая лодка?

Средь грозной пучины

Плывёт, сумасбродка,

Без всякой причины.

Без всякой надежды

На светлое завтра,

Но всё ещё между

Тоской и азартом,

Холодным рассудком

И творческим пылом.

С земным промежутком,

Нескладным, немилым,

Прощаюсь помалу,

Но всё ещё ною

По шумному балу

С его суетою.

* * *

Что беспечно резвилось

В сладкой неге земли,

На кусочки разбилось

И ютится в пыли.

Мы не люди, не волки,

Что-то стало с душой.

Мы больные осколки

Этой чаши большой.

Наша боль безответна,

В сердце встречного лёд.

А за нами – несметный

Человеческий род.

Всё Адамово племя

Стонет стоном земным.

Значит, вместе со всеми

В эту пропасть летим.

Вот явились, назвались,

Божий приняли дар

И несём, надрываясь,

Расколовшийся шар.

* * *

Что наша жизнь, что время наше?

Топчан прокрустов: день за днём

Калечит нас, из горькой чаши

Насильно поит. Кратким сном

Мы забываемся порою,

И снится нам, что мы вольны,

От окружающего строя,

Эпохи, мира и страны.

О, сладость снов! Не просыпаться

Всё чаще хочется. Но тот,

С лекалом, долго дожидаться

Не любит: тёплыми берёт,

Не пробудившимися толком,

И всех – под ноль, под третий сорт.

А тех, иных, особо тонких,

Тех, неподатливых и стойких,

Бросает в ярости за борт.

* * *

Я отсюда, отсюда, из южной земли!

И зачать и родить только здесь и могли

то, что мною зовётся;

то, что мается, плачет, смеётся,

в небо рвётся,

томится в земной колее,

но всегда и везде познаёт бытие,

как упрямый, дотошный школяр.

Это южная масть,

Это вьюжная страсть,

Это солнца полдневного жар!

Это я.

Это я?

Вроде строчка моя,

но о чём и зачем я пишу?

Неуютно вокруг,

жизнь, как птица из рук,

исклевав, измотав, вырывается вдруг.

Не за ней – за познаньем спешу.

ближе к ноябрю

Шепчет краткое мгновенье:

– Скоро догорю…

Всё сильнее запах тленья

Ближе к ноябрю.

За окном темнеет рано,

Дождь стучит в стекло.

Жизнь всё длится? Это странно.

Просто повезло,

Что в такую непогоду

Мы ещё с тобой

Помирать не взяли моду.

Купол голубой

Затуманился не в меру

И навис, как меч.

Сохранить бы только веру

Да любовь сберечь,

Чтоб, когда минует смута,

Буря сбавит прыть,

Нам хотя б ещё минуту

На земле пожить.