Ион Деген

Ион Деген

Новый Монтень № 27 (339) от 21 сентября 2015 года

Четыре новеллы из книги «Мои однокурсники»

Есть люди, познакомиться с которыми – честь. А помочь им хоть в чем-нибудь – честь неслыханная.

Гвардии лейтенант Ион Деген – из таких людей. А честь издать его новую книгу была оказана мне. Перед вами рассказы-воспоминания Иона Дегена. Воина. Врача. Писателя. Учёного. Человека. И, нравится это вам, или нет – Еврея. Еврея с большой буквы.

Доктор медицинских наук Ион Лазаревич Деген живёт в Израиле. В этом году ему исполнилось 90 лет. 18 мая 1959 года доктор Деген впервые в истории осуществил реплантацию конечности – предплечья.

А теперь, прочитайте эти рассказы, собранные в книгу. Прочитайте и перечитайте. Они этого стоят.

 

Искренне ваш,

Вадим Молодый

 

Обложка работы Алексея Лоскутова

 

ИОН ДЕГЕН

МОИ ОДНОКУРСНИКИ

БИБЛИОТЕКА АЛЬМАНАХА «СЛОВА, СЛОВА, СЛОВА»

ЧИКАГО, США, 2015

 

Трофейная команда

 

Среди трёхсот двух студентов нашего курса Алексей Гурин выделялся не только своей солидной внешностью и летами. Возрастной разброс у нас был значительным – от семнадцати до пятидесяти с лишним лет. И габариты студентов варьировали. Были и тощие астеники, почти дистрофики (время-то было голодное, послевоенное). Были и выталкивавшие двух пассажиров из передней площадки трамвая, когда они втискивались в заднюю дверь.

Алёша Гурин выделялся в нашей среде основательной респектабельностью. Кого можно было поставить рядом с ним? Разве что старосту курса Мишу Скубака, высокого красивого брюнета, вальяжного, с раскачивающейся походкой моряка. Но Скубак не был моряком. Фуражка лётчика. Высокая тулья. Голубой околыш. Кокарда. На отлично скроенном кителе орденские планки. Набор такой, что никто из нас, фронтовиков, даже приблизиться к нему не мог. Шутка ли? Орден Ленина, четыре ордена Красного знамени и ещё что-то. Известное дело. Лётчик. Кого ещё так награждали?

Была у Миши Скубака одна вещь, вызывавшая у меня белую зависть. Скубак владел пишущей машинкой. И не простой. Лента была двуцветной. Можно было печатать и чёрным и красным шрифтом.

Спустя какое-то время выяснилось, что Скубак не только не лётчик, но даже близко к самолёту не подходил. Выяснилось, что здоровый лоб всю войну умудрился прокантоваться писарем в штабе авиационной части. Пишущая машинка была его оружием. И никаких наград, абсолютно никаких наград, у него, естественно, не было. Просто нацепил орденские планки. С таким же успехом он мог нацепить не один орден Ленина, а два, или даже три. Не четыре ордена Красного знамени, а, допустим, шесть. Но, как видите, ограничился малым. Скромный. Ладно, о Скубаке даже вспоминать не хочется. Просто речь зашла о габаритах и фигурах студентов нашего курса. Так. Между прочим.

Алексей Гурин ростом был пониже Скубака. Зато шире и массивнее. И наград у него никаких не замечали. На первом да, пожалуй, ещё на втором курсе все студенты-фронтовики, имевшие награды, носили их не только во время экзаменационных сессий, чтобы впечатлить или умилостивить профессоров. Восемьдесят четыре студента нашего курса, награждённые орденами и медалями, или только медалями, мальчикам, пришедшим в институт со школьной скамьи с лучшей общеобразовательной подготовкой, таким образом как бы объясняли, что они делали, пока те, по малолетству занимались в школе. Как бы оправдывались.

У Алексея Гурина не было наград, хотя никто не сомневался в том, что богатырски сложённый дядька всё-таки был на войне. Но в каком качестве? Неужели в таком же как Скубак?

Гимнастерка, брюки и сапоги у него ничем не отличались от наших. Все мы, увы, не щеголяли. Но вот когда похолодало, Алексей Гурин появился в роскошном пальто из коричневой кожи. Пальто было явно трофейным.

Может быть, именно поэтому кто-то предположил, что Алексей служил в трофейной команде. Кстати, я и сейчас не знаю, были ли такие подразделения в Красной армии. Кличка «Трофейная команда» прочно пристала к Алексею Гурину. Проносил он её года полтора, до того дня...

Однажды после занятий я встретил Алексея на площади. Было скользко. Холодно. Я продрог ещё в библиотеке. А здесь январский ветер продувал не только мою шинельку, но всего меня, до мозга костей.

Алексей предложил зайти с ним в забегаловку. Я намекнул на мою финансовую несостоятельность.

– Какие разговоры! Я угощаю! – По-царски предложил Алексей.

Угощение состояло из стакана водки и соленого огурца на закуску. На большее и у Алексея не хватило денег.

Мы ещё не были приучены к тому, что полный стакан не выдувается в один присест. Зато каждый неторопливо жевал свой огурец, растягивая удовольствие. Мы признались друг другу, что не отказались бы сжевать ещё что-нибудь более существенное. Но, увы, пайковые пятьсот граммов глиноподобного хлеба мы получим только завтра. А сейчас оставалось довольствоваться выпитым. Всё-таки углеводы в жидком виде. По двести граммов на брата. Мне этого, конечно, было маловато. Что уж говорить об Алексее с его габаритами.

Я расстегнул шинель. В забегаловке было тепло. Алексей долго разгонялся, прежде чем начать разговор, ради которого он разорился на водку. Уже на второй или третей минуте монолога я понял, почему разгон был таким долгим и мучительным.

Это была исповедь. Страшная. К такой теме в ту пору не прикасались. Там, на продуваемой колючим ветром площади, да и здесь, в тёплой забегаловке, был январь 1948 года. Людям, которые ещё помнят это время, ничего объяснять не надо. А молодым всё равно не понять. В самых талантливых описаниях той поры можно найти только слабые отзвуки кошмара, в котором мы существовали.

Что самое невероятное, погружённый в немыслимую глубину этого кошмара, придавленный невыносимой идеологической и репрессивной глыбой, я, ортодоксальный коммунист, старался найти оправдание родной партии, правительству и лично товарищу Сталину.

Начиная с июльских боёв 1941 года и до последнего ранения, я прочно знал, что живым меня в плен не возьмут. Моё отношение к бывшим в плену не отличалось от официального. В плен, как мне внушали, сдавались только изменники родины.

Правда, осенью 1944 года в моём мировоззрении на короткое время появилась маленькая трещинка. Вместо мотострелков нашей бригады к нам на танки посадили десантников из штрафного батальона, (возможно, он назывался иначе, но я не знал этого в ту пору) бывших офицеров, освобождённых из плена. Как они воевали! Почему-то среди них я не увидел ни одного изменника родины. Но идеология была мощнее фактов.                                                          

В забегаловке Алексей Гурин с усилием выдавливал слова из сердца. Они оглушили меня. Кажется, я даже не вспомнил своих десантников.

Когда началась война, Алексей работал фельдшером в сельской больнице. В украинское село вошли немцы. Он не успел и не мог позволить себе эвакуироваться. Совесть не позволила ему покинуть беспомощных больных. Кроме него, в больнице остались только санитарки.

Алексей не сгущал красок, рассказывая о чёрных днях немецкой оккупации. К страшным будням работы в больнице прибавилась ещё одна обязанность. Её можно было бы определить моральной нагрузкой. Немцы начали мобилизацию местных жителей на работу в Германии. Фельдшер Гурин стал выдавать фиктивные справки людям, якобы страдавшим туберкулёзом и другими хроническими заболеваниями.

Несколько месяцев его деятельность оставалась не замеченной, даже, кажется, не вызывала подозрений. Может быть, всё обошлось бы и дальше. Но законопослушный односельчанин донёс на него немцам. К счастью, другой односельчанин, бывший пациент, успел примчаться и предупредить Алексея, что его идут арестовывать.

Гурин сбежал и стал пробираться на восток, надеясь добраться до фронта.

Сейчас уже опубликовано достаточное количество рассказов о том, как люди пробирались на восток. Но в январе 1948 года на эту тему ещё не говорили. Даже знающие предпочитали помалкивать. К счастью для Лёши, я очень четко представил себе описываемую им картину. У меня был свой опыт выхода из окружения.

Добраться до фронта Гурину не удалось. Но ему повезло. Он начал работать фельдшером в большом селе Сумской области. Вскоре он узнал, что невдалеке располагаются партизаны. С огромным трудом он связался с ними. Алексей объяснил, что может быть не только фельдшером. Он владеет оружием и постарается быть бойцом не хуже других. Его поблагодарили и велели оставаться на месте. Медиками отряд обеспечен. Бойцов хватает. А вот его помощь может оказаться бесценной, если он будет снабжать отряд лекарствами. Это было вовсе непросто. Он старался осуществлять всё с максимальной осторожностью. Но снова его выдали свои же украинцы. Немцы арестовали Гурина.

Здесь Алёша прервал рассказ и долго вертел по столу гранёный стакан.

– Знаешь, выяснилось, что я умею терпеть боль. Но это выяснилось позже. А тогда я очень хотел умереть.

Череда тюрем и лагерей. Через некоторое время Гурин попал в Бухенвальд.

Я уже кое-что слышал о концентрационных лагерях, о лагерях уничтожения. Я видел Девятый форт в Каунасе в тот день, когда мы ворвались туда. Лёша почти не говорил о Бухенвальде. Упомянул только, что он участвовал там в сопротивлении.

Спустя четырнадцать лет я узнал, что в книгах, изданных в Австрии, Бельгии, Западной Германии, Италии, Нидерландах и Франции бывшие узники Бухенвальда с единодушным восхищением описывали героизм, ум и удивительные командирские качества Алексея Гурина. В Советском Союзе таких книг не было. А в забегаловке Алёша не обмолвился об этом.

– Понимаешь, – сказал он, – то, что ко мне приклеили прозвище «Трофейная команда», это пустячок в сравнении с пятью мучительными годами моей жизни. Год после войны я должен был доказывать, что я не верблюд.

Но мне просто необходимо было высказать кому-нибудь, кто я есть. Самостоятельно. Не на допросе. Выбрал тебя с твоими ранениями и наградами. Ты коммунист. Но мне почему-то кажется, что ты меня не заложишь. Разумеется, никто не должен знать о нашей беседе. Эх, жаль, что мы не можем глотнуть ещё немного.

На следующий день в большой аудитории теоретического корпуса во время перерыва между двумя часами лекции, чтобы хоть немного согреться, мы играли в «жука». Один стоит, заложив руку за шею, вторую – за спину. Кто-то из ватаги стоящих сзади что есть силы бьёт тебя по руке. Ты должен устоять и отгадать, кто из бесстрастно глядящих жлобов, выставивших вперёд кулаки с оттопыренным вверх большим пальцем, ударил тебя. Если отгадаешь, ударивший заменяет тебя, избиваемого.

В этот день Лёша не участвовал в игре. Он сидел в первом ряду и писал, не снимая перчаток. Один из студентов произнёс:

– Что-то «Трофейная команда» сегодня откололась.

Избиваемый в это время, я повернулся к однокурсникам.

– Слушайте меня внимательно. Лёша Гурин герой, в сравнении с которым все мы поцы. Если кто-нибудь когда-нибудь произнесет «Трофейная команда», он будет иметь дело со мной.

Ребята удивлённо замолчали. Всем был известен мой нрав и вес моей палки. Забавно, никто не задал мне вопроса и не попросил изложить подробности.

На выпускном вечере мы с Лёшей молча чокнулись рюмками. Потом это стало традицией, повторявшейся каждых пять лет на встречах-празднованиях нашего выпуска.

После окончания института Алексея Гурина направили врачом в Винницкую область. До меня доходили слухи о замечательном хирурге, а главное – о добром душевном докторе Гурине.

В начале шестидесятых годов Лёша перебрался в Киев. В первый же день он пришёл ко мне. Сначала мы молча чокнулись. Но прежде чем выпить свою рюмку, Алексей нарушил традицию и произнёс тост:

– За тебя, за ямку, в которую я, как брадобрей царя Мидаса, смог выговорить свою тайну. За то, что ты, коммунист, поверил не официальным установкам, а мне.

В 1965 году к двадцатилетию со дня Победы Алексей Гурин был награждён орденом «Отечественная война» первой степени. Лёша стал восемьдесят пятым награждённым на нашем курсе.

Мы часто встречались. Алексей оперировал в нашей операционной, когда закрылась на ремонт больница, в которой он работал. Мы стояли за одним операционным столом, и я мог убедиться в том, какой он великолепный хирург. Мощный, кубический, с огромными лапищами, он оперировал деликатно, щадяще, так же, как относился к людям.

В 1977 году наша семья подала документы на выезд в Израиль. Мы сразу же стали неприкасаемыми. От меня отвернулись многие знакомые. Мой однокурсник, бывший земляк, приехав в Киев, позвонил из телефона-автомата. Первая фраза: «Если ты узнал мой голос, не называй моего имени». А дальше – добрые пожелания человеку, отбывающему в другую галактику.

Лёша не боялся общаться со мной, с зачумлённым. Накануне нашего отъезда мы обнялись.

– Ты знаешь, – сказал он, – чего я тебе желаю.

Я знал.

Спустя несколько лет в Израиль пришла печальная весть о смерти Алексея Гурина, честного сострадавшего фельдшера, героя сопротивления, отличного студента и настоящего врача. Земля обеднела, потеряв ещё одного благородного Человека.

Благословенна память его.

 

2001

 

Однокурсники-однополчане

 

Сентябрьское солнце деликатно прикасалось к лицу, розовому после ожогов. Весёлые зайчики отплясывали от орденов, по достоинству и количеству не совсем обычному для лейтенанта. Он неторопливо переваливался на костылях. До начала второй пары оставалось несколько минут. Можно было не торопиться. За три месяца после выписки из госпиталя перебитые руки ещё недостаточно окрепли для торопливости. Именно поэтому он вчера перевёлся сюда из столичного медицинского института, в котором проучился два дня. Расстояния между кафедрами там явно не соответствовали его, как он сформулировал, тактико-технической характеристике.

Всё нравилось ему в этом относительно небольшом городе. В отличие от столицы, война не оставила здесь своих следов. Студенческая группа тоже оказалась не хуже столичной. Почти половина – фронтовики. Но с погонами только он один. В послевоенном бюрократическом бардаке застопорилась демобилизация. Жаль было терять ещё один год. Он рискнул поступить в институт, получив полуторамесячный отпуск в полку резерва офицеров бронетанковых и механизированных войск.

Студенты его группы уже поднялись в теоретический корпус по шести широким ступеням. Одинокая женская фигура в военной форме украшала площадку у двери. На расстоянии трудно было разглядеть детали. Мешало солнце, слепившее по оси улицы. И только подойдя к самым ступеням, он вдруг узнал Галю. Ту самую Галю из штаба бригады.

– Счастливчик! Боже мой! Это вы? – Галя низверглась со ступеней, раскинув руки для объятия.

Галя... Он так опешил, что неподвижно замер на костылях. Раскинутые для объятия руки девушки увяли и опустились. Галя... Он никогда не видел её так близко. Впервые она появилась в их батальоне после летнего наступления. И оставалась там всего несколько минут. Он был тогда младшим лейтенантом, командиром танка. Пришла вместе с гвардии подполковником, начальником штаба бригады. Младший лейтенант жадно смотрел на ее высокую грудь, на икры голеней, плотно обтянутые подогнанными голенищами сапог. Он мысленно дорисовывал эти красивые икры. Кто-то из ребят сказал, что Галя – подстилка начальника штаба. Он и сейчас не знал, какая у неё была должность. Писарь? Телефонистка? Подстилка начальника штаба... Конечно, это чёрт знает что! Но тогда из-под пилотки на погоны младшего сержанта падали светло-русые пряди. И вся она... И эта грудь! А он ещё не знал, что оно такое – близость женщины.

В седьмом классе, – ему только через несколько месяцев должно было исполниться четырнадцать лет, – на уроке физкультуры он вдруг увидел, что у Зины. с которой он дружил, уже не палочки бёдер, а изумительно плавно округлённые линии, словно вычерченные лекалом, а трикотажную ткань майки волшебно оттягивают два изумительных бугра. Как сладостно замирала его плоть, как тесно становилось в брюках, когда Зина, будто случайно, прикасалась к нему этими буграми!

Девочки в классе созревали быстрее мальчиков. Не раз у него появлялись основания для уверенности в их доступности. Но пуританское воспитание, но непререкаемое табу запрещало ему преступить границу. Девственность недоступна и священна. Девственность – это дар в первую брачную ночь. Так ему казалось. Так он был воспитан.

Мировоззрение семиклассника не изменилось и оставалось таким же и у младшего лейтенанта. Девственность, чистота... И вдруг – подстилка. Нечто, вызывающее презрение. Почему же он смотрел на неё с таким вожделением?

Только потом, когда она уже ушла со своим подполковником, он вспомнил, что у неё очень красивые темно-карие глаза. Светло-русая с тёмными глазами. «Пшённая каша с черносливом», – услышал он комментарий своего механика-водителя.

Ещё два или три раза он видел её. И всегда на расстоянии. Он был уверен в том, что она не замечает его. Но однажды осенью, когда в последний раз Галя на «виллисе» прикатила со своим подполковником в фольварк, в котором располагалась его рота, ему показалось, что она не просто посмотрела на него. Не просто. Галя многозначительно улыбнулась, словно пытаясь что-то сказать. Оказывается, она даже знает его кличку – «Счастливчик». Всё это мгновенно прокрутилось в его сознании, пока он обалдело смотрел на её левую грудь.

Не грудь была причиной его изумлённого взгляда. Хотя и грудь, и перетянутая офицерским ремнём талия, и икры, уже не погружённые в подогнанные голенища, а стройные ноги в черных туфлях на венском каблуке, и каскадом ниспадающие светлые волосы, и тёмные круглые глаза, и круглое лицо, и круглый нежный подбородок – всё было на месте. Но на левой груди рядом с медалью «За победу над Германией», которая, вероятно, была ей положена, почти плашмя лежала медаль «За отвагу».

Ёлки зелёные! «За отвагу»? Какую отвагу она проявила? Ведь она даже в тылу к ремонтникам танков на пушечный выстрел не приближалась! Ведь она даже ни одного раненого не видела в своем штабе! За что же «За отвагу»? Какая отвага нужна под подполковником? Ну, дали бы ей, подстилке, «За боевые заслуги», или, как говорили в экипажах по такому поводу, «За половые заслуги»! Возмущение и обида перехватили дыхание. Он оторвал взор от её груди, глянул на свою медаль «За отвагу» и тут же посмотрел на часы.

– Опаздываем.

– Да, надо идти. А где же твоя... а где же ваша Золотая звезда? – Спросила она, остывая от краски, залившей лицо, когда он, как загипнотизированный, смотрел на её медаль. – Вас ведь представили к званию Героя.

Он не ответил. Только неопределённо приподнял плечо. В полку резерва до него уже дошли слухи о том, что он представлен к званию Героя. Но ведь после представления прошло восемь месяцев. Опять, наверно, похерили, как и в прошлый раз. Они вошли в аудиторию. Галя пошла вперёд по правому проходу. Студентка из его группы махала ему рукой. Славная девочка. Уже второй раз занимает для него место. Совсем ещё ребёнок. В институт поступила сразу после десятого класса. Ему и в голову не приходило, что «совсем ещё ребёнок» всего на два года моложе его.

Сразу же в начале войны, только что окончив девятый класс, он ушёл на фронт. А потом четыре года. Ранение. Госпиталь. И снова фронт. И снова ранение и госпиталь. Училище. И снова фронт. И снова ранение. После госпиталя величайший подвиг в его жизни: экстерном сдал экзамены на аттестат зрелости. И вот он, под началом которого бывали даже тридцатипятилетние старики, сидит сейчас рядом с этой девочкой, представителем другого, следующего поколения.

Профессор-биолог начал вступительную лекцию. Знакомые слова не оставляли следа в сознании лейтенанта. Как шелест листвы, как монотонный плеск прибоя, они усиливали доминанту. Медаль «За отвагу», лежавшая плашмя на высокой груди. Ёлки зелёные! И его медаль. Как она ему досталась! Ладно, можно не считать той атаки, когда впервые за всю войну он стрелял картечью. В боекомплекте танка было пять шрапнельных снарядов. Он приказал Васе, башнёру, на всех снарядах повернуть кольца на картечь. Немцы, обезумев от страха, вместо того, чтобы залечь, укрыться, удирали от танков вверх по пригорку. Картечь, изрыгаемая из ствола пушки, скосила несколько десятков немецких солдат. Сейчас, на лекции по биологии, он подумал, что проще было скосить их огнём танковых пулемётов. Естественно. Тогда он об этом как-то не подумал. Впрочем, не имел бы представления о том, что оно такое – картечь. И в завершение той атаки, уже миновав городок Жвирждайцы, они настигли колонну из пяти грузовиков с боеприпасами. Болванка, выпущенная из его орудия, попала в последний грузовик, ну, может быть, прошив его, – ещё в предпоследний. А взорвались все пять машин. Ладно, и это можно было не считать. Но в тот же день ночной бой с «пантерами». Это же чудо, что ему удалось зайти им в тыл и поджечь две «пантеры». Ведь именно его удача в ту ночь спасла батальон от разгрома. Ладно, и это можно не принять во внимание. Но на следующий день, когда бригаду уже вывели из боя, когда три танка его взвода мирно стояли в фольварке под старыми грушами и до следующего наступления можно было забыть про войну, на артиллерийскую позицию стрелковой дивизии по широкому льняному полю из леса попёрли тридцать «пантер». А это уже не в их полосе. Несчастные артиллеристы бросили свои куцые полковые пушки, снаряды которых для лобовой брони «пантер», ну, пусть не то, что дробинка для носорога. Но «пантеру» они не остановят. И генерал-майор, командир дивизии, чудак усатый, не на «виллисе», а на тачанке прискакал к ним и, размазывая слёзы по грязным щекам, взмолился: «Братцы, остановите танки! Всех к Герою представлю!». А воевать уже ох как не хотелось. И вообще смех – три «тридцатьчетвёрки» против тридцати «пантер»! Но над массивным каменным забором возвышались только башни «тридцатьчетвёрок», не замеченные немцами. И «пантеры» уже поравнялись с ними и подставили свои бока. И взвод уничтожил восемнадцать «пантер».

А когда уцелевшие танки развернулись и стали драпать, чтобы скрыться в лесу, к пушкам вернулись артиллеристы и подбили ещё шесть машин. Слабая кормовая броня уже была по зубам их снарядам. И ещё пять танков из шести, оставшихся без удравших экипажей, подожгли, обложив их соломой, набежавшие пехотинцы. Только одну «пантеру» лейтенанту удалось отбить от озверевших солдат. Целый день он ездил на ней вокруг фольварка, пока не забрали и не увезли в тыл. Он не знал, к какой награде его представили за эти бои. Но когда недели через три в бригаду вручать награды приехал сам командующий фронтом, прошёл слух, что генерал армии прибыл потому, что Счастливчику будут вручать Золотую звезду Героя. И вот построение награждённых. Командование бригады. Каких-то два чужих генерал-майора. Красивый и симпатичный генерал армии Черняховский вручил ему орден «Отечественная война» за прошлое наступление. Продолжалось вручение. Вот уже вызывают награждённых орденом Красной звезды. Вот уже медалью «За отвагу». И вдруг он услышал свою фамилию. Какое-то неуставное шевеление, какое-то подобие ропота прошло по построению награждённых. И это и ошарашенный вид лейтенанта, который только что так чётко печатал строевой шаг, получая орден, а сейчас шагавший как-то неуверенно, словно сомневаясь, его ли назвали, объяснило командующему, что произошло нечто неожиданное, непредусмотренное. Он вручил медаль и, пожимая руку, улыбнувшись, сказал: «Ну, гвардии лейтенант, вы сегодня решили забрать у меня все награды». Построение расходилось без обычного в таких случаях оживления, без шуток, без взаимных поздравлений. Даже танкисты из первого и третьего батальона, которые никогда не видели лейтенанта и, как он считал, даже не имели о нём представления, были подавлены полученной им пощёчиной. Тогда, после третьего своего наступления в бригаде, он ещё не знал, что стал личностью легендарной. О нём говорили: «Заговорённый». Кто-то сказал: «Счастливчик». Так и прилипла к нему эта кличка. Ещё бы не счастливчик! Отдельная гвардейская танковая бригада была бригадой прорыва. В начале наступления она должна была прогрызть оборону противника. Потом в прорыв входили подвижные соединения – танковые и механизированные корпуса. Бывало, что бригаду уничтожали полностью ещё до того, как она успевала осуществить прорыв. Случалось, что несколько танков оставались до следующего наступления. Ребята, которые выживали после шести-семи атак, считались невероятно везучими. А сколько раз по шесть-семь атак было у него в трёх наступлениях? В фольварке под старыми грушами он воевал уже на четвертой машине. Первую подбили. Две сгорели. Он отделывался только лёгкими ожогами и пустяковыми ранениями. Даже не обращался в санвзвод. Лечился у батальонного фельдшера. Отсюда и прозвище. Он шёл к своему танку. Обида придавила плечи, навалилась на спину тяжелее восьмидесятикилограммового ящика со снарядами. «Счастливчик» – окликнул его командир батальона. Под ивой, с ветвями, свисающими до самой земли, как в шалаше на траве лежал гвардии майор. Только сейчас до лейтенанта дошло, почему комбат прикинулся больным и не пошёл на построение. Его тоже выкликнули среди награждённых медалью «За отвагу». Конечно, он не подбил ни одного танка. Даже ни одного немца не убил. И отваги, можно сказать, никакой не проявил. Но ведь комбат. Задачу батальону поставил. Командовал подразделениями по ходу боя. И вообще. А батальон задачу не только выполнил, но даже перевыполнил благодаря тем самым восемнадцати «пантерам». Ну, пусть не орден «Александра Невского», но хоть «Красную звезду» гвардии майор мог получить. «Покажи-ка мне медаль. Красивая вполне. И главное – совсем танкистская» – Комбат ткнул пальцем в изображение танка на лицевой стороне медали. Забавно, что танк этот – «Т-28» прекратили выпускать сразу после финской войны. Тяжёлая машина с тремя башнями, одной пушечной и двумя пулемётными. А сейчас «царицей полей» была «тридцатьчетвёрка». И медаль она бы украсила. «Вот так, Счастливчик. Это тебе мой бывший заместитель подосрал. Ну, и мне заодно». «Но ведь он был тогда неправ во время нашей ссоры, мародёр проклятый». Майор горько улыбнулся: «Неправ? А ты права или правды ждал от этого негодяя? Далеко он пойдёт. Его уже назначили заместителем командира отдельного тяжелотанкового полка по политчасти. Далёко пойдёт эта мразь. Но ты не тужи. Медаль самая что ни есть танкистская. И солдатская. Я, например, буду гордиться ею. Такую медаль может получить только воин, только отважный».

Профессор-биолог что-то рассказывал о единстве и взаимодействии в органическом мире. Но его слова трансформировались в слова майора: «Такую медаль может получить только воин, только отважный». А там, в нескольких рядах впереди. сидела Галка, и на её ещё совсем недавно такой вожделенной груди лежала вот эта самая медаль. За блядство.

Через несколько дней они снова встретились на лекции. Галя была всё в той же английской суконной гимнастёрке. Но грудь уже не ласкала медаль «За отвагу», ни даже «За победу над Германией».

Они учились на разных потоках. Изредка встречались на общих лекциях. Издалека раскланивались. Раза два-три перекинулись парой ничего не значащих фраз. Всё же больше, чем за восемь месяцев его пребывания в бригаде. Тогда он и близко к ней не подходил.

В ноябре его демобилизовали. Не стало офицерского пайка, который он получал в продпункте. Взамен – в день пятьсот граммов глиноподобного хлеба. Он съедал его с солью в один присест. Иногда с луком, если удавалось достать. А если прибавлялось ещё подсолнечное масло, то это уже было пиршество. Зарплата гвардии лейтенанта уменьшилась до пенсии инвалида. У большинства студентов их группы и этого не было. Поэтому в день получения пенсии у группы улучшался рацион. Со второго семестра он стал получать повышенную стипендию. Ничтожная разница тратилась на книги. Но это уже потом. А сейчас, с наступлением зимы жизнь сделалась очень трудной. Самым страшным был гололёд. Из-за него часто приходилось пропускать лекции. В аудиториях и в общежитии сохранялась температура для скоропортящихся продуктов.

Правда, в общежитии изредка удавалось согреться. Как-то среди бела дня они своровали деревянные ворота. Он не мог помочь ребятам нести их. Компенсировал тем, что вышагивал на костылях впереди и командовал встречным милиционерам: «Посторонись!». И они сторонились. Зато в общежитии он сапёрной лопаткой, – другого инструмента не оказалось, – разделал ворота на дрова. Весёлый вечер у кафельной печки. Погреться пришли из других комнат. Студентка второго курса, умница, но некрасивая и нескладная, смешила анекдотами. А потом, не то всерьёз, не то в шутку сказала: «Только и слышишь – изнасиловали, изнасиловали. Я вот в два часа ночи мусор выношу. И никто меня не насилует».

Весна началась весело, неожиданно. Заблестели ручейки вдоль тротуаров. В молодую зелень нарядились каштаны. Он шёл уже с палочкой. Не прибегал к костылям даже тогда, когда обострялись боли. В конце апреля на общей лекции он ахнул, впервые увидев Галю не в гимнастёрке, не в шинели, а в платье. Простое синее платье, сшитое по фигуре. Ёлки зелёные! Как она хороша! Галя улыбнулась, или это ему только показалось, так же многозначительно, как тогда, осенью, когда она прикатила на «виллисе» со своим подполковником. После лекции на улице студенты радостно расхохотались, став свидетелями забавной сценки. Один из многочисленных мужчин, оглядывавшихся на Галю, загляделся и грохнулся головой о столб.

Девятого мая фронтовики надели ордена, у кого были, и медали. Галя явилась в гимнастёрке. Медалей на ней не было. Обычный рабочий день. Не праздничный. Он вспомнил, как в прошлом году в госпитале после радостной ночи, когда по радио сообщили о Победе, наступило тяжёлое чёрное утро похмелья, плач по бесчисленным жертвам, плач по искалеченной юности. Может быть, это действительно не праздник? Но он сменил орденские планки на тщательно вычищенные ордена. Непразднуемый праздник... Радостно и смущённо принимал он поздравления однокурсников. Радостно поздравлял фронтовиков. Галя дождалась своей очереди, подошла и крепко поцеловала его в губы. Он опешил, не зная, как отреагировать на этот внезапный, желанный и вместе с тем невольно отвергаемый поцелуй.

– Поздравляю вас, Счастливчик, – сказала Галя, – и благодарю. Никто на нашем курсе не сделал для победы столько, сколько сделали вы. Дайте я ещё раз вас поцелую.

Ёлки зелёные! Такую прелесть, такие мягкие нежные губы подполковник целовал широкой щелью рта, от которого отваливалась базальтовая челюсть! А кто до подполковника? Как его тянуло к Гале! Доступность. Никакого табу. Но вместе с тем и отталкивало брезгливое чувство. Он не понимал, как мужчины могут удовлетворяться так называемой любовью проституток.

На третьем курсе его представили к Сталинской стипендии. Но в партийных верхах вспомнили несколько его выступлений, которые посчитали фрондой, хотя выступления были вполне просоветскими, просто принципиальными, не втекающими в общее русло. Директору института всыпали за представление недостойной личности. Слух дошёл до студентов. Курс возмутился. А Галя просто бушевала. Никто не ожидал такой бурной реакции от выдержанной, спокойной Гали. Она кричала, что снова из-за каких-то недостойных политработников его лишают заслуженной награды. Всей своей группе она рассказала подробности награждения его медалью «За отвагу». Она вопрошала, кипя, где его Золотая звезда Героя, к которой его представляли дважды? Кто больше его достоин такой награды?

– Выходит, ты его знала на фронте? – Спросил ее однокурсник.

– Конечно. Мы были в одной бригаде. Вся бригада знала Счастливчика. Такое у него было прозвище. А мне он понравился с первого взгляда. Тогда он ещё не был таким знаменитым.

Слух о Галином выступлении разнёсся по всему институту. Естественно, он докатился до инстанций, в которых всё рассказанное ею было давно занесено в досье. А сосед по комнате в общежитии спросил:

– Так ты, выходит, знал Галку ещё в бригаде?

– Нет.

– Ну, как же нет, если она описывала мельчайшие подробности всех твоих боёв?

– Не знал. Я не знал даже всех танкистов, прошедших через наш батальон. Шутка ли – двадцать один танк! В каждом пять человек. После первой же атаки оставалась половина. Прибывало пополнение. Пойди, узнай всех.

– Чего ты темнишь? Мы что, слепые? Все на курсе догадываются, что в прошлом у вас были какие-то отношения.

– Бред. Никаких отношений не было. Галю я не знал.

И этот разговор кругами разошёлся по курсу и достиг Галиных ушей.  

На курсе его любили. За готовность в любой момент прийти на помощь товарищу, не ожидая просьбы. За то, что с достоинством отстаивал свою позицию даже тогда, когда это вызывало неудовольствие власть предержащих.

На последнем курсе наступил сезон женитьб и замужеств. В Галиной группе появился новый студент – капитан медицинской службы. Во время войны, не успев получить диплома, он попал на фронт зауряд-врачом. Сейчас он официально кончал институт. Вскоре он женился на Гале. Трудно было понять, то ли он попал в Галину группу уже будучи её суженным, то ли стал им, попав в Галину группу.

Началась последняя экзаменационная сессия. Как и обычно, он готовился к экзаменам не только по учебникам и конспектам, но и по монографиям. С блеском, как и все предыдущие, сдан последний экзамен. Получен диплом с отличием.

На выпускном вечере он вспомнил фронтовую встречу последнего военного Нового года. Ёлки зелёные! Сколько они тогда выпили! Сейчас, пожалуй, он выпил не меньше. Уже были провозглашены все официальные и полуофициальные тосты. Время от времени возникали «междусобойчики»: подходили друг к другу и выпивали за что-нибудь неофициальное, сугубо личное.

Дежурный центр караулил в его охмелевшем мозгу. Огни гирлянд плясали перед его глазами. Но дежурный центр трезво сообщал, что огни неподвижны.

Два диплома с отличием. Первый – по окончании танкового училища. И до училища он убивал. Но диплом с отличием удостоверил, что он стал профессионалом. В течение восьми месяцев он с честью доказал свой профессионализм.

«Hic locus est, ubi mors gaudet succurrere vitae posse» («Здесь место, где смерть радуется возможности прийти на помощь жизни»). Он тщетно силился вспомнить, где была высечена эта надпись. На фронтоне анатомички какого-то университета. Какого? Нет, он все-таки здорово пьян. Неважно. Важно то, что второй диплом с отличием он, стольких убивший, получил, чтобы помогать жизни. Он будет врачом!

Скольких он должен спасти от смерти, чтобы хоть в какой-то мере компенсировать свои убийства? Он не имел представления о том, что в древнееврейском языке, который называется иврит, – он и этого не знал, – есть два разных слова «убийство». Одно, обозначающее то, что он делал, выполняя свой долг воина. Это действо обоснованное и не наказуемое. В отличие от убийства преднамеренного, преступного. «…mors gaudet succurrere vitae…»

С рюмкой в руке к нему подошёл капитан медицинской службы. Они не были знакомы. Сейчас он не мог вспомнить, здоровались ли они при очень редких встречах.

– Счастливчик, прости, Галя сказала, что так тебя звали в бригаде. И прости, что обращаюсь к тебе на ты. Понимаешь, я хоть не командовал танковой ротой, но полвойны прослужил хирургом в полковом медицинском пункте. Тебе не надо объяснять, что это такое. Так вот, Счастливчик, я хочу поблагодарить тебя и выпить за твое здоровье. – Увидев его недоуменный взгляд, капитан продолжил: – Будет тебе. Не притворяйся. Ты отлично знаешь, о чём идёт речь. Я пью за настоящего мужчину, за джентльмена. Галка рассказала мне абсолютно всё. И о начальнике штаба. И о том, что она втюрилась, впервые увидев тебя, младшего лейтенанта, ещё не известного в бригаде.

– Но у меня даже представления об этом не было! И вообще я не знаю, о чём ты говоришь.

– Будет тебе. Может быть, ты действительно не знаешь, что она втюрилась. Но она очень красочно рассказала, как ты посмотрел на её медаль «За отвагу». После этого она хотела выбросить эту медаль. Во всяком случае, никогда больше её не цепляла. И не нацепит. Но при чём здесь всякая херня? Я подошёл выпить за тебя, за мужчину, который не только не намекнул о Галкином прошлом, не только словом не обмолвился о том, что у него болело, но даже глазом не повёл. Будем!

– Не знаю, о чём это ты, но будь здоров! – Он удивился, увидев рядом с собой Галю в обтягивающем фигуру чёрном бархатном платье. Ёлки зелёные! Округлая, обтекаемая. Ну и Галка! И глаза её казались такими же бархатными и черными, как платье. Она наклонилась и гладкими тёплыми руками охватила его шею.

– Родной ты мой человек! Дай я на прощанье тебя поцелую!

 

2001

 

Трус

 

В ту пору мы учились на втором курсе. Веня предупредил меня, что я единственный, кому он может рассказать эту проклятую историю.

В тяжёлую послевоенную пору Веня добавлял к своей нищенской стипендии нежирный приработок – ремонтировал в квартирах электричество, чинил бытовые электроприборы, короче – работал электриком.

Трудно представить себе, что значит совмещать занятия в медицинском институте с работой. А тут ещё допотопный быт в общежитии и хроническое недоедание. Поэтому высокий стройный парень двадцати трёх лет, донашивавший фронтовую гимнастёрку, не казался героем-любовником. А главное – не ощущал себя таким даже в студенческой среде.

Поэтому он очень удивился и даже растерялся, когда молодая красивая бабёнка, хозяйка квартиры, где он ремонтировал электричество, стала с ним заигрывать.

Его состояние понравилось хозяйке. Она не училась в институте и не работала. У неё в этом не было ни необходимости, ни потребности. Муж служил директором мясокомбината. Своё материальное положение она вполне могла считать царским. Старше Вени всего лишь на год, она была куда опытнее электрика, не в электричестве, разумеется, тем более, что опыт этот подкреплялся одним из самых сильных инстинктов.

Заигрывание хозяйки мешало Вене работать. Её тесный ситцевый халатик очень плотно облегал красивую фигуру, а со стремянки открывался умопомрачительный вид на пышный бюст во всем великолепии.

Хозяйка щедро расплатилась за работу и предложила Вене перекусить. Всегда голодный студент прочно забыл, что на свете существует такая роскошь – яичница с нежнейшей ветчиной, давно невиданный белый хлеб, щедро намазанный маслом, и рюмка замороженной водки. Затем последовала вторая рюмка. Хозяйка, которой каким-то образом передавались Венины желания, наполнила ещё одну рюмку и подложила ветчины.

Веня не мог объяснить, как он оказался на просторной кровати сплетённым с хозяйкой.

Не в тот же день, но на курсе заметили, что лицо у Вени округлилось, исчезли и другие признаки хронического недоедания. Электрик обслуживал квартиру директора мясокомбината, как дежурный электрик на танковом заводе обслуживает цех. Отличие заключалось в том, что электрик на танковом заводе работает круглосуточно, а у Вени были только дневные смены.

Но однажды ему представилась возможность поработать ночью. Директор мясокомбината собрался в командировку в столицу. Вернее, собрала его заботливая жена. Бутерброды с кетовой и паюсной икрой, цыплята табака и домашнее печенье были аккуратно упакованы в пергаментную бумагу, надёжно изолированы от накрахмаленной белоснежной рубахи и двух галстуков.

Муж пытался отговорить супругу, горящую желанием проводить его до поезда. Холодно, снег метёт. И уезжает он всего лишь на несколько дней. Но любящая жена не отказалась от намерения продемонстрировать свою преданность.

Следует заметить, что в течение двух лет их совместной жизни над ними ни разу не появилось даже облачка несогласия. Старше жены на шестнадцать лет, директор бережно относился к своей красивой и темпераментной супруге, не сомневаясь в том, что такая совершенная женщина, в конце концов, забеременеет.

В двадцать часов пять минут, точно по расписанию, поезд отошёл от перрона.

Горящая нетерпением, она метнулась на привокзальную площадь, не торгуясь, схватила частный автомобиль и помчалась к общежитию, где у подъезда её уже ждал околевавший от холода Веня. Он сел в автомобиль и поехал на ночную смену.

Директор вышел из вагона на ближайшей станции, на окраине города. Его встречали. Положение позволяло ему приказать личному шоферу подать автомобиль. Но он не торопился. Ограничился ассистенцией своего самого близкого друга. Вместе с ним он сел в трамвай и поехал домой.

Звонок в дверь обрушился на любовников, как лава из Везувия на обезумевших жителей Помпеи. Она накинула халатик на голое тело и открыла дверь. Железное самообладание помогло ей не рухнуть на пол, когда она увидела мужа и его друга, стряхивавших с себя снег.

– Понимаешь, дорогая, в поезде мне принесли телеграмму от министра. Завтра он приезжает сюда. Так что командировка отменяется.

Он посмотрел на стол. Две рюмки. Две тарелки с остатками пиршества. Пустая пол-литровая бутылка.

– Ну-ка, дорогая, поставь нам рюмочки.

Она поставила. Преодолевая обморочное состояние, подала на стол закуску и запечатанную бутылку водки.

Муж весело наполнил четыре рюмки.

– Эй, студент, садись к столу.

Веня, мёртвый от страха, лежал под кроватью, под которую он втиснулся, нарушив законы природы. Хозяин дома повторил приглашение.

– Можешь не одеваться. Мы примем тебя в таком виде, в каком ты есть.

Веня действительно появился почти в таком виде, в каком он был, когда раздался звонок. Почти, потому что на нем уже было фиолетовое белье – трикотажная нательная рубаха и кальсоны, – выданное в профкоме.

Хозяин дома поднял рюмку:

– Ну, студент, будь здоров и не боись. Надо быть абсолютным идиотом, чтобы отказаться от такой женщины. И от выпивки и закуски – в придачу.

Веня не помнил, выпил ли он эту рюмку. Кажется, выпил. Не мог ведь хозяин снова наполнить, не будь она пуста.

– А это, дорогая, билет тебе домой в твой Минск. Можешь взять с собой абсолютно все, что тебе по душе в этом доме. Я как-нибудь обойдусь.

Что там ещё происходило – слезы, клятвы, уверения – Веня почти не помнил. Даже третья рюмка водки, в дополнение к выпитому до возвращения мужа, не привела его в сознание. Даже рассказывая мне эту историю, Веня был так напуган, что я должен был успокаивать его, подавляя рвущийся из меня смех.

– А вдруг узнают в институте?

– Ну и что?

Веня грустно посмотрел на меня и ушёл.

Возможно, я забыл бы этот рассказ. Но...

Случилось это два года спустя после той истории. Мы были на четвёртом курсе. Вовсю свирепствовала компания борьбы против «безродных космополитов», поэтому мне чаще, чем раньше и чем хотелось бы, приходилось ввязываться в драки, доказывая, что я всего лишь еврей, а не безродный космополит. Репутация хорошего студента и фронтовое прошлое помогали мне увёртываться от судебных и даже административных наказаний.

В тот день ни сном, ни духом я не предполагал, что снова влипну в историю.

Начался второй семестр. В просторном вестибюле теоретического корпуса выстроилась очередь пятикурсников. В раскрытой двери библиотеки стоял стол, за которым пожилая библиотекарша, сестра ректора института, выдавала учебники. Я не имел никакого отношения ни к очереди, ни к учебникам. Мне надо было возвратить журнал заведующей библиотекой.

Через несколько минут я вышел в вестибюль. Здоровенный парень, стоявший в очереди, с едва слышным змеиным шипением «У-у, жидовская морда!» ударил меня в левый глаз. Все это произошло так неожиданно и нелепо, что я сперва опешил, не сработала, не смогла сработать мгновенная в таких случаях реакция. Понимаете, это было не просто неожиданно. Немыслимо. Но уже через несколько секунд верзила, согнувшись пополам, орал, как недорезанный кабан. Палочка, на которую я опирался, с хорошей скоростью описав дугу между ногами верзилы, наткнулась на весьма чувствительное образование. А палочка несколько необычная – дюймовая труба из нержавеющей стали, залитая свинцом.

Я спокойно направился к выходу из вестибюля, считая, что инцидент исчерпан и что даже вспухший фонарь под глазом неплохо компенсирован ударом в промежность.

Но тут, спиной почувствовав опасность, я оглянулся как раз вовремя, чтобы ударом палочки по ногам остановить ещё одного нападающего.

Именно в этот момент ко мне подскочил Веня, что-то невнятно пробормотал, увещевая, и забрал палочку. У меня не было ни времени, ни возможности разобраться в словах увещевания или выяснить, почему Веня так поступил. Он мгновенно растворился, стал невидимым, а мне тут же пришлось обороняться от еще двух пятикурсников.

Слава Богу, почти в то же мгновенье с парадной лестницы низвергнулся Захар, мой друг, с которым я учился в одной группе.

Пора представить моего друга Зюню Когана. Способный студент, затем окончивший институт одним из девятнадцати. Отличный гимнаст, коронным номером которого была стойка на перилах балкона четвёртого этажа административного корпуса института с небольшим отклонением в сторону улицы, на которой женщины падали в обморок от этого зрелища. Блестящий танцор-чечёточник. Причём, при солидной массе, состоящей из сильных, выпуклых, красиво очерченных мышц, обладал какой-то невероятной удивительной невесомостью. На фронте младший лейтенант, командир танка. Какого? Не знаю. Пример того, как мы делились своим фронтовым прошлым. Во время драки как-то сказал мне: «Все эти твои хитроумные самбо и джиу-джицу – это интеллигентские штучки. Вот как надо». Двумя руками он за грудь рвал противника на себя и что есть силы ударял его головой в лицо. Результат – чаще всего нокаут. Во всяком случае, крови всегда было много.

Именно так, прилипнув спинами друг к другу, мы оборонялись от пятикурсников. Я отставил свои интеллигентские штучки и последовал Зюниному примеру. Драка исчерпалась, когда восемнадцатый пятикурсник валялся на полу в полубессознательном состоянии со сломанной челюстью или носом. Пригрозив, что убьем каждого, если когда-нибудь встретим его на нашем пути, Захар и я несколько успокоились.

Репутация у Захара и у меня была соответствующей, поэтому к нашей угрозе следовало отнестись серьезно.

Вдруг материализовался Веня. Он появился из-за колонны, откуда, оказывается, наблюдал за происходившим.

– Понимаешь, я боялся, что ты убьёшь кого-нибудь своей палочкой. Это же не палочка, а оружие. Ты же не соображаешь, когда дерешься.

– Допустим. Но ты мог помочь мне. Захар представления не имел о том, что происходит, и вступил в драку. А ты видел все и понимал с самого начала.

Веня развёл руками и ничего не сказал. А я и не ждал от него объяснения. Как мог оправдать свою трусость субъект, без штанов скрывавшийся под кроватью?

Вероятно, в тот момент я не был воплощением мировой справедливости. Какие возможности у человека, застуканного в чужой квартире с чужой женой? К тому же, смог ли бы я сломать такое количество челюстей, будь моя рука занята палочкой, которая действительно невзначай способна убить человека?

Но как я мог быть справедливым, если больше всего на свете презирал трусость?

Драку нашу замяли. Во-первых, не хотели, чтобы возникло дело о конфликте на национальной почве. Антисемитизм процветал, поощрялся, но не назывался своим именем. Может ли существовать антисемитизм в стране, славящейся своим интернационализмом и дружбой народов? Во-вторых, библиотекарша рассказала, что не я был зачинщиком. В-третьих, в баталии двух против восемнадцати по логике вещей виноваты восемнадцать, а не два.

Но и восемнадцать не понесли наказания. То ли потому, что мы их уже наказали, то ли потому, что не следует наказывать пытавшихся избить евреев.

До окончания института я не мог простить Вене проявленной им трусости.

Встретились мы почти сорок лет спустя. Я уже давно был израильтянином. Веня приехал в Израиль в гости. Он позвонил мне. Я постарался быть гостеприимным хозяином. С удовольствием показывал ему места, которые никого не оставляют равнодушным. Естественно, я не затеял разговора о той давней драке.

Но Веня сам затронул тему, которой я не хотел касаться:

– Это все та же палочка? – спросил он.

– Все та же, – ответил я.

– Ты, конечно, считал меня трусом. Возможно, ты не ошибся. А известна тебе причина моей трусости? На фронте я не был трусом. Доказательство – ты знаешь, что я награждён медалью «За отвагу». А, как тебе известно, я был рядовым пехотинцем, к тому же – евреем.

Я немедленно согласился с таким аргументом и попытался перевести разговор в другое русло. Но Вене, по-видимому, было важно продолжить эту тему.

– Не быть трусом в бою – не самое трудное в жизни. Ты ведь не знаешь, что я ушел на фронт добровольцем. Ты не знаешь... Но, в отличие от тебя, я стал добровольцем не по идейным соображениям, а чтобы не околеть от голода в Сибири. Нет, мы не эвакуировались в Сибирь. За год до начала войны, как только вы освободили Бессарабию, – освободили! – моего отца арестовали за сионизм.

Не знаю, был он сионистом, или просто состоятельным человеком, который честно трудился всю жизнь. Нас сослали подыхать в Сибирь. А в конце 1941 года они не ограничились, не удовлетворились ссылкой. Этого им было мало. Отца арестовали. Мама умерла от истощения весной 1942 года. Тогда же я узнал, что отец погиб на этапе.

Мне было чуть меньше семнадцати лет. Ростом, как ты видишь, я вымахал. Обманным путём я попал в армию. Потом фронт. Ранение. Снова фронт. И даже в институте, после фронта и ранения мне пришлось скрывать свою биографию. Пришлось скрывать, что я – сын сиониста, что я ссыльный, что я обманным путем попал на фронт.

А тут ещё справка об окончании школы у меня действительно липовая. В Сибири я даже не успел окончить восьмой класс. Всего моего среднего образования – подготовительные курсы в институт. Поэтому каждую минуту я боялся разоблачения.

Теперь представь себе моё положение под кроватью. Если бы мне сказали, что меня страшно изобьют и этим все кончится, я был бы счастлив. Да что там страшно изобьют!

Однажды какой-то сукин сын погнал нас в атаку на высоту, утыканную немецкими пулемётами. В этой атаке меня ранили. Так я бы рад снова пойти на пулемёты, только чтобы в институте не узнали о моем неблаговидном поступке, чтобы не начали копаться в моей биографии. А время помнишь, какое было? Безродные космополиты.

А теперь скажи, ты бы ввязался в драку в институте, если бы у тебя была такая биография?

Я молчал. Мне было стыдно за то, что считал его трусом. Если бы только за это...

 

1993

 

Праведник

 

Наш курс – какие люди! Какие биографии! Сколько рассказов о каждом из них мог бы написать настоящий писатель! А я ведь даже об описанных чаще всего не мог рассказать подробно. Не знал. К тому же, я не профессиональный писатель, а всего лишь любитель. Дилетант. Куда больший пример, чем всего лишь упоминание Захара Когана в рассказе «Трус». Мой ближайший друг все лета в медицинском институте. Периодические встречи сперва с военным врачом, потом с блестящим специалистом в оториноларингологии, до его отъезда в Израиль, с женой Ривой, не меньшим специалистом, акушером-гинекологом, нашей однокурсницей. Встретили нас в аэропорту, когда мы прилетели в Израиль. Четыре года непрерывных встреч до ранней внезапной смерти Захара. На фронте – младший лейтенант, командир танка. В каком танке он воевал? Даже этого не знаю. Смутное представление имел только о его ранении в правую ногу.

Что уж говорить о большинстве студентов, учившихся в других группах, не говоря о другом потоке.

Недавно я прочитал книгу Бориса Хандроса «Местечко, которого нет». В книге описано, как доктор Константин Иванович Стукаленко, рискуя жизнью, во время оккупации местечка Озаринцы Могилёв-Подольского района Винницкой области спасал жизнь евреев. На нашем курсе учился красивый скромный парень Сева Стукаленко. Фронтовик. Больше ничего о нём не знал. Учились мы в разных группах.

Написал письмо автору книги, спросил, имеет ли какое-нибудь отношение Сева Стукаленко к описанному им герою. Борис Хандрос, один из спасённых евреев местечка Озаринцы, немедленно ответил, что Всеволод Константинович Стукаленко – сын его героя и сам герой. Во время оккупации он, к тому времени окончивший первый курс медицинского института, принимал самое непосредственное участие во всех действиях своего отца.

Естественно (хотя по человеческому разумению это абсолютно противоестественно), что в студенческую пору у нас не было ни малейшего представления о истинном героизме нашего однокурсника. Его избыточная скромность, даже некоторая замкнутость, – всего лишь черта характера. Так мы считали, не догадываясь о боязни Севы, что вспомнят о его пребывании на оккупированной территории. А примеров того, как власть отличала героев от коллаборационистов у Севы Стукаленко было, вероятно, достаточно. Больше того, возможно он знал, кому власть отдаёт предпочтение. Симптом Лёши Гурина «трофейной команды».

Немедленно написал однокурснику письмо. Из ответа Севы, прозябавшего на то, что называется пенсией в Молдавии, приятно было узнать хотя бы то, что он до пенсии работал терапевтом высшей категории. Да разве мог такой человек не достигнуть верхов в профессии врача!

А о том, что он прозябает, узнали случайно из письма его сына, врача в третьем поколении, не в лучших условиях живущего в Украине.

Разумеется, израильские однокурсники немедленно постарались хотя бы материально помочь Севе. Возможно, эта помощь что-то значила в Молдавии. Но ведь Всеволод Стукаленко герой, и он заслуживал, по крайней мере, не меньше каждого из нас, всего лишь обычных врачей, обеспеченных заработанной пенсией в Израиле. Обидно.

Но не менее обидно, что рассказ о Всеволоде Стукаленко такой короткий. Вообще не рассказ, а просто упоминание. А ведь, безусловно, сколько можно было бы о нём рассказать, послушав спасённых им евреев местечка Озаренцы. Но даже не надо так далеко уходить во времени. Уверен, что остались благодарные воспоминания о этом красивом, застенчивом, избыточно скромном враче, ставшим терапевтом высшей категории, у его пациентов в Молдавии. Нет сомнений в том, что если достаток пенсионера Всеволода Стукаленко был таким, как мы его узнали в начале девяностых годов, то доктор Всеволод Стукаленко был бессеребренником, подобным его отцу доктору Константину Ивановичу Стукаленко.

Благословенна память святых людей.