Инна Ярославцева

Инна Ярославцева

Все стихи Инны Ярославцевой

belle époque

 

Весь страшный век ложится в эпилог
К прекрасному мгновенью belle époque.

И город переулочным кроссвордом
Закручен в романтический сюжет,
От прачкой накрахмаленных манжет,
И до конца с сараевским аккордом,
И с грифелем тупым в карандаше,
До пальцев стёртом в зябнущем окопе.
И с призраком, бредущим по Европе.

Пусть мирных дней уже наперечёт,
Но май ещё не знает – и струится,
И строится восточная столица,
И скрипочка по лестницам течёт.
И выгиб лестниц – певчий, лебединый,
Шумит бульвар за окнами гостиной,
И платья непривычно коротки.
Там истин, непреложных и нетленных,
И судеб непролитых, предвоенных
Чугунные, литые завитки.

 

Дорога

 

Все мои дороги приводят в Рим, так что там думать, чертя дорогу.

То ли спим в седле, то ли так – парим, над простором мутным, поближе к богу.

Только бог не с нами, ему без нас надоели просьбы, молитвы, стоны.

Он играет в камешки пёстрых фраз, для него алмаз не дороже страз –

но его перевозчики все – хароны.

Говорят, в провинциях зреет бунт, говорят, сенаторы ждут измены...

Под копытом гравий, да твёрдый грунт, впереди столицы крутые стены.

Мы ещё не скоро поговорим, без оглядки за спину или полог –

не богат прощением вечный Рим, от того и путь из колоний долог.

Прихлебнуть из фляги, присесть в тени, за стеной оливы, направо – горы.

Этот камень видел такие дни, что впиталась кровь в голубые поры.

Человек не камень, впитать силён только то, что выдержать может око.

И теперь одно от таких времён, что краснеют ягоды прежде срока.

Говорят, Везувий от пепла бел, говорят, в Панонии сохнут реки,

говорят, кресты вдоль дорог – и мел, засыпать глазницам пустые веки.

То ли год таков, то ли просто стар становлюсь – и пора разводить оливы...

Впереди тяжёлый дорожный жар, лошадиный топот неторопливый.

 

 

* * *

 

Душа не стоит чистого листа,

Но оспинами прошлого чиста,

И язвами грядущего нелепа.

И письменами ляжет береста,

Чья вязь неразличима и густа

Под пластиком хранилищного склепа.

Мой старый дом от запаха золы

Оправится – и выставит углы

Навстречу нерассказанному горю.

Скрипят ненастелённые полы,

И силуэт не чётче серой мглы

– Не спорю, – шелестит – с тобой, не спорю...

 

Завернись в эту повесть
 

Завернись в эту повесть, как в старую рыжую шаль,
Где чужая любовь согревает в сюжетных узорах
От гостиницы зябкой, перонной тоски в коридорах –
Сзади страшная даль, впереди непонятная даль.

Между жизнью и жизнью – чистилище, пристань, транзит –

Два листочка судьбы, неумело прихваченных скрепкой...
От мигающей вывески ночью на стенах подсветка,
Батареи плюются, и в щель из-под двери сквозит.

Завернись в эту повесть – на час оторвись от забот,
От нелепого крика внутри, от бездомного воя.
Со знакомых страниц собирая по крохе покоя,
Представляя, что всё устоится и время пройдёт.

Не тогда ли в гостинице, слушая в трубке пунктир
Ты себе обещала, что город ответит за это –

И за грубость портье, и за чёрствую тяжесть багета,
За нехватку бумаг, доказательств, печатей, квартир.

Пережившим любовь не к лицу разговоры о злом –

Эта старая сказка привычно ложится на плечи,
Как уютно текут обороты обыденной речи,
Как нам дан в утешение дар не жалеть о былом.

 


Поэтическая викторина

Икар

 

1.

 

воробьиная удача за карнизом синева

если крылья не расправить – то не повод не шагнуть

путь идёт игра к раздаче

может было бы иначе

день рассыпан и растрачен воском склеены слова

 

через ровные полоски черепичной рыжей кровли

через тонкую полоску водостока через страх

мир застыл над краем крыши птицелову не до ловли

по одной погаснут звёзды в наших встречных поездах

 

2.

 

Так и носишь, как вериги, нерасправленные крылья,

Нераскрашенные перья, тонких косточек основу.

Слишком долго всё готово – слишком тянется бессилье.

 

Говорилось в старой книге про известное поверье:

Можно вырваться из ритма,

Из болезненного ритма –

На закате встать у края, чтобы тень от обелиска

В холод сумерек вела.

 

Тает воск, лицо сгорает,

В круге солнечного диска –

Два расправленных крыла.

 

Л.Б.

 

1.

 

У тебя в это лето жара, и асфальт дрожит

на Садовом кольце за углом сквозь густое марево.

У тебя в это лето опять накопилось лжи

На полночный трёп над кофейным тяжёлым варевом,

У тебя под балконом шумят тополя – в разлив,

Тот спокойный, зелёный шум над московским двориком.

У тебя в это лето за шкафом пылится гриф,

И над шеей висит июль молодым топориком.

У тебя в это лето опять – то притон, то скит,

То глухой засов, то лицо в ширину экрана...

Я бы слушала вновь – но будильник уже звенит

По другую, счастливую сторону океана.

 

2.

 

Как на ветке дубовой утка, да в ней яйцо,
Да в яйце игла, да кощеева смерть в игле...

Я сняла на пороге палаты твоё кольцо.
Говорят, что в последний миг на парад алле
Появляются все, с кем увиделся на земле.

– В семь часов восемнадцать минут, – произнёс хирург,
Зафиксировав смерть. И арены гончарный круг
Разгоняется в лунной, мерцающей тленом мгле.
Выпрямляется свет под давлением влажных рук.
– Сожалею о вашей потере, – сказал хирург.
Монитор выжигает день в голубой заре.

Это утка на дубе твоя, и яйцо внутри.
Не ломай иглу – это смерть голосит в игле...

И тебе выходить ко мне на парад алле.
А до той поры не смотри на нас, не смотри.

 

3.

 

Насвистывая утренний мотив,

рассеянно включая кофемолку,

я думаю, что ты ещё был жив,

когда мы наряжали эту елку.

Январь без снега, низкие дома –

на три недели местная зима,

как водится, уходит в самоволку.

И ангел дует в жёлтую трубу,

наивно и бесхитростно, с макушки..

Я обещаю, закусив губу,

снять ломкие гирлянды и игрушки,

тем более, что праздник завершён,

не стартовав – у даты похорон.

И год начнётся – в пепельном снегу,

у края ржавых, выцветших газонов –

с корицей кофе, крошки круасонов

и календарь забитый до предела.

Тот новый год, в котором нет тебя.

Я не успела на прощанье с телом

в Хованском – и проститься не могу.

И ангелы на ветках не трубят.

 

Магистр

 

В сраженьях за умы выигрывает тот,

на стороне кого оказывалось время.

Но что тебе умы, любезнейший Фагот –

кто с вечностью знаком, не ведает забот,

кому покорено поверженное племя.

В сражениях за знак выигрывает смех.

В сражениях любви выигрывает боль.

Московских воробьёв привычная юдоль –

опасливо клевать рассыпанное просо.

А мы уйдём наверх дорожкой лунных вех –

подалее от жертв квартирного вопроса.

 

Они продолжат ложь, а мы продолжим спор.

Над каждым фонарём во тьме роятся тени.

Но рельсы на снегу прочертит «кохинор»,

и близится разрыв в цепочке поколений.

Всплывает новый день из моря вечной тьмы.

Чугунные орлы срываются с ограды.

И утро настаёт, и дворники не рады.

И мы с тобой спешим к сраженьям за умы.

 

Поколение

 

Когда бы не лавина, мы бы вновь

Увиделись – на кухне незнакомой,

Ещё московской, но уже беспечной,

Где кафель итальянский, мрамор вечный,

И холодильник вин – конечно, «Бош» –

С температурой правильной для новой

Коллекции французких каберне.

(Ведь истина, по-прежнему, в вине).

 

И сын, светлоголов и невредим,

Спокойно дремлет в детской образцовой

И на тебя наивного похож.

 

Сравнили бы проблемы с персоналом

На двух столь непохожих берегах,

Порадовавшись, точно, друг за друга.

С идеями беда, с талантом туго,

Но тьма иголок в блещущих стогах.

Пройдя чужие руки чёрным налом

Загадочные ярмарки досуга,

Пусть без любови – но никак без веры.

 

Я, наконец, призналась бы тебе,

Как это было трудно – восходить

К вершине новой, обдирая локти

О каменные грани той культуры.

На языке чужом – ни слов, но жестов,

Других понятий, и других привычек.

Как незаметно в камерной борьбе

Отращиваешь мускулы и когти.

Субботы коротки и будни буры.

И выпили бы снова каберне –

за радости общений без кавычек.

 

И ты бы рассказал – привычный тренд –

Как квантовую физику похерив,

Штудировал налоговое право.

Курс доллара и выходки рубля –

Всё то, что много проще издаля

И лучше в переводе, в детективе...

Когда под сорок, на семейной ниве

Дела важней, чем прочие дела.

 

А впрочем, лишь история права,

Сторонний наблюдатель скажет «браво»,

Что постоянной Планка плюс одно

Смешное поколение потери.

Не разглядеть, как в узком свете двери

Усталой кухни высохнет пятно.

 

Под пряный вкус холодного вина

Истории таможенного права,

И за окном уже бледнеет Вега...

 

Мне снится иногда, что та волна

Смертельного, безудержного снега

Вас обошла на десять метров справа.

 

Там где небо буравит...

 

Там где небо буравит силуэт на Крови,

Даже смерть не заставит говорить о любви.

По двойному тарифу отпускают вину

До царапины к грифу прижимая струну.

Где каналы, как вены, через город насквозь,

Где друзья неизменны и намеренно врозь,

Где телами и известью заполняются рвы,

С каждым днём,

с каждой низостью,

с каждым всхлипом Невы.

 

 

Японский этюд

 

А кузнечик поёт по-белому, на износ,
Без настройки смычка и струн в оркестровой яме.

И горячий сад гудит от тяжёлых ос,

И зарос жасмином, и пахнет озоном гроз,

И бордово-сиреневый ирис почти всерьёз

Просыпаясь, вежливо кланяется Фудзияме.

 

Напиши мне письмо. По-японски письмо – тегами.

 

Как жара заполняет поры – как жёлтый мёд

Заполняет соты, и тело дрожит как улей,
И стучит в глубине виска. И ещё – смогу ли

До тебя добраться? А кто его разберёт.

Вот и день пройдёт. И июнь пройдёт.

Через год.

 

А письмо положить в конверт, да лизнуть обрез.

Шицурей шена кереба наронайн дес*...

 

---

*мне пора уйти (яп.)