Все стихи Инне Ряховской
Августовский сад
Мой сад звенел, весь в птичьих перепевах
и бликов солнечных затейливой игре,
благоухающий, цветущий, спелый,
в плодоносящей августа поре.
Раскрылся день нечитанною книгой,
неведом был грядущего сюжет.
Настраивали лютни Аониды,
стрекоз вершился незатейливый балет.
Дышало всё творящей, зрелой силой,
как женщина, родящая дитя.
И по плечу любое дело было,
всё удавалось споро и шутя.
День разгорался, светозарен, ярок,
и ворковали нежно сизари.
И зарево румянящихся яблок
соперничало с заревом зари.
Всего и надо: дней неторопливость,
в обнимку с Музой вольное житьё,
несуесловие, несуетливость…
И знать, что это – кровное. Моё.
Апрель
Поёт Орфеевою лирой даль,
ей вторит эхом голос Эвридики.
Апреля нежность и весны печаль,
листвы проклюнувшейся лёгкая вуаль,
зимы стираются последние улики.
Счастливый бомж разнежился с утра
на разогретой солнечной скамейке,
чинарик закурив. И бликов перестрелка,
и гвалт, и щебет птиц – у них своя игра.
Долой из города – на волю, на простор,
где розовы берёзы на закате,
и росный жемчуг катится на платье,
и мать-и-мачехой сияет косогор.
Трудяга-дятел, оглашает лес
своим весёлым барабанным стуком.
Столпотворенье запахов и звуков.
В зерцалах вод бессмертен лик небес,
и проницательно Всевидящее Око
взирает снисходительно до срока.
Дышать – не надышаться! Пить вино
весны, хмелея с каждым шагом
и наполняясь юною отвагой,
и верить, что не всё предрешено.
Утраченная в каменном мешке,
нам здесь ещё так явственна свобода,
живая жизнь даёт упорно всходы,
и пребываю от восхода до восхода
со всей Вселенною накоротке.
Но в воздухе разлитая тревога
сгущается у самого порога.
* * *
В белом пламени русской зимы,
в тёмных омутах гулких просторов
серебро разбросал из сумы
кто-то щедро в бессонном дозоре.
Распушилась, расснежилась даль,
захлестнуло морозом и синью,
снегирям отдают свою дань,
догорая, созвездья рябины.
Погоди, не спеши, календарь!
Весь в объятьях обвальных метелей
пролетел новогодний январь
вихревой золотой канителью.
И остался лишь вкус мандарин.
запах ёлки, смолистый и нежный,
и змеится цветной серпантин,
припорошенный крупкою снежной.
С кавалькадой безумных коней.
не лети так безжалостно, время,
роковою пятою своей
не труди неуёмное стремя.
Дай запомнить, сберечь, сохранить
этот миг, этот мир безмятежный,
хрупкой жизни прозрачный родник.
взмах крыла негасимой надежды
и тепло драгоценное рук.
и медовое лампы свеченье,
очертившей хранительный круг, –
милый дом, золотое сеченье.
* * *
В гомоне птичьих атак,
в сполохах вешних рассветов
и не заметишь ты, как
грянет короткое лето.
Вот налетает гроза,
всё освежая озоном.
Как изумрудны глаза
острых стрекоз изумлённых!
Так, когда моешь окно,
всё проступает объёмней.
Каждое ярче звено
в мира картине огромной.
Господи, что за напасть –
август промчался в горячке.
Осень. И вечная страсть –
долгая зимняя спячка.
Приз утешительной лжи
в сладкой облатке на случай.
Всё лишь готовимся жить,
пестуя мудрость паучью.
Но накрывает волной
сердце тупая усталость.
Путь, что лежит за спиной,
больше того, что осталось.
Промельк и вспышка звезды,
жизнь – вдох и выдох мгновенный,
отсвет земной борозды
в гулких просторах Вселенной.
В объятиях родного языка
В объятиях родного языка,
в его пленительных медовых сотах
вольготно мне всегда в любых широтах –
он – отчий дом, надёжная рука.
Глаголов серебристая форель
и существительных надёжные опоры,
а суффиксы и флексии так споро
настроят речи чуткую свирель.
Её звучанье музыкой живой
обнимет и поднимет над землёй,
подарит зреньем птичьего полёта
и близостью к непознанным высотам.
И соткан чуткий, трепетный покров
из звуков, образов, и строчек, и стихов.
И Родина качает колыбель.
И песне мамы вторит в роще Лель.
В ожидании бабьего лета
В ожидании бабьего лета
смотришь с грустью в белёсый туман.
Моросящая муть без просвета...
Это просто мечта и обман?
Нет! придёт в золотистом свеченьи,
свой багряный костёр разожжёт.
Вот сентябрь при его приближеньи
протрубил уже в медный рожок.
Напоследок теплом утешая,
нежность мудрую в сердце прольёт
и, взмахнув разноцветною шалью,
обречённо по тропке уйдёт.
Но аккордом крещендо прощальным,
словно женщина в поздней поре –
яркой страстью с горчинкой печали,
куст рябиновый будет гореть.
В поезде
Я давно не ездила на поезде –
самолёт привычнее мне стал.
Помнишь как гудков весёлых посвистом
заполошный нас встречал вокзал,
на посадке крики и сумятицу,
мамин на дорожку поцелуй,
ситцево-поплиновые платьица,
крик носильщика: «Посторонись, не озоруй»?
Как мелькали мимо полустаночки,
деревеньки, церкви и плетни,
как взлетали ярко полушалочки:
«В добрый путь», – махали нам они.
На стоянках – женщины горластые,
молодой картошки аромат,
огурцы колючие, бокастые,
с воблой старый инвалид-солдат,
курских яблок смачное хрустение,
тульский пряничек душист, медов, упруг.
Радость распирала средостение,
и попутчик был мне брат и друг.
Вместе ели жареную курицу,
на перронах купленную снедь.
За окном неслись домишки, улицы,
поле, солнца огненная медь,
Украина: стайки хат белёные,
строй пирамидальных тополей,
палисады, мальвы с терриконами –
повседневность мирная людей.
В тамбуре весёлой сигаретою
разжигали долгий разговор,
тайнами делились и секретами
под колёс ритмичный перебор.
Молодые, искренние, дерзкие
(анекдоты, песни да стихи),
и бескомпромиссные, и резкие,
с ворохом наивной чепухи…
Ложечка звенела в подстаканнике,
тёмным янтарём качался чай.
Мимо рощи, луга и ольшаника
к морю мчался поезд, в южный край...
Ехать бы и ехать так без цели,
чтоб сменялись реки и леса,
чтоб навстречу поезду летели
и в глаза глядели небеса.
* * *
В полёте солнечном кружась,
над морем распластаться чайкой.
Прибоя кружевная вязь.
Стрела косы белопесчаной.
Прелюдия морской волны,
и терпкость ароматов юга,
и «Одой к радости» слышны
распевы птиц на всю округу.
Две бездны – над и подо мной.
Я в них обеих растворяюсь.
И в одиночестве порой –
лишь лермонтовский бледный парус.
И связь звенящею струной
меж мирозданием и мной.
* * *
Юлии и Владимиру
В том киевском мае сиренево-пьяном
Была я так счастлива в мире духмяном.
Вокруг хлопотали и дети, и внуки,
Меня обнимали их тёплые руки.
Андреевским спуском, Владимирской горкой –
Украинско-русскою скороговоркой.
К Булгакову, к Лесе отправилась в гости.
Глядь – Гоголь бульваром, в крылатке и с тростью.
Софии и Лавры над градом покров
и солнца сияют из ста куполов.
Просторно и вольно распахнуты выси,
В них аквамарина поток серебрится.
К Андреевской церкви, взлетевшей с холма,
Мне чудится, будто взлетаю сама.
Парю над Подолом, над синим Днепром,
Горячие щёки стужу ветерком.
Каштаны горят среди буйства сирени,
И роскошь, и краски, и одурь цветенья…
Как будто ни крови, ни ран, ни беды,
И так же цветут на Донбассе сады.
И живы и не искалечены дети.
Никто не достался безжалостной смерти,
Не выжжены сёла нежданной чумой,
И мир не расколот проклятой войной.
* * *
Век ищет краткости – он строг
и в отношениях, и в слоге.
Едва наметившись в прологе,
уж состоялся эпилог.
И, как курьерский, жизнь летит.
Дай насладиться, наглядеться…
Мелькнуло полустанком Детство –
а вот и Юность позади.
Прекрасны Зрелости года,
осенней мудрости прозренья.
Мёд собран. Времени даренья
пришла счастливая страда.
В одном лишь перегоне Старость...
Ещё чуть-чуть – конец пути.
…О, как непросто нам пройти
с достоинством то, что осталось.
Витичев
Эти звёзды и бездны,
Эти всполохи, свет, –
Промелькнёт и исчезнет
Из Вселенной привет.
В октябре бронзозвонном
Под шуршащий припев
Высшей пробы – червонным
Златом сыплет с дерев.
Терема расписные –
Вековые леса,
И дубы-постовые
Достают небеса.
Над Днепровским разливом
Неоглядным стою.
Древней кручи извивы.
Ветры в соснах поют.
Облака, отражаясь,
Проплывают в реке
Лебединой державой
К островам вдалеке,
Где сливается с небом
Голубая вода.
Это быль или небыль? –
Это жизни страда.
Где был град Святополка –
Всё холмы да холмы.
Древней Руси осколки
В буераках немых!
Витичéвского стража
Княжий верный оплот,
Печенег с силой вражьей
В Киев-град не пройдёт.
От кочевничьих армий
Граду стольному – щит.
А эолова арфа,
Из тех далей звучит.
* * *
Она ещё не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.
О.Э. Мандельштам. Silentium
Войду в приоткрытые двери
из лета в осенний покой,
где тёмного мёда отмерен
и розлит тягучий настой.
И силы творящей потоки,
как тайного знанья ключи,
пробьются и станут истоком,
где тускло и тяжко молчит
в немотстве застывшая почва,
где жажда спекает уста,
дорогой неторной на ощупь
ведёт за верстою верста.
Ещё не сложились созвучья,
из зыби не вышли слова,
но в русле, иссохшем, колючем,
мелодии катится вал.
Когда же на розовых крышах
рассветы осушат росу,
душа терпеливо отыщет
под спудом сокрытую суть.
Мой август, ворчун хлопотливый,
роняет плоды на траву.
Как солнцем прогретые сливы,
слова покатились в строфу.
2016
Воспоминание
Сентября литое золото.
свет разлит во все концы.
Где-то там, за горизонтом,
с севера летят гонцы.
Облаками нашпигована,
синь бескрайняя слепит,
птица вольная раскованно
плавно надо мной парит
И припомнились вдруг живо
мне другие небеса:
чайка в синеве кружила,
и звенели голоса.
Что это – мираж ли, морок?
Ярко, аж до слез в глазах:
детство, Сочи, дом у моря,
виноградная лоза
и инжира необъятный
в перевитых жилах ствол,
а под ним – в дрожащих пятнах
самодельный старый стол.
В белой шляпе, в брюках белых,
угощает всех мой дед
рыбой и арбузом спелым –
сам готовил он обед.
И счастливое блаженство
тех давно ушедших лет,
дней сентябрьских совершенство,
золотистый, ясный свет...
Словно он оттуда душу
озарил на склоне дней,
звуки, запахи обрушил
нежной родины моей.
* * *
Вот скрипнула сухая половица,
в ночи вскричала потревоженная птица,
заплакало дитя за тонкою стеною,
но это не разрушило покоя,
текучей тишины не возмутило,
а лишь усилило и перевоплотило
в неё всю обступающую данность,
сгустило в звёздно-бледную туманность.
Я в ней, как в коконе, качаюсь одиноко,
пока зари полоска на востоке
не разгорится, заполняя небо,
и солнце выловит тугой, незримый невод.
И высветится стол с черновиками,
что прорастают новыми стихами,
строфа, что рифмой сцеплена в кольцо,
и от бессонницы усталое лицо,
на полках – корешки любимых книг
и утра раннего неповторимый миг.
Голос
Как странно звучал этот голос –
На грани блаженства и муки.
Как готики стройная поросль,
Вскипали неистово звуки.
Откуда неясная схожесть
С душой моей? Нежный и страстный,
Напев потаённо-тревожный
О мире – проклятом, прекрасном.
Он пел о любви и бессмертье,
О встречах, разлуках, прощаньях.
И было распахнуто сердце
Для веры его обещаньям.
И в тёмном всевластии ночи,
В бездонных просторах эфира
Молитвою всех одиночеств
Звучала орфеева лира.
Под сводами музыки вечной,
В кружении лунных хоралов,
Казалось, к ногам моим Млечный
Путь брошен – и небо позвало…
Но неотвратимо итожа
Всё, в чём я была виновата,
Мне совести счет непреложно
Предъявит последнюю плату.
* * *
Голос, яркий, как сияние,
Разливался надо мной.
Было всё в нем: обещание,
Безмятежность, и отчаянье,
И сомненье, и покой.
Будоражил, звал и радовал,
Гладил тёплою рукой,
Сокровенный смысл угадывал
В суетной тщете земной.
Что-то грозно-неохватное
Подступало и несло
Золотую мою лодочку –
Потеряла я весло…
Мысль и чувство стали музыкой.
Стала музыкою я.
Стали лишнею обузою
Все приметы бытия.
И когда с последним тремоло
Разразилась тишина,
Я была за гранью времени –
Там, где нет его.
Одна.
* * *
Юрию Ряховскому
Горела лампа на столе.
Круг абажуром был очерчен.
За окнами сгущался вечер,
мелькали фары на стекле.
Ты тихо за столом сидел,
читал, чему-то усмехался,
парок над чаем поднимался,
Шёлк занавески колыхался,
и месяц в форточку глядел.
Перемещение теней
в потоке золотого света,
и августа теплом согрето
мерцанье городских огней.
И звуки улицы неслись…
Но это всё не нарушало
покоя – тишина дышала,
и, замерев, я наблюдала,
сказав себе: не шевелись,
запомни свет и тишину,
и вспышку осознанья счастья
а в нём – сердец двух соучастье,
попавших на одну волну.
Попавшие в один ковчег,
настольной лампой озарённый,
над звёздной бездной раскалённой
летим с землёю опалённой
в провал космических ночей.
Дом детства в Сочи
Вновь пьяный запах олеандров,
как память, вязкий и густой,
напомнит мне знакомый адрес,
и домик, старый и простой,
где спят щербатые ступени,
где бродит детство со свечой,
где бабушка прозрачной тенью,
склонялась нежно надо мной.
По стенам – виноградная лоза,
в мой день рождения посаженная дедом.
Кипели там застолья и беседы,
светились любящих людей глаза…
И моря плеск, и шум прибоя,
И рокот шторма, чайки стон –
всё память оживит, лишь стоит
с подножки прыгнуть на перрон.
Здесь воздух напоён любовью…
Но дома нет. И я не та.
Над бабушкиным изголовьем
седая клонится ветла…
О, родина! Нет, я не отнимала
руки своей из тёплых рук твоих.
Я мыслями тебя не покидала,
в других краях к тебе душой летала,
страна волшебных светлячков
и лиц родных.
* * *
Ещё не все погасли свечи –
одна, упрямая, горит.
Перед беспомощностью речи
молчанье больше говорит.
И память птицей сизокрылой
своим крылом обнимет нас.
Я ничего не позабыла –
я помню каждый день и час:
слова, что ты шептал мне тихо
в осеннем сумраке ночном,
беду и радость, счастье, лихо,
сирени запах под окном.
И этот неостывший пламень
осветит путь в аду, в бреду,
когда неверными стопами
по краю пропасти пойду.
Жажда Слова
На муку что ль дана мне эта жажда Слова?
Сказать... Назвать... Всё сказано – и впрок.
Но силой непреклонной и суровой
зачем-то в руку вложено перо?
В открытое окно вошло пространство ночи,
кружение светил и аромат земли.
Чем глуше тишина и чем в ней одиноче,
тем ярче свет в душе, слышней ребёнка всхлип.
И постигая суть предметов и явлений,
увидит сердце то, чего не знает ум, –
зрачок мой и радар, моё второе зренье…
В черёмуховый снег плыви, хмельной Колумб!
Когда накроет вал волны воображенья,
наитьем обретёшь гармонии лады
в хаосе, в суете подспудного движенья,
и строфы возведёшь, и звучных рифм ряды
(сродни здесь зодчего размеренный талант).
За строчками лечу, вперёд, не поспевая.
Что будет? Мне, увы, неведом тайный план.
Гортанью воспалённой выпеваю
мелодию, звучащую во мне, –
раба её и созидатель наравне.
* * *
И что же там, за этой гранью –
Пересеченьем Бытия
С холодной плазмой мирозданья,
Где растворимся ты и я?
Душа, страдая и тоскуя,
С земной орбиты соскользнёт:
Иль вознесётся с аллилуйей,
Иль канет в тáртары пустот.
Ничто –
или юдоль иная
С жестокой и родной земли
Тебя навеки принимает
В поля бесстрастные свои?
Не веря в результат реальный,
Мы мучаемся вновь и вновь
Над тайной сутью слов банальных:
Жизнь, Смерть, Рождение, Любовь.
2000
* * *
Истончается день, увядает,
стрелки еле ползут на часах.
Тихо сумерки в город вползают,
и летит снежный тающий прах.
И сиротства вселенского эхо –
в суетливой усталой толпе.
Декабря одинокая веха.
Монотонного ветра распев.
О, согрей мне озябшие пальцы
и вдохни тёплой радости свет.
Подари мне волшебные пяльцы,
чтоб я вышила летний букет.
Пусть иголка, порхая, спроворит
васильков и ромашек наряд,
зимним вечером, будто бы зори,
пусть в нём алые маки горят.
Показалось, что в комнате тесной
нам защёлкали вдруг соловьи,
и слетелись все птицы небесные
в луговые поляны мои.
И стежки вдохновенные лягут
на пустынную почву канвы.
А под снегом мерещится взгляду
разноцветье цветов полевых.
Июльский дождь
На цыпочках дождь проскользнул на веранду,
и затанцевал, и затренькал, зацокал.
Дрожали, дышали соцветья герани,
потоки текли с затуманенных стёкол.
Июльское счастье. И радость внезапна
сверкающих капель в сиянии солнца.
Развеялась туч серокрылая завесь,
И вылилась влага до синего донца.
Открылись, зарделись пунцовые розы,
и в их лепестках расцвели адаманты.
Казалось, поддавшись внезапно гипнозу,
весь сад от восторга вдруг встал на пуанты.
И паром исходит прогретая почва,
плывёт он клубами над тёплой лужайкой.
И гром, удаляясь, все глуше рокочет…
И дружно кричат воробьи-попрошайки.
Июньское утро
Иван-да-марья, иван-чай,
разлучница разрыв-трава,
и сон-травою невзначай
дурманится вдруг голова.
И таволга, и бересклет,
осот, осока – сабель строй,
и слёт лягушек на совет
в пруду, в тени береговой.
Ласкает бархатный камыш,
и рыба плещет у мостков.
Вставай скорей – ты всё проспишь,
и завтрак на столе готов:
яичницы глазастой зрак
и кофе ароматный дух –
и кружев тени кавардак,
жужжанье пчёл, шмелей и мух.
Счастливых летних дней покой
и разнотравья аромат,
кружащий голову настой
цветов, заполонивших сад.
А рядом – леса волшебство,
тропинок юрких беготня.
И всё земное естество,
ликуя, в плен берёт меня.
* * *
Коснёшься тёплыми губами
Моей щеки в рассветный час,
И всё, что было между нами,
Вновь вспыхнет и очнётся в нас.
Ведь нужно, в сущности, так мало:
Лишь нежности родник живой,
Морщинки глаз твоих усталых
И запах табака родной.
* * *
Тут жил Мартин Лютер, там – братья Грим.
Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.
И всё это помнит и тянется к ним.
Всё живо.
Б. Пастернак. «Марбург»
Марбург, Марбург меня закружил
в своих улочках, узких и тесных.
Ломоносов когда-то здесь жил,
Пастернак бредил Идой прелестной.
И с предчувствием странным ждала
я какого-то тайного знака –
словно в гости к Поэту, пришла
я на улицу Пастернака.
И под тихим и нежным дождём
что идёт еле слышно, с опаской,
открывается город, как том,
братьев Гримм удивительной сказкой.
Современности бросив: «Прости!», –
погружаешься в Средневековье
Век мой, мир, отступи, отпусти,
ухожу под иные покровы.
В хаос готики, в кутерьму
крыш и домиков яркую кану.
С родовою тоской обниму
синагоги разрушенной камни.
В замке рыцарском на краю
каменистого, мощного склона
в том ли времени, в этом стою,
всем открыта ветрам иступлённым.
Барельеф выбит в камне: сидят
век за веком друг друга напротив
дружно рыцари, вепря едят –
свой трофей на удачной охоте.
И красотка-трактирщица им
в кружки пиво льёт щедрой рукою.
А столетья суровой рекою
омывают теченьем своим.
Мартовская симфония
А вот и март с полотен Грабаря,
В щемящей, ломко-нежной наготе.
И жаворонки празднично парят
В лазурной и слепящей высоте.
Душа готова сбросить зимний плен
И под журчанье радостное вод
Вдохнуть свободный воздух перемен,
Отбросив бремя тягостных забот.
Взгляни, как солнце ломится в окно!
Надежда расправляет два крыла,
Пьянящая, как юное вино, –
Убить её и стужа не смогла.
Да, обольщаюсь ею вновь и вновь,
Но без неё не выжить, не прожить.
И сколько ты об этом ни злословь, –
Она спасительна, как Ариадны нить.
Звенит капель, и, серебрясь, ручей
Таранит утром хрупкий панцирь льда
Под шумный грай саврасовских грачей –
Симфония весеннего труда.
2016
* * *
Мир исчислен, измерен и взвешен
на Всевышних весах роковых,
найден лёгким, ничтожным, кромешным
в устремлениях ложных своих.
«Мене», «текел» и грозное «фарес» –
на стене проступают слова...
Что осталось и что с нами сталось?
Хлеб – полынь… Горький дым… Трын-трава...
* * *
Мне надо знать, что ты живёшь на свете,
что город есть, и улица, и дом,
где лампа вечерами мягко светит,
экран компьютера мерцает над столом,
и что, перекрывая расстоянья,
с душой соприкасается душа.
Через границы, жар и холод мирозданья
попробуем к друг другу сделать шаг.
Мы обострённей чувствуем в разлуке.
И оглянувшись, словно с высоты,
увидим нашу жизнь очищенной от скуки,
её неведомые прежде нам черты.
2014
Московская музыка
Якиманка, и Полянка,
и Плющиха, и Таганка,
и Стромынка, и Ордынка,
словно солнечная дынька.
Весело бегут с горы
резвой стайкой Гончары.
Имечко сведёт с ума:
Горка Швивая – эхма…
Там Котельники в изножье,
Яуза в уютном ложе,
и, малинов, льётся звон
из церквей со всех сторон.
По Хитровке, по Петровке...
Здравствуй, молодость, – Покровка,
Маросейка-душегрейка –
двор… заветная скамейка…
Как бродили по бульварам
да с подружкою-гитарой,
с Визбором и Окуджавой
под весенним небом шалым!
Лебединым Чистопрудным,
по Рождественскому – к Трубной,
Патриаршие пруды –
полногласные лады!
Майской ночью до зари
нам сияли фонари.
Что за улиц имена –
золотые письмена.
А ещё у нас Тверские,
и Ямские расписные,
и Девичка с Воронцовым,
серебристо-бубенцовым,
и Арбат, и Сивцев Вражек –
памяти бесценной стражи.
Машет, машет вербной веткой
мне из юности Каретный.
Вот Ленивка у реки,
переулков ручейки,
Ворбьёвы, Лужники,
Самотёка, Вешняки.
Как Черёмушки душисты
от черёмухи пушистой!
И сирени пенной дар
шлёт Сиреневый бульвар.
Сотни «вкусных» есть имён –
смыслов, звуков перезвон.
Сретенка, Щипок, Сущёвская…
Музыка моя московская.
Московская полночь
Последней каплей боль моя
падёт и переполнит чашу.
Над городом, ещё вчерашним,
плывёт двенадцатый удар.
Он эхом ширится в ночи,
извергнут из глубин курантов…
А улочки, пусты, ничьи,
дома вздымают, как Атлантов.
И сотни жизней, судеб, лиц,
как призраки, скользят в тумане,
и тьмы обугленных страниц –
лоскутья правды и обмана.
И так знакомы, до тоски,
шаги в Лаврушинском застонут.
А чёрный шлейф Москвы-реки
огней посыпан крупной солью.
Там в обморок свалился мост,
обрушив фонарей вериги.
Мой город брошен в пекло звёзд,
как недописанная книга.
Но вздёрнутой на дыбу ночи
душе, как неоплатный дар,
освобождение пророчит
часов двенадцатый удар.
2016
* * *
Не ускользай от меня, погоди!
Не уходи в ледяные дожди,
в охряно-сумрачный свет ноября,
взмахом руки на прощанье даря.
Оцепененье души и ума.
Дышит на стёкла седая зима.
Встречным дыханьем протаю окно –
крутится снежное веретено.
Пусть помело равнодушной пурги
спрячет следы и твои, и мои.
Я отыщу те тропинки любви,
где в вешних рощах поют соловьи,
где медуниц голубые глаза
вторят лазурной реке в небесах.
В яростном мире непросто найти
к сердцу от сердца дороги-пути,
душу родную в потёмках сыскать.
Нет, невозможно друг друга терять.
Нечто мистическое
В декабрьской кутерьме и новогодней лени
мелькало что-то там, на заднем плане, тенью.
Но вот на святки вдруг мне сон был иль виденье:
смещенье звёзд и сфер, луны коловращенье,
и некий господин, почти что инфернальный,
шептал какой-то бред, докучный и банальный,
но повседневных бед снимал чумное бремя
казалось, раздвигал пространство он и время.
Пытаюсь разглядеть – черты неуловимы,
вот только боль сквозит порой в гримасе мима.
То вкрадчив, то смешон, трагичен, скоморошен,
то доведёт до слёз, то шуткой огорошит.
Любовью поманит, надеждой взбудоражит…
Глядь, а объект любви с душою в хлопьях сажи.
Вязанки пышных слов, трескучих, пошлых истин
щелчком двух пальцев вмиг в ранг мусора зачислит.
Пожалуй, даже стал мне чем-то симпатичен,
парадоксален ум, остёр и артистичен.
Взрывает смыслы он, и постигаешь снова,
как на заре времён, всю первозданность Слова.
Покоя не даёт, тревогой наполняет,
ни в чём и никогда он устали не знает.
Не мистик я, но, чу! – в реальности столицы
под полами пальто бикфордов шнур искрится…
2017
Ночь 19 августа
Падаю, падаю в звёздное небо,
падает небо навстречу ко мне.
Этот пробитый алмазами невод
Землю, как в люльке, качает во сне.
Зыблется нежно-туманно стремнина –
Млечный текучий и призрачный Путь,
словно Вселенной родной пуповина
греет Земли одинокую суть.
Преображенье.
Глубин постиженье,
смыслов и знаков, намёков и снов,
и потаённых, подспудных движений,
несокрушимых и вечных основ.
Стук спелых яблок и шорохи ночи,
месяц – но близко явленье луны.
Весь ты наполнен и сосредоточен,
будто несёшься на гребне волны
августа, взмывшего к финишу лета.
Апофеоз – и паденье в сентябрь.
Следом – дожди без конца, без просвета,
дальше – промозглый московский декабрь.
Не торопись уходить, благодатный
месяц прозрений, прощанья, любви,
тысячеусто и тысячекратно
лозами песен поэтов увит.
Пир урожая, вина молодого,
проливень звёздный – и тишина.
И притяженье родимого дома,
где вся душа этой ночью бездонной
мудростью августа напоена.
Ноябрьский снегопад
Не жги огня.
Свет дня сошёл на нет,
стирая очертания предметов.
Дожди, вороний крик и танец ветра,
и осени последние приметы
запечатлеет в сумерках поэт.
В окне калины огненная кисть
колеблется в хрустальном облаченье –
в ней летней крови замерло теченье,
лист-сирота в ветвях подёрнут чернью, –
Вслед августу прощально оглянись.
Во мгле неразличим рассвет-закат.
Едва начавшись, день бессильно умер.
Ноябрь глухим отчаяньем безумен.
Грустит душа-затворница в раздумье…
Но вдруг плотней сгустились облака.
Кристаллизуясь в струях водяных,
Снежинки обретают очертанья.
Всё явственнее севера дыханье,
слышней и ближе снега лопотанье,
стаккато капель глуше. Вот и стих
их перебор. А снег, светясь, кружит
и пеленает белоснежным мехом
Покровку, Сретенку, Стромынку без помехи,
мешаясь с женским серебристым смехом,
в дворах арбатских, на Полянке ворожит.
И под набегом мощным снеговым,
его покровом лёгким кружевным,
руки творящим мановеньем
в вечерней зимней зыбкой лени
рождается стихотворенье.
2016
* * *
О, вымысел, ты – божество
И детская игра поэта,
Блик лунного луча,
Сноп света, –
Искусства суть и естество,
То, чем душа вещей согрета,
Что сводит судорогой рот
И в струнах Вечности пропето.
И обретают плоть и путь
В косноязычье бормотанья
Неясных звуков сочетанья.
А под словесной лёгкой тканью –
Гармонии живая ртуть,
Неуловимый переход
От контрапунктов осязанья
В реальность нового сознанья.
Воображения полет
Над ломкостью прозрачных вод.
2006
* * *
Огнём полыхают созвездья калины
из ржавой листвы под осенним дождём.
Тяжёлые ветви любовно раздвину
и куст обниму: мы ещё поживём!
Как женщины зрелой вечерняя нежность,
налившихся ягод согреет пожар.
Горчащая сладость. Зимы неизбежность.
Жгут прелые листья – и дыма угар.
Закончилось лето. Багряная осень.
Грозит впереди ноябрём календарь.
А время всё тает... Его не попросишь:
постой, не спеши, передышку хоть дай.
И я – как калина под ветром осенним.
Дрожа, воротник поднимаю пальто.
Одна на юру, позабытая всеми,
ныряю в разверстую глотку метро.
Стократно острей одиночества мера
в толпе, равнодушной, усталой и злой.
И, корчась, сгорает в людей моя вера,
становится пеплом и серой золой...
Мне стали дороже обычные вещи:
уютного пледа ласкающий ворс,
цветок, на окошке под утро расцветший,
и твой: «Это ты?» – на звонок мой – вопрос.
* * *
Октябрьские леса… Медь, золото, багрянец…
И поределых рощ берёзовая стать.
Как запахи остры, очищены и пряны –
земли, грибов, хвои, опавшего листа!
И глазу не вобрать всей глубины осенней –
задумчивых небес, колеблемых вершин,
стоячих тёмных вод, дремучих елей сени
и огненную страсть, кровавую, рябин.
Что ж смолкла ты в ветвях, певунья и отрада?
Допой, досвиристи, что летом не пришлось.
Пусть прозвенит твоя прощальная рулада,
как тот внезапный луч, что брызнул на откос.
Но подступил ноябрь, набухший влагой, зыбкий.
Сиротствуют поля в последней наготе
под посвистом ветров.
Дождей унылы скрипки
В темнеющих равнин предзимней пустоте,
в краю бессветных дней и тысяч одиночеств
заброшенных людей, порушенных надежд,
где ворон ворону повыклюет все очи
и состраданья человеку нет…
Но не любить не властна эту землю,
где волнами неторопливых рек,
над мраком одичания подъемля,
врачует душу мне родная речь.
ноябрь 2010
* * *
Юлии Ряховской
Окутан душною сиренью,
май наплывает, как дурман.
Губами сонными к свирели
своей припал ленивый Пан.
Земли, податливой и тёплой
в предчувствии плодоносить,
рожденья многотрудный опыт
готово лоно повторить.
Извечным таинством любовным
в весенний вихорь погружён,
песчинкой каждой мир огромный
в творенье Жизни вовлечён.
Любовь одна одушевляет
сухую сущность Бытия.
Трава на камне прорастает
и в чреве матери – дитя.
2007
* * *
Плывёт мелодия над городом,
Купая ноты в звонком воздухе,
Плывёт над грохотом и топотом
Сквозь дымку сизую, морозную.
Скользит в дворы и закоулочки,
Кружит над быстрыми прохожими.
А я иду шажком прогулочным,
Где чистый снег непотревоженный.
И радость ручейком таинственным
Мне прямо в душу проливается,
Как будто вот он, мой единственный,
Идёт навстречу, улыбается.
Какие там играют лабухи,
В каких небесных эмпиреях?
Да с ними просто сладу нет! –
Но люди смотрят чуть добрее.
Их лица светом озаряются,
Стряхнув с себя оковы холода,
Когда средь бед и неурядицы
Звучит мелодия так молодо.
* * *
По последней узенькой тропинке
я уйду за дальний окоём.
Стану лёгкой солнечной пылинкой,
растворясь в сиянье золотом.
Я прольюсь с раскосыми дождями
На родные русские поля,
прилечу с метельными снегами,
льдом снежинки губы опаля.
Ног весной коснусь травой зелёной,
летом в руки яблоком паду,
в листопадном медном перезвоне
к вам воспоминанием приду.
И строкой, певучею и нежной,
чью-то душу трону, как струну,
словом утешенья и надежды
к сердцу одинокому прильну.
В горних высях птица, пролетая,
распластает крылья на заре –
это мои руки обнимают
всех, кого любила на земле.
2010
* * *
Положи мне в ладонь золотистые зёрна пшеницы,
напоённые солнцем и пылью окрестных дорог.
Переполнены светом бездонные неба криницы.
Это осень-царица восходит уже на порог.
Драгоценности впрок... Мне б хватило и меньшего дара.
Как природа щедра неуёмностью жизненных сил!
Надо мною кружит и кружит бойких ласточек юная пара,
их безудержен танец и промельк стремительных крыл.
День придёт – улечу вслед за ними за край окоёма.
На земле мне б хотелось остаться хотя бы строкой —
золотой, как зерно, и любовью моей напоённой.
Потаённой. Заветной. Из самого сердца. Одной.
* * *
Девушка пел в церковном хоре
о всех усталых в чужом краю…
…Причастный Тайнам, – плакал ребёнок,
О том, что никто не придёт назад.
А. Блок
Почитай мне что-нибудь из Блока:
про пылинки дивных дальних стран,
и как призрачную незнакомку
петербургский поглотил туман…
Голос девушки в церковном хоре
обещаньем радости звенел,
в неутешной боли вечном море
о надежде возвращенья пел.
Пронеслось проклятое столетье,
и невинным жертвам несть числа,
выбило их обухом и плетью,
смерть без счёта жизни унесла.
Обречённо-тихий, слабый, тонкий,
словно бы с небес, от Райских Врат,
целый век всё слышен плач ребёнка.
И никто не возвращается назад.
* * *
Прими меня, осень, в объятья свои.
От серой печали невстреч, нелюбви,
От этой мучительной горькой тоски –
К твоим горизонтам, что стали близки.
Прозрачного воздуха звонкий хрусталь,
Просторных небес холодящая сталь –
Над рыжею ржавью древесных рубах,
На вольных равнинах, в смолистых лесах.
О как истончается времени нить!
– Кукушка, кукушка, а сколько мне жить? –
И добрая птичка одарит в ответ
От щедрого сердца десятками лет.
Неведомы сроки земного пути.
Но есть ещё силы. И надо идти.
Мне б в этой огромности что-то понять
И правду другого – иного! – принять,
И вдохом бездонным вобрать дольний мир:
И земли, и воды, и неба эфир,
И дочки тепло, и улыбку отца –
И с этим по жизни идти до конца.
2006
* * *
Пью воздух, пьяный и прозрачный,
мелодия в душе слышна,
и, как старательная прачка,
отстирывает грязь весна.
Подспудно, в суетных заботах
отчётливей и ярче мысль,
что за ближайшим поворотом
откроются и суть, и смысл.
Ранняя весна
Ну, здравствуй, акварельная весна!
Твой колокольчик всё слышней и звонче.
Ещё воздушны, бестелесны рощи,
закованные воды уже ропщут:
скорее вон из ледяного сна!
Играет в глуби хитрая блесна,
заброшена заядлым рыболовом,
на тонком льду, у лунки, бестолково
напрасно вожделенно ждущим клёва, –
весной и глупой рыбке жизнь нужна.
С твоим приходом обретаю вновь
отвагу жить, хоть это и непросто.
С души, как чёрный снег, сойдёт короста,
очнувшись, окликает нас любовь.
Пока ещё слаба и непрочна
власть марта над промёрзшею землёю –
Природа к сроку свой оркестр настроит.
Уже вступают флейты и валторны,
виолончели, скрипки, бюгельгорны,
журчанье арфы, как волной, накроет,
и будет нота каждая точна.
* * *
Сияющим белым огнём
январь мне лицо обжигает.
В морозном узоре окно
брильянтовой вязью играет.
На санках, на лыжах, коньках
мелькают детей хороводы,
и в радужных снежных огнях
мерцают просторные своды.
То солнце, то кружит метель,
мороз то прижмёт, то отпустит.
Всё явственней слышно свирель
весны, что в снегах точит русло.
…А время в песочных часах
в воронку упорно струится,
и движется вниз на глазах
меж жизнью и смертью граница.
Январь-февраль 2014, Донецк
Сон о Венеции
Мне снился лев с раскрытой книгой,
Канала плавный поворот,
Дворцы в колеблющихся бликах
На стенах отражённых вод.
И мне приветственно кивали
Фигуры в масках и плащах.
Струилась розовая Фрари*
В жемчужно-лунных облаках…
И тень опального поэта
Из дальней северной страны
Скользила в лабиринтах света
В пределы вечной тишины.
И день, и ночь – здесь всё смешалось,
Сплелись в таинственный клубок
И жизнь, и смерть, и блуд, и шалость,
Любовь и гений, дьявол, Бог.
И кáмней гулких не касаясь,
У сновиденья на руках
Парю, в каналах отражаясь –
Венецианских зеркалах,
Где мреет тусклый, серебристый,
И призрачно-неверный свет,
И исчезающий, и мглистый…
Сольюсь с ним и сойду на нет…
Спит голубиная столица.
На древней башне – бой часов,
И стрелок их седые спицы
Вращают жизни колесо.
2010
* Собор Санта-Мария Глориоза деи Фрари (Св. Марии Словущей, или Успения Девы Марии) – один из самых известных и знаменитых соборов в Венеции, где находятся одни из лучших работ Тициана, Дж. Беллини, надгробие Кановы, памятник Тициану и мн. др.
Старые письма
Мы разучились разговаривать
и письма длинные писать,
жемчужины в словесном вареве
и соре быта различать.
Где вы, пространные эпистолы,
словес искуснейшая вязь,
витиеватый слог изысканный
и тёплая, живая связь?
Там музыка родного почерка,
как будто мамина рука,
обнимет в бездне одиночества,
поддержит в мраке тупика.
Где то общение крылатое,
где мыслей и идей пласты?
…Конверты, временем измятые,
и пожелтевшие листы…
Той речи вольное роскошество,
и остроумие, и блеск,
как битой черепицы крошевом,
засыпал мусор sms.
2016
* * *
Страшное время, глядящее совиными глазами пустоты и неизвестности.
Время карантина, рифмующегося с карателем.
Мы ещё на земле, но уже в каком-то другом измерении и местности,
В изоляции от любимых людей, друзей и приятелей,
от травы и весенних деревьев, от воздуха,
от жизни, привычной, простой и понятной,
в каменном мешке города – неживого, грозного,
в параличе несвободы и невнятности.
Ощущенье болотистой почвы – зыбкой, неверной,
отсутствие перспективы и опоры.
Разлюли-малина для невероятнейших слухов и скверны,
кажется, что ложью забиты все поры.
И это невидимое, отвратительное НЕЧТО
вползает в сознание клещом страха,
ужасом необоримым скрежещет:
хочу – помилую, хочу – задушу, превращу тебя в горстку праха.
При коронавирусе теряются вкус и обоняние.
Но значит, не всё потеряно, если после грозы
пьянит по-прежнему тополиных почек дыхание,
и сияние капель дождя на берёзе прозрачней слезы,
и майское солнце утешает, играя лучами.
«Всё пройдёт, и это тоже пройдёт», – сказал Соломон.
Вечно ничто не длится.
Ми́нут и эти напасти, беда и печали,
и жизни вкус обязательно возвратится.
* * *
Так бесконечно осень длилась,
и серый цвет стал сущей казнью.
Зима то робко приходила,
то растворялась в комьях грязи.
И снилась белая дорога,
в морозной дымке свет из окон,
на новорожденных сугробах
метель крутила снежный кокон…
Очнувшись утром, онемело
стою, припав к оконной раме:
нисходит снег завесой белой
и яркостью зрачка не ранит.
Как будто легкий скальпель Бога
коросту снял одним движеньем,
и мир, очищенный и строгий,
одушевлён преображеньем.
* * *
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу.
Данте. «Божественная комедия», песнь «Ад»
Так же будет небо без меня
Голубеть и хмуриться прилежно,
Зреть и падать яблоки, звеня,
Птицы – слух голубить песней нежной.
Жизнь свою земную перейдя
Далеко уже за середину,
Сумрачного леса жуть и явь
Проживаю в самой сердцевине.
Жизни смысл, наверно, в ней самой,
Суетной, трагической – прекрасной,
Пусть нелепой, горькой, – но одной,
В сполохах негаданного счастья.
Тоскана
Распахнуты объятья Средиземья,
Тосканы нежной изумрудные холмы.
Сам Бог целует утром эту землю,
И в каждой пяди – труд, любовь и смысл.
Являют глазу дивные картины
Равнины живописные, плато.
Под сенью пиний лепятся к вершинам
Костёлы, замки и селенья средь цветов.
Бегут со склонов воинством несметным
На ложе пёстрое ухоженных долин,
Пьянящим южным солнцем обогреты,
Шпалеры винограда и олив.
Сиена, Пиза, Монтальчино и Пиенца –
Как песня, льются ваши имена, –
Сан-Джиминьяно, а венец всему – Фиренца,
Та, что Флоренцией в России названа.
Я в давнем прошлом, растворяясь, утопаю,
В тосканских древних, светлых городках,
По камням тёплым бережно ступаю,
А под ногой текут века.
И вихрем звуковым мотоциклисты
Привычно рассекают тишину.
Как время быстротечное, их лица,
В сознание впечатавшись, мелькнут.
Здесь человек в Истории – как дома,
Тысячелетий обжитой уют.
И Цезарь, Данте, Микеланджело и Брут,
Как добрые соседи, всем знакомы.
Локаторы души улавливают чутко
Шум времени (привет вам, Мандельштам!).
В горшках горит герань, синеют незабудки,
Орган гудит, и в храм ведут врата.
Я об одном прошу с надеждой Бога:
Детей моих спаси и сохрани,
На всех путях, во всех земных тревогах
Им руку милосердья протяни.
А здесь до Бога, право, недалече.
Творцу поёт осанну мир вокруг,
Бельканто итальянской страстной речи
Несётся отовсюду, нежа слух.
Венецианский лев и римская волчица –
Свидетельства величья и побед.
Над Арно, как цветок, Флоренция искрится,
Сквозь витражи струясь, мерцает свет.
На Понте-Веккьо в лавочках-шкатулках
Кипит, клубясь, средневековый торг.
И Дант божественный из высей гулких
На жизнь взирает, горек, мудр и строг.
И рдеют пламенно бутоны куполов,
И мраморная музыка живая
Сквозь гул разноязыких голосов
К бессмертным небесам взмывает.
* * *
Тучи сгущаются низкие.
Вот и кончается год.
Где вы, любимые, близкие?
Нету уже никого.
Песней простой, незатейливой
душу мне не береди.
Хмурой ноябрьскою теменью
заволокло все пути.
Вóроны, вóроны, вóроны…
Смерти богато жнивьё,
и на четыре все стороны
с криком летит вороньё.
Но разложу фотографии –
лиц дорогих хлынет свет,
сквозь чёрно-белую графику
из стародавних тех лет.
Время кровавое, трудное.
Фронт. Полыхает стерня.
Божьим ли промыслом, чудом ли
выжили в вихрях огня?
Боже, какие счастливые! -
нянчат детей на руках
рядом с цветущею сливою,
смех на устах и в глазах.
Плещутся в море, как рыбины,
с рюмкой сидят за столом.
Годы торосами дыбились,
рушилось всё – но не дом.
Мама – красавица юная,
рядом отец молодой...
Веет ли снежною вьюгою,
день ли царит золотой –
вьётся лучистая, светлая,
лёгкая ткань бытия,
дача весёлая, летняя,
наша большая семья.
Длится любовью наполненный
памяти нитью живой
солнечный, яблочный полдень, и –
все вы в обнимку со мной.
Вы мне опорой, подмогою
будьте в тяжёлом пути –
страшной и тёмной дорогою
долго придётся идти.
У картин мастеров
Из грубой почвы серого холста
под кистью проступает суть предметов,
и тихое свеченье тёплых лиц
в световоздушной ауре струится.
Все дышит и живёт…
Горячей кровью прорастают маки
из полотна, колышутся в траве.
И вспомнились мне алые поля
обочь дорог на греческой земле
и у восхолмий древнего Олинфа...
И маки детства: белоснежный Севастополь,
за домом поле маков, и пока его пройдёшь,
не хватит детских сил со сном бороться.
И пламя алое дрожит перед глазами,
как будто было всё это вчера, –
но через жизнь я чувствую тот жар…
Рассматривая утварь и пейзаж,
я ухожу всё дальше, вглубь, за раму
и погружаюсь в инобытие,
в мир, сотворённый кистью и талантом,
вдыхаю запахи цветов и трав
и слышу звон серебряный ручья.
Там винограда гроздь на медном блюде
томленьем соков солнечных исходит.
И ветерок прохладой овевает
фигуру женщины, склонившейся к ребёнку.
Её улыбка, обращённая к нему,
мне чем-то поразительно знакома –
ведь так смотрела мама на меня…
И полдня золотистый свет, всё озаривший,
пульсируя, исходит изнутри.
И согревает...
Церковь св. Вита и Модеста 8-го века в Пиенце
Пустынного древнего храма прохладный покой.
Ни фресок здесь нет, ни скульптур, ни убранства –
одно лишь распятье.
Дрожит и колеблется пламя свечей в алтаре,
и, скупой,
сквозь узкие окна – сноп света
в пылинках и солнечных пятнах.
Романская кладка. Отбеленный камень шлифованных временем стен.
Дотронусь –
вибрируя, эхо веков, словно током, бьёт в пальцы.
Всё длится неспешного летнего дня очарованный плен,
И тянется жизни канва под стежками судьбы на Божественных пяльцах.
И замерло время. Ни звука.
Молчанье.
А там, в вышине,
под сводами плещет голубка живыми крылами.
Я знаю, чья это душа прилетела ко мне
и шепчет:
– Я здесь, на земле, вместе с вами…
2014
Черновики
Люблю читать черновики –
мучительный и точный поиск смысла.
В них вижу каждое движение руки:
обрыв – и слово в пустоте повисло…
Здесь мысль, опережая бег пера,
вливается в язык и обрастает плотью
строфы,
и рифмы обретя огран,
поэзии рождает половодье.
2016
Шиповник
Не чванливая роза –
милее мне скромный шиповник,
беспороден, в углу у забора ютится в саду,
будто просит и ждёт: «Приласкай же,
прилежный садовник».
И дурманит мне голову
сладостный, чувственный дух.
Так дурнушка колючая
вдруг полыхнёт красотою
лишь навстречу тому.
кто сумеет её разглядеть.
Залюбуюсь однажды
бесцветной былинкой простою,
что под солнцем горит на закате,
как жаркая медь.
2016
* * *
Эти светло-медовые дни
Я снизала в янтарные чётки.
Абрис твой в застеколье возник,
Но неясный, неявный, нечёткий…
Что за сполох родных миражей
На изломе, излёте дороги?..
К ним бежать по стерне, по меже,
Задыхаясь в горячке тревоги.
Словно червь шелковичный, тянуть
Драгоценную ниточку смысла,
Обрывать календарь – и в суму
Схоронить дорогие мне числа,
И на сердце сберечь, помянуть
И беду, и любовь, и утрату.
И прощенья просить, в дальний путь
Уходя. И платить свою плату,
Чтобы жизни угли вороша,
Достигая земного предела,
От вины не болела душа,
Отрываясь от бренного тела.
2016
Южная ночь
Памяти мужа Юрия Ряховского
Как ночь нежна! (Ты помнишь тот роман,
который в юности читали с упоеньем?)
Волшебно извиваются растенья
под лунным светом, реют светляки,
и южный свод разверзся звёздной бездной…
Воспоминанья так ли бесполезны?
Они – моё лекарство от тоски.
Летит, звучит чарующее скерцо…
Промытый кровью собственного сердца,
бесценный опыт жизни и любви
в бездонной глуби памяти лови!
И слышишь музыку морской волны и ноты
парящие гортанных чаек, и длинноты
повисших пауз, непроизнесённых фраз…
В лиловый, запредельно поздний час
впряглись лады диезов и бемолей.
границы стёрлись между волей и неволей.
Как ночь нежна от нежности магнолий,
от нашей нежности в брильянтах звёздной соли –
на долгий путь тут хватит про запас!
И мирозданье обнимает нас.
Юность
А помнишь, жасминовый вечер,
Черешен тугих аромат,
Каштанов упругие свечи,
Звёзд яркий, мерцающий сад
На влажном, распахнутом небе?..
Когда это было?..
Давно...
Как будто механик-волшебник
Мне памяти крутит кино.
Друзей вдохновенные лица,
Родительских рук благодать…
Придётся ещё научиться
Скорбеть, ненавидеть, терять.
Прибой белопенный сирени –
Дурманный, душистый накат,
И шёпот, и звуки, и тени,
И свист соловьиных цитат.
Горенья высокое пламя,
Любовь и надежды со мной,
И юности яркое знамя
Летит над весёлой землёй.
И в том же стремительном ритме
Земля по орбите кружит.
А жизни открытую книгу
Ещё прочитать предстоит...