Инна Кулишова

Инна Кулишова

Четвёртое измерение № 24 (24) от 21 декабря 2006 года

Белые пятна ветра. Места убывания
(стихи о род-и-не)

 

«Мадам Вавилова, в нашем городе никогда не будут ходить трамваи»

Из к/ф «Комиссар»
 
* * *
 
Платит прадед одиночеством взгляда.

Мы смотрим в разные стороны.

Я не вижу себя с фотографии, и не хочу.

И обрубки деревьев торчат, инвалиды

с отобранными костылями веток. Надо

бы все это запомнить, но столько всего – сор оный

мешает продлиться любви, и в «чур»

не обнимаются пальцы, и не увиты

слезами щеки, и лада

нет ни в чем, не меняй положения, не звони, гор кроны

выше верхушек любого самого, и, под стать палачу,

вырезают взгляд из тебя, словно контуры Атлантиды

из суши, но ты не возвращаешься к прадеду,

к катету, к кратеру прошлого – ряда

даже нет такого, порваны

все провода, тянущиеся чересчур

долго, и только платит он один, и кульбиты

дарит взгляду летняя муха, и, коверкая вздор, сонный

голос мой бормочет, как медсестра врачу,

зеркалу: «Не меняй...» «Не мешай...»

Будто мы, будто босы и сыты.
 

Август 2006

 
* * *
 
В этом городе, полном обмана,

растекающемся, как вино

из вверх дном перевернутых чаш

синих гор,

мимо дома летит Иавнана*,

словно пух тополиный. В окно

бьются выстрелов звуки. Пейзаж –

это хор.

 
В этом городе с именем лисьим,

заслонившим чужой горизонт,

где беззвучен, бессилен, бесцелен

блеск ножа,

я не знала ни улиц, ни писем,

разносящих озон и азот

по расщелинам мыслей. И зелень

не спеша

 
обнаруживала оттенки,

на какие способен лишь юг.

И, задумчив, наивен, немолод,

заслан взгляд

в эти мимо плывущие гренки

летних дней, как шпион и ашуг.

И сочится зевающий город,

словно яд,

 
в мои вены, движения, раны.

Никуда за собой не зовет.

И ничто мне не больно, не странно.

Не разбавлю цикутою лед.

Струи сладкие Иавнана

не в мою бессонницу льет.
  

Июль 2003

---------------------

* Старинная грузинская колыбельная

 
 * * *
 
Куры Куры

ловят зерна рыб.

И плевелы мусора

нанизаны на креста

отражение. Эхи,

охи компрометируют эхо.

Слову здесь не достичь успеха.

В воде Метехи*

небеснее, чем на холме. Да,

и палец, как курсор на

дисплее, водит по воздуху. Грипп,

кажется, в городе. Но и это все – до поры.
 

Февраль 2005

 

----------------------

* Древняя грузинская церковь, стоит на скале над рекой Курой

 
* * *
 
Так безвыходно и буквально

на душе.

Будто в ней побывал Пиросмани.

Мир не выглядит, как букварь. Но

давно уже

по нему не читаю. Сажусь в те же сани

и еду. Моше,

вот моя пустыня,

вот моя пустыня.

Вот моя пустыня...

 
С годами правильней кажется то, что

написано, а

не то, что было.

Я давно перестала быть точной.

Хотя жива,

не ищу веревки и мыла.

 
Оглянись вокруг, невозвращенец

в мою

судьбу: чудище обло, озерно, стозевно и лаяй.

Да и дни продолжают щерить

пасть. Молю,

уходи за стаей,

которой нет.

Без которой бессмысленно небо.

 
И иду туда, где не слышно звона.
За столом
собираются гости на мое угощенье.

Да и что есть рисунок без фона?

Споем псалом

перед тем, как опять уползти в ущелье.

 
Или нет, давай нарисуем на стенах

кабака

что-нибудь уставшее от разлуки,

предавая жизнь: задний план, оттенок –

будто бы чекА

вечности, до которой не доходят руки.
 

1999, 2002

 
СТОЯ НА ЗЕМЛЕ ИЗРАИЛЯ
 
Здесь ты часть горизонта

и, втоптанный солнцем

в свои корни, отросток на почве.

Взгляд пространство сгрызет, на

секунды раскромсан.

Доверяя единственной почте,

 
будут по небу ползать

зрачки с поперечной

мыслью альфу сосватать с омегой.

Здесь не взгляду примерзнуть,

но сплавиться в нечто,

не угнавшись за собственным «эго».

 
В каждой точке, открытой

здесь по вертикали,

ты находишь себя, словно буква

посреди алфавита.

Петляя веками,

различаешь реальность как будто.

 
Но минуя ее, не

оглянешься всуе.

И уйдешь в непонятной печали.

Только море в истоме

землю с небом целует,

словно две неизбежных скрижали.
  

1998

 
* * *
 
Где не бывает безобидным,

и каждый камень пахнет быдлом,

и серый выглядит как красный

раз через, и хохочет астмой

обочина; где в оба

глядеть – что в оба-на, утроба

жрет пасынков и падчериц, и на дом

берут, как – на грудь; вид

как выкидыш, где словно материт,

но мироточит небо, об-ла-ка-ть

без ласки и без суффиксов, без ать-

два – редко где, и где

к «звезде» одна лишь рифма де-

ржит многое и многих, пережить

не стоит ни-че-го. Прости/ть?

Решить – се значит пореши/ть;

где нет описанной во всех.

И смысла нет. И пишет по росе – «х…»
 

Февраль 2005

 
ЧАС ПЕТУХА
 
От Росси

ли, от России

бежать, дорогие гости.

И купола – борзые

Господа

вслед любят бредом;

бедам бы зат… да…

Лёд облаков – обедом,

Обетом, наветом, налётом.

Размазан, как кожа, по

душе. Бежать, как словесный пот,

пока не ответят «Кто там?».

От Росси

и отросли

усы непобедных улиц.

Нет места морям у устриц,

глотнувших язык земли.

Проклятый простор,

и рост, и

не твой

сквозь глаза идет

Его на твои и ор-

лы, львы, куропатки… – Стой!

О Боже мой, год мой,

God!
  

Январь 2005

 
* * *
 
Зело весело на Ру-

си.

Зелот высунул пару

си-

зых носков-голубей-голубок.

И лубок был глубок, и губок

не хватало ни выжать, ни

зацеловать. Просто

никого не хватало. Оста –

Весту, а Весте – бога

во плоти, во крыле простыни.

И присвоивший дуло рога

из Кремлевских рогов над строго

рассеченными стенами выпил

пеплу-крови, и кирпича

балыком заедая – шабаш ли,

баш-на-баш? –

И откинула вверх, как вымпел

вниз, не спасшаяся башня,

словно вбитая в свой мир-аж,

словно лампочка без врача.
 

Январь 2005

 
* * *
 
Возвращаясь в Домодедово,

мимо пахарей и Пахры,

и похерив дробь дороги,

как отроги – отроки,

хохочу-хочу – «Покедова,

други». Ох, рыбешки, мах ры-

бешки – мало, боги – роги

на путях, и Лот роки-

 
ровку с городом проделывал,

мимо соли несоленой,

на Воздвиженской движенье –

тренажерный зал, и то

без колес. И сверху тел овал,

как низложенное лоно ль,

или мешанина – «Шем*», я,

дочь в ночи, все залито,

 
блин, бумагой нелинованной,

и москиты букв кусают

слезы, лазы – всюду вычет.

И машина, мат тая,

возвращается, и скован мой

ангел в родинках, и – «Salut»

фантом, франтом фору тычит:

не Святая – сватая...
 
 Сентябрь 2005
 

----------------------------------------

* В переводе с иврита «шем» означает «имя». С определенным артиклем «Шем» заменяет имя Бога.

И еще Шем – третий сын Ноя, Сим в греческой огласовке.

 
* * *
 
Чудо ли – чада Киева, дни

столь же горьки, сколь светлы и далёки,

не во что оку больше смотреть.

Стелется шаг по углам простыни

прошлых асфальтов в морщинах мороки,

и отовсюду слышится «Геть».

 
Гетры берез и гекзамеров под

крышей сползают на метры молчанья,

в прорве ладоней – неба лицо.

Образ подобен глядящему в рот

врат, и прямой окруженье печаля,

падает луч, как палец в кольцо.
 

 Август 2005

 
* * *
 
Спит святой Агапит.

Свечи пахнут медком.

И закутан платком

неба город как вид

ниоткуда, плеснув

в душу кровь куполов.

Неразличия смут –

           в безразличие слов.

Каждый дом – как изъян.

Каждый выдох – разрыв.

И стоит Чингисхан,

целит в крест объектив.
 
Август 2004, Киев

 
* * *
 
И жизнь обманулась нежданно,

вернувшись на Русь, словно в русло,

плутая по улицам грустно.

Горят купола, как Джордано.

 
И выдумкой счастья напуган,

день прячется в комплекс Горгоны.

Несется площадная ругань

в чужие, как смерть, телефоны.

 
Вода фонари заливает

их собственным отраженьем.

И смыться бы – под ожерельем

исчезнув плевком. Viva – vale!

 
Нырнуть, как на небо – в ветровке,

с таким же, Господь, капюшоном.

Вдали дно подобно веревке,

пропахнувшей сахаром жженым.

 
И праведность серебра-злата

сама превращается в ересь.

И мне неохота поверить

в любую возможность возврата.
 

Август 2004, Киев

 
* * *
 
Известно –

известь новостей.

Налет из вест-провинций.

Патриций,

я плебейка, фарисей,

читаю по губам и вижу место,

куда слетелись звуки.

Я варварка, гонимая собой,

готовая упасть и – прочь подняться.

Крест то-

нирован налетом догм и скуки.

Я гончая невнятных родин. Пой,

патриций, обо мне чужую песнь.

Я есмь

Ничто. Вот это

новость от любого света.
 

Сентябрь 2003

 
* * *
 
собрать бы, собратья, всю эту державу,

и ухнуть бы морем. Да южный жилет

жнет, жмет, недоученный жрец.

 
Поймать бы шалаву, заржать и дать жару,

как дьякону спать не дает черноцвет

его отреченья, ума. «Маладэц!»

 
А вот геи, гои, ГАИ, лесбиянки,

«Авот» под подушкой хасида, свеча

сопливит у образа, баб

 
скрывает хиджаб, янь и Янус, и янки,

руби рубаи же с чужого плеча

да противу ветра – канючит рубаб.

 
От скуки все беды бедны, бедолаги,

берлоги, Берлаги, ГУЛАГи, гуль-гуль

для белых голуб. Юг, оспорь.

 
Из пор выделяется влага, от влаги

несет междометьями пуль.

Убей же меня или боль.

 
Да сколько же можно! собратья, собруты,

где бритвы, неточны ножи.

державу дер муторную

 
глашатай глотает, а в Граде обуты,

и ходЮт, и ходЮт, «ла-а-жи-и!!!» –

сержант проорет. Продаю.

 
Прощайте, ведь завтра, ведь завтра, ведь завтра.

и ведьминой шапочкой – лысым платком

махнет, даст до – бросит – антип

 
какой-ниб. Не выпила тост я за автора.

Будь мир этот тварный, комком

стоящий, милУем. Вот голос осип.

 
И нет ни ребячеств, ни отчеств, ни связан

ни с чем из меня, ухнуть морем, у-ух!

На круги своя

 
сворачивать, сколько рулонов. По вазам

разбросанный прах. Или пух.

Зачем возвращаюсь, змея?

 
Шли им, Шлиман, все пласты.

Щи хлебай, мужик с пахОты...

От Рождественской звезды

до Законченной Субботы.
 

Декабрь 2005

 
* * *
 
Я родилась в избы-точной стране,

как сноска, слог и логова апостроф.

Строф ров и рев, и остров белый – остро в

нем пальцам, бреги тронувшим. Зане

не знаю я, и вообще ли лягу?

Ну хорошо, белугу и бумагу

сверну в дуду, и будет компрене.

 
Iερευς* не принимал меня,

и имэ** имя, и мычат коровы

священные в поэзии обновы –

не знающей ни роздыху, ни дня.

Утопленницей быв, я стала в шорт-

лист. Greenaway, прочь, Питер, режичерт

зеленый, мой от(с)чет мне не родня.

 
А как поют на здешнем языке,

и зычные, и высохшие реки

бурлят, бурят в земле, як человеки

в себе следы свои. А на сакэ

лежит ладонь и зубчатые главы

япомнии в крови Аку-ты-лавы,

окутан океаном пес в песке.

 
И ку-ку-кукарекаю свои,

и годы, как идеи иудея,

ведут и в глубь, и в Суд, и, холодея,

еще прошу, еще про все, уи-

стен, ио-сиф (Сиф, что ли, сын Адама?

Ты, от тебя?). Клочки, сучки, незнамо

откудовая, жгу приют любви.
 
------------------------

* Иерей (от греч. ιερευς – жрец) – священник, соответствует второй степени церковной иерархии.

** «Имэ» – «есть» по-гречески. Русская транслитерация: 1. Чтобы не ошибиться по-гречески, 2. Так виднее звукопись с именем и коровами.
 

Декабрь 2005

  
* * *
 
Янеттебе янет Тебе из волчьих вотчин.

Миф лиц, тиф лиц, Тифлис персидской хватки, днесь

я здесь, яздесь азъесть, и голос не отточен,

и грифель языка пылит, любви не счесть

ни с дел, ни с тел, низ душ болтается над раем,

и их имен не знать, незнать не знать, незнать.

Вот так, без никого, бестактно умираем,

и не предупредить, крестом сходя на ять.

 
Каких там Анн, Иван, не вывести за скобки?

Какими рабби быть, чтоб новичком воздеть

шалаш дырявых рук? Разучены раскопки

речей. Гидон, до дна донотного! Се плеть

небесная – она. Сей музыку араба,

гараж бескрышный, бес калиберных авто.

У либерти лицо нерусское – не баба.

Я проглочу Тебя. Не выследит никто.
 

Октябрь 2006

 
* * *
 
I
 
все жить хотят и здесь, и мусульмане

в горах на запад головой в могилу,

и руки, тянущиеся ко лбу

 
при виде церкви за сто жизней до во...

до Воскресения... И даже иудеи, не поднимая глаз,

поскольку непознаваемы дела Его.

 
Все жить хотят, а жизнь земная ма-анит,

не доставляя тело в Вечность, и кто пил у

святых источников, забу...

 
когда и пить, и есть, и скинуть слово
с себя, и вывалять в грязи тот таз,

в котором омовение скрывает естество.

 
хотят... в каком воскреснуть тыся... Ты ли
укажешь всем единый путь? Еди...

Как много говорю я, не сказав.

как будто где-то рядом мне в могиле

лежать и тоже ждать... Води

теперь. Мне прятаться нет прав.
 
II
 
Не понимайт. Но андерстендинг, ибн на

все названные че... четыре. Стойло

строк, строчек в платьях нео.

 
И косяки с ухмылкой древа скотчем

заклеены, и косячки повсюду,

тля, заслоняют вид, которым

 
махнуться бы – на все. А шекель, гривна

иль марки, эх-с – неважно. Стоило

вернуться в дом, когда не небо – не во...

 
Невосполним протоптанный – а точим

ведь взгляд в ладонях – путь «спаси Иуду»,

писать в дань оправдания опорам.

 
Невидим и не выдан грѣхъ соитья

со звуком сора – Тонопись. Не это

ли подтвержденье? Дню

виднее, что на дне лежит, и пить я

не попрошу в пустыне. Столько света

там, что вовек в родню соединю.
 

III

 
Родных, родных, чужих, чужими ставших. Отче,

прости за сбивчивость а ля Вильгельм О'Телль,

цель близится, как мошкара в тумане.

И страх укрой мой потным негативом ночи,

в альпийском сне – снедь, гостье не в мотель

мотаться, а – проснуться с видом лани.

Запутай напрочь, без толку, без смеха,

рад ботать, да работать чЕлу – в поте.

И лепет воли слушать. Где там воле?

С ума бы. И сума, и все – помеха

теперь мне: дом и улица, и белое подворье

небесного владетеля.

Прости.
 

Июль 2005, декабрь 2006

 
* * *
 
Не узнать, как сложён этот город,

уличающих улиц скелет.

От бумаг плоскостей, скрепок гор, от

разлинованной пенсии лет,

 
пени за обретенное ябло-

ко-ко-мол-молоко, – прочь, как проч.

Фонарей неокрепшие ядра

сверлят мнимым пролетом экс-ночь.

 
Потому что и день альбиносом

ее стал. Его – ночь негатив.

Под дроблёным, рублёным, раскосым

горизонтом деревья мрут – тиф.

 
Готик дротик, si-днейское лето,

злато лада – взлетающий стерх

церкви узкой, вот так и полсвета

прокукуем, не выбравшись вверх.

 
Не увидеть, как сложен и точен

взгляд а идише, выделен впредь,

словно смерть – за жизнь вечную, впрочем,

словно жизнь – за нелепую смерть.

 
Небоствол. Рукоять остановки.
кна. Двери. Порог. ©вет в окне.

Казимировские бред-листовки:

дно автобусов, взвизгнувших: Не-е...

 
А во бежевом каменном меде

ты не «Бабушка» крикнув, падешь.

Ты старуху найдешь, и возьмете

в рост пустыню, и в сор дуру-ложь.

 
Не сбежишь, не вернешься. Решенным –

только вверх, в крайнем случае, вниз.

Intoземец, прикрыв капюшоном

чье-то тело, спешит выйти из.

 
А свернешь, и спокойная заводь

в оцарапанных пальцах берез.

И нырнешь, потому что ни плавать,

ни летать не умеешь всерьез.

 
Снег слизнул вороные вершины.

Потому спят Эльбрус и Казбек.

Ружья грузят за спины мужчины.

Век зимой точит ветки, как зек.

 
Втиснуть(ся) – в антиснах нездоровых –

в лифт гортани, единственный лифт,

где еще можно выжить во строфах

не успевших окрепнуть молитв.
 

Декабрь 2006

 
Спуск по прямой

 

Сумев отгородиться от людей,

я от себя хочу отгородиться.

И. Бродский
 
I
 
Вот и все. Первоклассник изученный

нашептал дорогие слова.

И в гостях, за решеткой, излучиной

церковь древняя тянет дрова

 
губ, молитвой сложившихся, в топливо.

И несется хорал кирпичей

в то, что свернуто, сводно, накоплено –

водоносное небо очей.

 
Чей ты будешь, мой голос невнутренний?

За гостями – сто тысяч км,

словно поп, возвращаясь с заутрени,

повернулся ивритом ко мне.

 
Словно пол не из камня и дерева,

или букв непомерная месть

звукам русского, меткого мерина,

оказавшего мне получесть

 
быть рифмовкой славянской. Заказано.

Жили русский, еврей и грузин.

Среди них – полукровка-помазанка,

к лесу – адом, из яслей и зим.

 
Изъяснительный кривится ласково,

побежала по пальцам рука.

И любая мыслишка затаскана,

и любовь застает рыбака.

 
Застает и заставит. Заочница,

посмотрю ему, верному, вслед.

Пусть закончится, пусть все закончится.

Нет.

 
Я уеду из этого города

во страну бестелесной травы,

безголосого севера-солода,

не закончив последней главы.

Я уеду из этого города.

 
Мутер-броды Толстого и Чехова,

нездоровие черновиков...

Вот косыночкой серою съехала

тень туч на темя дома. Покров

 
крова сорван, как знак недоверия.

Шую-выю, долой чешую!

И, пуста, как Земля до творения,

пред задуманной бездной стою.

 
Вот она, неприкрытая, честная,

черной кошкой урчит на меня,

поперек трех дорог молча шествуя,

доморощенный облик храня.

 
Что тебе, первоклассник, за надоба?

В рифмах азбучных мѣсто сие.

Стоп-посты. Трехрукавная надолба,

троеперстия небытие.
 
II
 
В общем, Беккет.

Шаг туда-обратно.

Где приткнешься, стой.

Буки в беге

и в бегах, и ладно.

Мне ли – за Пятой?

 
зпт Запад

лыком шииты

вяжут свои пояса

верности Сад под

Небо над Жил ты

инок в ограде за.

 
Вместо выхода – выходка.

Обмотал

вкруг души лихо ткань

Он. Обвал

и родных болот, где балет

мошкары,

и болезных лет,

на шкафы

 
перебравшихся

в рамке и ранке

квадратуры пластмасс

мест-и лиц love пшик Сад

над и Неба под-ранки

Инок иней свой пас

 
Пилит лепет.

Лепит пыль.

Рифмы слепят,

смысл-упырь.

 
III
 
Подожди, погоди, в руке моей камень.

Он заложен в моей руке.

Не сегодня-завтра-вчера мы канем,

есть чем вспомнить накоротке.

 
Положу у высоких трат и у дара

вместе с тенью своей его.

Камень, ножницы, бумага – будет пара.

Как всегда, третий выйдет во.

 
Дай заплакать хотя бы от родин мелких,

стертых контуром белых карт.

Старых лиц, застывающих при тарелках.

Птиц, устраивающих гвалт.

 
Подожди, не склонила еще колени

в угол девственный и прямой.

И смотрю, как уходят по линзам лени

гости прошлого – не домой.

 
Или я, Илия? Иоиль, Исайя,

вас ли чувствую впереди,

за спиной? Подожди, погоди, бросая,

брошусь камнем. Води. Веди.
 
IV
 
Сметает с ног, с любви, сбивает с толку.

Сметана суток, вписанных в ландшафт.

Каштанку носит по свету – иголку,

ее не ищут. И Его смешат.

 
Метла, как кисть в скороговорке гида,

счищает смысл с картины. Быть, но где?

Быки, мосты, закатная коррида.

Держащаяся, к счастью, на воде.

 
Вновь кровь. Морковь луча. Свекровь-зарница.

Печали прибыль. В радость убыль. Груз

пустот и пауз. Не посторониться.

Окрестный путь, да компас, камбуз уз.

 
«Налево – Азия», – был финикиец

сметлив, сказав, шмыгнув в морской почин –

доплыть до алфавита, якорь кинуть

и сгинуть. Мы как потчуем почим.

 
В Бозе. В грозе. В не зде. В гнезде и гневе.

Пуская в оборот, как скорлупу,

слезу. Сузив бобо судьбы в даль-неви-

даль скроенного наскоро «бу-бу».

 
Уже ежу неясно: иглы – или?

И почерк, почва замысла, нечист.

Правдоподобно. Сдобно. Вы/ли-были.

О.Генри Неба. – Свод. – Последний лист.
 
V
 
Белые пятна ветра.

Места убывания.

Вёдра пустых домов,

выглядящих с фасада тетрадным

выдернутым листком с клеткой окон.

Снова пора за букварь. Много стало кукол.

Купол надувается, но не взлетает.

Каждая фраза притянута за буквы

и содержит овал Лица,

отражающего(ся) бесследно.

Мозоль вечнознакомого вида.

Завидовавшего безвидности и пустоте,

в итоге сравнявшихся.

Это и есть ремесло пережитка.

Медленное неузнавание слишком уверенных в нас пейзажей.

Либретто моря, у которого не родился.

Растрепанные ноты леса, где не жить.

Невосстановимая грамота горизонта.

Одышка чихающих гор.

Песок, выводящий наружу весь вес души,

которая счастлива точностью заблуждений.

И – нечем, поскольку слова опадают, как листья, с листа.

Как мы. Как мы. С неба. С воздуха. С крон и корней. Со – страшно сказать – Творца.

И тени коленей нетронутых букв, словно духи,

ползают облаками по фону.

И безымянный глобус трагичен, как самый обычный закат.

Истина все незаметней, и тем вернее.
 

Март 2002, декабрь 2006

 

© Инна Кулишова, 1998-2006.
© 45-я параллель, 2006.