«Мадам Вавилова, в нашем городе никогда не будут ходить трамваи»
Из к/ф «Комиссар»
Мы смотрим в разные стороны.
Я не вижу себя с фотографии, и не хочу.
И обрубки деревьев торчат, инвалиды
с отобранными костылями веток. Надо
бы все это запомнить, но столько всего – сор оный
мешает продлиться любви, и в «чур»
не обнимаются пальцы, и не увиты
слезами щеки, и лада
нет ни в чем, не меняй положения, не звони, гор кроны
выше верхушек любого самого, и, под стать палачу,
вырезают взгляд из тебя, словно контуры Атлантиды
из суши, но ты не возвращаешься к прадеду,
к катету, к кратеру прошлого – ряда
даже нет такого, порваны
все провода, тянущиеся чересчур
долго, и только платит он один, и кульбиты
дарит взгляду летняя муха, и, коверкая вздор, сонный
голос мой бормочет, как медсестра врачу,
зеркалу: «Не меняй...» «Не мешай...»
Будто мы, будто босы и сыты.
Август 2006
растекающемся, как вино
из вверх дном перевернутых чаш
синих гор,
мимо дома летит Иавнана*,
словно пух тополиный. В окно
бьются выстрелов звуки. Пейзаж –
это хор.
заслонившим чужой горизонт,
где беззвучен, бессилен, бесцелен
блеск ножа,
я не знала ни улиц, ни писем,
разносящих озон и азот
по расщелинам мыслей. И зелень
не спеша
на какие способен лишь юг.
И, задумчив, наивен, немолод,
заслан взгляд
в эти мимо плывущие гренки
летних дней, как шпион и ашуг.
И сочится зевающий город,
словно яд,
Никуда за собой не зовет.
И ничто мне не больно, не странно.
Не разбавлю цикутою лед.
Струи сладкие Иавнана
Июль 2003
* Старинная грузинская колыбельная
ловят зерна рыб.
И плевелы мусора
нанизаны на креста
отражение. Эхи,
охи компрометируют эхо.
Слову здесь не достичь успеха.
В воде Метехи*
небеснее, чем на холме. Да,
и палец, как курсор на
дисплее, водит по воздуху. Грипп,
Февраль 2005
* Древняя грузинская церковь, стоит на скале над рекой Курой
на душе.
Будто в ней побывал Пиросмани.
Мир не выглядит, как букварь. Но
давно уже
по нему не читаю. Сажусь в те же сани
и еду. Моше,
вот моя пустыня,
вот моя пустыня.
Вот моя пустыня...
написано, а
не то, что было.
Я давно перестала быть точной.
Хотя жива,
не ищу веревки и мыла.
в мою
Да и дни продолжают щерить
пасть. Молю,
уходи за стаей,
которой нет.
Без которой бессмысленно небо.
Да и что есть рисунок без фона?
Споем псалом
перед тем, как опять уползти в ущелье.
кабака
что-нибудь уставшее от разлуки,
предавая жизнь: задний план, оттенок –
будто бы чекА
1999, 2002
и, втоптанный солнцем
в свои корни, отросток на почве.
Взгляд пространство сгрызет, на
секунды раскромсан.
Доверяя единственной почте,
зрачки с поперечной
мыслью альфу сосватать с омегой.
Здесь не взгляду примерзнуть,
но сплавиться в нечто,
не угнавшись за собственным «эго».
здесь по вертикали,
ты находишь себя, словно буква
посреди алфавита.
Петляя веками,
различаешь реальность как будто.
оглянешься всуе.
И уйдешь в непонятной печали.
Только море в истоме
землю с небом целует,
1998
и каждый камень пахнет быдлом,
и серый выглядит как красный
раз через, и хохочет астмой
обочина; где в оба
глядеть – что в оба-на, утроба
жрет пасынков и падчериц, и на дом
берут, как – на грудь; вид
как выкидыш, где словно материт,
но мироточит небо, об-ла-ка-ть
без ласки и без суффиксов, без ать-
два – редко где, и где
к «звезде» одна лишь рифма де-
ржит многое и многих, пережить
не стоит ни-че-го. Прости/ть?
Решить – се значит пореши/ть;
где нет описанной во всех.
Февраль 2005
ли, от России
бежать, дорогие гости.
И купола – борзые
Господа
вслед любят бредом;
бедам бы зат… да…
Лёд облаков – обедом,
Обетом, наветом, налётом.
Размазан, как кожа, по
душе. Бежать, как словесный пот,
пока не ответят «Кто там?».
От Росси
и отросли
усы непобедных улиц.
Нет места морям у устриц,
глотнувших язык земли.
Проклятый простор,
и рост, и
не твой
сквозь глаза идет
Его на твои и ор-
лы, львы, куропатки… – Стой!
О Боже мой, год мой,
God!
Январь 2005
си.
Зелот высунул пару
си-
зых носков-голубей-голубок.
И лубок был глубок, и губок
не хватало ни выжать, ни
зацеловать. Просто
никого не хватало. Оста –
Весту, а Весте – бога
во плоти, во крыле простыни.
И присвоивший дуло рога
из Кремлевских рогов над строго
рассеченными стенами выпил
пеплу-крови, и кирпича
балыком заедая – шабаш ли,
баш-на-баш? –
И откинула вверх, как вымпел
вниз, не спасшаяся башня,
словно вбитая в свой мир-аж,
Январь 2005
мимо пахарей и Пахры,
и похерив дробь дороги,
как отроги – отроки,
хохочу-хочу – «Покедова,
други». Ох, рыбешки, мах ры-
бешки – мало, боги – роги
на путях, и Лот роки-
мимо соли несоленой,
на Воздвиженской движенье –
тренажерный зал, и то
без колес. И сверху тел овал,
как низложенное лоно ль,
или мешанина – «Шем*», я,
дочь в ночи, все залито,
и москиты букв кусают
слезы, лазы – всюду вычет.
И машина, мат тая,
возвращается, и скован мой
ангел в родинках, и – «Salut»
фантом, франтом фору тычит:
----------------------------------------
* В переводе с иврита «шем» означает «имя». С определенным артиклем «Шем» заменяет имя Бога.
И еще Шем – третий сын Ноя, Сим в греческой огласовке.
столь же горьки, сколь светлы и далёки,
не во что оку больше смотреть.
Стелется шаг по углам простыни
прошлых асфальтов в морщинах мороки,
и отовсюду слышится «Геть».
крышей сползают на метры молчанья,
в прорве ладоней – неба лицо.
Образ подобен глядящему в рот
врат, и прямой окруженье печаля,
Август 2005
Свечи пахнут медком.
И закутан платком
неба город как вид
ниоткуда, плеснув
в душу кровь куполов.
Неразличия смут –
в безразличие слов.
Каждый дом – как изъян.
Каждый выдох – разрыв.
И стоит Чингисхан,
вернувшись на Русь, словно в русло,
плутая по улицам грустно.
Горят купола, как Джордано.
день прячется в комплекс Горгоны.
Несется площадная ругань
в чужие, как смерть, телефоны.
их собственным отраженьем.
И смыться бы – под ожерельем
исчезнув плевком. Viva – vale!
с таким же, Господь, капюшоном.
Вдали дно подобно веревке,
пропахнувшей сахаром жженым.
сама превращается в ересь.
И мне неохота поверить
Август 2004, Киев
известь новостей.
Налет из вест-провинций.
Патриций,
я плебейка, фарисей,
читаю по губам и вижу место,
куда слетелись звуки.
Я варварка, гонимая собой,
готовая упасть и – прочь подняться.
Крест то-
нирован налетом догм и скуки.
Я гончая невнятных родин. Пой,
патриций, обо мне чужую песнь.
Я есмь
Ничто. Вот это
Сентябрь 2003
и ухнуть бы морем. Да южный жилет
жнет, жмет, недоученный жрец.
как дьякону спать не дает черноцвет
его отреченья, ума. «Маладэц!»
«Авот» под подушкой хасида, свеча
сопливит у образа, баб
руби рубаи же с чужого плеча
да противу ветра – канючит рубаб.
берлоги, Берлаги, ГУЛАГи, гуль-гуль
для белых голуб. Юг, оспорь.
несет междометьями пуль.
Убей же меня или боль.
где бритвы, неточны ножи.
державу дер муторную
и ходЮт, и ходЮт, «ла-а-жи-и!!!» –
сержант проорет. Продаю.
и ведьминой шапочкой – лысым платком
махнет, даст до – бросит – антип
Будь мир этот тварный, комком
стоящий, милУем. Вот голос осип.
ни с чем из меня, ухнуть морем, у-ух!
На круги своя
разбросанный прах. Или пух.
Зачем возвращаюсь, змея?
Щи хлебай, мужик с пахОты...
От Рождественской звезды
Декабрь 2005
как сноска, слог и логова апостроф.
Строф ров и рев, и остров белый – остро в
нем пальцам, бреги тронувшим. Зане
не знаю я, и вообще ли лягу?
Ну хорошо, белугу и бумагу
сверну в дуду, и будет компрене.
и имэ** имя, и мычат коровы
священные в поэзии обновы –
не знающей ни роздыху, ни дня.
Утопленницей быв, я стала в шорт-
лист. Greenaway, прочь, Питер, режичерт
зеленый, мой от(с)чет мне не родня.
и зычные, и высохшие реки
бурлят, бурят в земле, як человеки
в себе следы свои. А на сакэ
лежит ладонь и зубчатые главы
япомнии в крови Аку-ты-лавы,
окутан океаном пес в песке.
и годы, как идеи иудея,
ведут и в глубь, и в Суд, и, холодея,
еще прошу, еще про все, уи-
стен, ио-сиф (Сиф, что ли, сын Адама?
Ты, от тебя?). Клочки, сучки, незнамо
* Иерей (от греч. ιερευς – жрец) – священник, соответствует второй степени церковной иерархии.
Декабрь 2005
Миф лиц, тиф лиц, Тифлис персидской хватки, днесь
я здесь, яздесь азъесть, и голос не отточен,
и грифель языка пылит, любви не счесть
ни с дел, ни с тел, низ душ болтается над раем,
и их имен не знать, незнать не знать, незнать.
Вот так, без никого, бестактно умираем,
и не предупредить, крестом сходя на ять.
Какими рабби быть, чтоб новичком воздеть
шалаш дырявых рук? Разучены раскопки
речей. Гидон, до дна донотного! Се плеть
небесная – она. Сей музыку араба,
гараж бескрышный, бес калиберных авто.
У либерти лицо нерусское – не баба.
Октябрь 2006
в горах на запад головой в могилу,
и руки, тянущиеся ко лбу
до Воскресения... И даже иудеи, не поднимая глаз,
поскольку непознаваемы дела Его.
не доставляя тело в Вечность, и кто пил у
святых источников, забу...
в котором омовение скрывает естество.
Как много говорю я, не сказав.
как будто где-то рядом мне в могиле
лежать и тоже ждать... Води
все названные че... четыре. Стойло
строк, строчек в платьях нео.
заклеены, и косячки повсюду,
тля, заслоняют вид, которым
иль марки, эх-с – неважно. Стоило
вернуться в дом, когда не небо – не во...
ведь взгляд в ладонях – путь «спаси Иуду»,
писать в дань оправдания опорам.
со звуком сора – Тонопись. Не это
ли подтвержденье? Дню
виднее, что на дне лежит, и пить я
не попрошу в пустыне. Столько света
III
прости за сбивчивость а ля Вильгельм О'Телль,
цель близится, как мошкара в тумане.
И страх укрой мой потным негативом ночи,
в альпийском сне – снедь, гостье не в мотель
мотаться, а – проснуться с видом лани.
Запутай напрочь, без толку, без смеха,
рад ботать, да работать чЕлу – в поте.
И лепет воли слушать. Где там воле?
С ума бы. И сума, и все – помеха
теперь мне: дом и улица, и белое подворье
небесного владетеля.
Июль 2005, декабрь 2006
уличающих улиц скелет.
От бумаг плоскостей, скрепок гор, от
разлинованной пенсии лет,
ко-ко-мол-молоко, – прочь, как проч.
Фонарей неокрепшие ядра
сверлят мнимым пролетом экс-ночь.
ее стал. Его – ночь негатив.
Под дроблёным, рублёным, раскосым
горизонтом деревья мрут – тиф.
злато лада – взлетающий стерх
церкви узкой, вот так и полсвета
прокукуем, не выбравшись вверх.
взгляд а идише, выделен впредь,
словно смерть – за жизнь вечную, впрочем,
словно жизнь – за нелепую смерть.
Казимировские бред-листовки:
дно автобусов, взвизгнувших: Не-е...
ты не «Бабушка» крикнув, падешь.
Ты старуху найдешь, и возьмете
в рост пустыню, и в сор дуру-ложь.
только вверх, в крайнем случае, вниз.
Intoземец, прикрыв капюшоном
чье-то тело, спешит выйти из.
в оцарапанных пальцах берез.
И нырнешь, потому что ни плавать,
ни летать не умеешь всерьез.
Потому спят Эльбрус и Казбек.
Ружья грузят за спины мужчины.
Век зимой точит ветки, как зек.
в лифт гортани, единственный лифт,
где еще можно выжить во строфах
Декабрь 2006
Сумев отгородиться от людей,
я от себя хочу отгородиться.
И. Бродский
нашептал дорогие слова.
И в гостях, за решеткой, излучиной
церковь древняя тянет дрова
И несется хорал кирпичей
в то, что свернуто, сводно, накоплено –
водоносное небо очей.
За гостями – сто тысяч км,
словно поп, возвращаясь с заутрени,
повернулся ивритом ко мне.
или букв непомерная месть
звукам русского, меткого мерина,
оказавшего мне получесть
Жили русский, еврей и грузин.
Среди них – полукровка-помазанка,
к лесу – адом, из яслей и зим.
побежала по пальцам рука.
И любая мыслишка затаскана,
и любовь застает рыбака.
посмотрю ему, верному, вслед.
Пусть закончится, пусть все закончится.
Нет.
во страну бестелесной травы,
безголосого севера-солода,
не закончив последней главы.
Я уеду из этого города.
нездоровие черновиков...
Вот косыночкой серою съехала
тень туч на темя дома. Покров
Шую-выю, долой чешую!
И, пуста, как Земля до творения,
пред задуманной бездной стою.
черной кошкой урчит на меня,
поперек трех дорог молча шествуя,
доморощенный облик храня.
В рифмах азбучных мѣсто сие.
Стоп-посты. Трехрукавная надолба,
Шаг туда-обратно.
Где приткнешься, стой.
Буки в беге
и в бегах, и ладно.
Мне ли – за Пятой?
лыком шииты
вяжут свои пояса
верности Сад под
Небо над Жил ты
инок в ограде за.
Обмотал
вкруг души лихо ткань
Он. Обвал
и родных болот, где балет
мошкары,
и болезных лет,
на шкафы
в рамке и ранке
квадратуры пластмасс
мест-и лиц love пшик Сад
над и Неба под-ранки
Инок иней свой пас
Лепит пыль.
Рифмы слепят,
смысл-упырь.
Он заложен в моей руке.
Не сегодня-завтра-вчера мы канем,
есть чем вспомнить накоротке.
вместе с тенью своей его.
Камень, ножницы, бумага – будет пара.
Как всегда, третий выйдет во.
стертых контуром белых карт.
Старых лиц, застывающих при тарелках.
Птиц, устраивающих гвалт.
в угол девственный и прямой.
И смотрю, как уходят по линзам лени
гости прошлого – не домой.
вас ли чувствую впереди,
за спиной? Подожди, погоди, бросая,
Сметана суток, вписанных в ландшафт.
Каштанку носит по свету – иголку,
ее не ищут. И Его смешат.
счищает смысл с картины. Быть, но где?
Быки, мосты, закатная коррида.
Держащаяся, к счастью, на воде.
Печали прибыль. В радость убыль. Груз
пустот и пауз. Не посторониться.
Окрестный путь, да компас, камбуз уз.
сметлив, сказав, шмыгнув в морской почин –
доплыть до алфавита, якорь кинуть
и сгинуть. Мы как потчуем почим.
Пуская в оборот, как скорлупу,
слезу. Сузив бобо судьбы в даль-неви-
даль скроенного наскоро «бу-бу».
И почерк, почва замысла, нечист.
Правдоподобно. Сдобно. Вы/ли-были.
Места убывания.
Вёдра пустых домов,
выглядящих с фасада тетрадным
выдернутым листком с клеткой окон.
Снова пора за букварь. Много стало кукол.
Купол надувается, но не взлетает.
Каждая фраза притянута за буквы
и содержит овал Лица,
отражающего(ся) бесследно.
Мозоль вечнознакомого вида.
Завидовавшего безвидности и пустоте,
в итоге сравнявшихся.
Это и есть ремесло пережитка.
Медленное неузнавание слишком уверенных в нас пейзажей.
Либретто моря, у которого не родился.
Растрепанные ноты леса, где не жить.
Невосстановимая грамота горизонта.
Одышка чихающих гор.
Песок, выводящий наружу весь вес души,
которая счастлива точностью заблуждений.
И – нечем, поскольку слова опадают, как листья, с листа.
Как мы. Как мы. С неба. С воздуха. С крон и корней. Со – страшно сказать – Творца.
И тени коленей нетронутых букв, словно духи,
ползают облаками по фону.
И безымянный глобус трагичен, как самый обычный закат.
Март 2002, декабрь 2006
© Инна Кулишова, 1998-2006.
© 45-я параллель, 2006.