Снежная королева
(диптих)
I
Ни поцелуев, ни властных поз…
Дверь закрывая, я не рыдала.
Вон он, последний хрустальный мост.
Вот она, тропка до тронной залы.
А посредине – как перст судьбы –
грозный и пьяный, готовый жахнуть…
Мальчик, тебе меня не забыть
как красоту белоснежных шахмат.
Я отучила тебя грубить,
в санках катала, сушила гетры…
Мальчик, тебе меня не убить
страстными взглядами в пользу Герды.
Помнишь ли? Глупый, дрянной и злой,
властно вдруг обнял меня за плечи
и прошептал: «Не хочу домой!
Ты научи, что такое вечность».
С точностью бога, за кубом куб,
ты возводил ледяную Трою.
Проклял – за блеск полнокровных губ –
стены, что сам для меня построил.
Нынче – обломки снежинок вспять
тянутся беженцами на полюс…
Я не корю – я тебе не мать.
Но Королева имеет голос.
Знай же: ваш рай на горбу планет
вы с ней разрушите – сами, сами…
Я отпускаю (а память – нет)
к девочке с белыми волосами.
II
Возвращение Кая
Прости, мой мальчик, такая «вечность»:
ни эпитафий, ни эпиграммы…
Я наложила, как будто вето –
три льдинки на ножевые раны.
Одну на руку, одну на сердце,
а третью – там, где душа сочится…
Не излечу – помогу согреться,
прильнув прохладой к углю ключицы.
И в этом адском раю инверсий
(я старше солнца, я больше мира!)
построим наши дворцы и верфи –
внутри такой типовой квартиры
когда-нибудь… А пока – забудься,
забудь скитанья, мечи, орала
и принцев датских средь революций,
и этих карточных генералов.
Очаг фальшивый, ростки герани
и след щербатый от дырки в кедах,
я все прощаю – и эти раны,
и эту бывшую первой Герду.
А по весне – и не Кай, но Кайзер –
разбужен будь, роднику подобно.
Не сожалей, не казни, не кайся.
Проснись, мой мальчик, проснись свободным.
* * *
Ты молча досмотришь, как будто в кино,
чем кончится битва моя у Лох-Несса.
Ты мой недорыцарь, я недопринцесса…
спасаться важней, чем спасать… Всё равно
никто никого не попросит остаться.
Кривясь, отражаются лики свобод…
Забралом уткнёшься в мой бледный живот,
я перевернусь, подставляя свой панцирь.
Для наших ранений закрыт лазарет…
Невидимым надо ль скрываться от мира?
Мы рыцари в легких доспехах Зефира.
Мы даже не верим друг в друга. Нас нет.
Морской странник
Нет того, что меня заставляло б каяться –
там, средь лилий моря, сей орган отмер.
На просторах лужи тряпичным зайцем
в корабле бумажном... иду на отмель.
И не страшно – страшно, что не пугают
ни дырявой памяти той калоша,
ни акулы совести, ни фрегаты –
там, по борту слева, фрегаты прошлого,
выставляя пошло обломки рёбер,
мне сулят одно – дно да рифы кружев. Но
в этой луже столько же миль негрёбанных,
сколько страсти в омутах незапруженных!
Дерзость мачтой вытянулась – до алчности.
Что с того? – норд с вестом всё время путаю…
Не попасть бы в бухту твою русалочью,
там, где сети, лилии – сухопутные...
* * *
Глаз укусив, алый парус ушёл
за горизонт.
Прячу, как нимб, капюшон в капюшон.
Свёрнутый зонт.
Не загорится заря за рекой.
Спят корабли.
…Может, герой и встаёт высоко
из-под земли;
может, герой бы и грёб за буя –
в раже ль, в бреду;
может, герой просто может, а я
даже не жду.
В ветер ветровка – почти неглиже.
Ноет укус…
Дождь принимаю по капле драже.
И не боюсь.
* * *
Змеёныш, змеёныш, чего же не спится?
Иль грудь не мягка моя, не широка?
Тебя я пустила от сердца напиться,
а ты всё глядишь и глядишь в облака...
Змеёныш, влюблённым неведомы яды.
Влюблённых нельзя, ублажив, усыпить.
Ты жадный до чувственных спазмов, а я до
тончайших касаний Кассандры (судьбы).
И пусть тебе снятся воздушные змеи,
до коих хвостом от земли не достать.
Змеёныш, однажды и ты мне изменишь,
а я вот тайком научилась летать...
Несение креста
Мария глядела
на стёртые пятки Его,
на грязное полутряпье,
извращённо ласкавшее тело.
Ей велено было не плакать
и всё понимать.
Но Марии хотелось
до слез – обнимать,
отгоняя кровавых шатенов:
«Моё!»
Мария глядела на руки…
Отёчные пальцы впились в древесину,
как некогда в плечи её
среди душных глициний,
когда были ангелы к сыну...
...Мария уже улыбалась – без муки:
она разглядела лицо
и лоб под терновым венцом,
не видя трёх маковых капель,
коварно ползущих к глазам...
Ей виделись не образа
сквозь морок грядущих столетий,
не капища
грешных кострищ и крестовых походов,
что выйдут, как водится, боком,
не подвиги
мрачных
монахов убогих,
не клирики в золоте платьев,
не вправду святые,
спасённые словом Христа…
Мария глядела на Бога –
и вовсе не видела Бога,
но мальчика,
ныне с креста
раскрывавшего – ей лишь – объятья.
* * *
Всадник. Уродливый. Неромантический.
Всадник на лысом холме.
Очень буквальный. Практичный. Практически
поздно иного хотеть.
Он ведь и мог обрядиться принцессою,
даже блистать на балу.
Что ему? В гущу веселой процессии
он запускает стрелу.
Воздух скользнул вдоль её наконечника.
Выгнувшись, замер скрипач.
Продана скрипочка новым кузнечикам
счастья. Коль можешь – заплачь.
Всё – пустота под его облачением,
космос, иная херня...
Я приносила к погосту печения,
гладила гриву коня.
Ела таблетки, питалась амброзией,
утром пила молоко.
И выглядала в окошка морозное:
близко ль он иль далеко?
Не прикормила, проклятьем не выслала –
так и стоит поутру.
Целится – с мордой не злою, не кислою…
Ждете здесь рифму «умру»?
Нет, не умру, не сегодня – соседние
криком исходят дома…
Я остаюсь в этом мире последняя –
точно носитель клейма.
Всадник. Уродливый. И не таится ведь...
Мимо проходит – хоть плачь.
Водит смычком сквозь меня мой единственный –
очень буквальный – скрипач.
* * *
Всё происходит, всё происходит,
падают стены, взлетает – пыль.
День, что ждала, как лавинного схода,
просто, без пафоса, наступил.
Всё происходит – легко, как по нотам,
тем, что знакомы – кому-то (не мне),
в ритме лезгинки или гавота
движется к миру в стенах, по стене..
Хоть на заходе мерещится кода,
тело не полнится манкой из звёзд.
Некто торжественно... не нисходит:
всё происходит – не зло, не всерьёз.
* * *
Родиться пегой – не много чести:
как с «чёрной меткой» на бледном крупе…
В приличных стойлах я неуместна
Зато под свист не скакать по кругу,
зато ни сбруи и ни конкура,
ни плётки, ни седока, ни сёдел...
А кони ржут: «Мимикрируй, дура!»
А я бегу за иной свободой:
отринув межвидовые страсти,
конюшен сонный и сытый шёпот,
ищу созданье такой же масти –
с таким же точно пятном на жопе.
* * *
бродили мелкие коты
пищали в мелкие пищалки
я буду счастлив слышишь ты
злой бог котов я буду счастлив
я грязный мелкий и худой
голодный одинокий жалкий
из всех неброшенных котов
один клянусь я буду счастлив
так пели дикие коты
и каждый чаял то что чаял
росли их дикие хвосты
а животы не приручались
Оставленный корабль
Смешались волны, стонут якоря,
когда вольноотпущенник – ни с места.
И где-то посредине января
к нему зима приходит – как невеста.
И новая судьба, сковав мечты,
сжимает цепь в кулак оледенелый…
И трут бока скрипучие мосты,
и якоря растут остервенело,
и множат связи с чуждою землей –
с землей, ему не близкой, как идея.
И сон – такой нелепый и скупой –
приходит на заре, стыдясь и рдея,
что снится, что – про стены и про снег,
про пьяную таверновскую скуку…
А флагман, тот Любимый Человек,
был предан не забвению, так мукам
злой совести, что знают корабли –
тайком хранят, как черный ящик, в трюме.
Всем кажется: далёко от земли
он умер, а он здесь – совсем не умер,
он сыт и пьян, несчастен и женат,
он, как и ты, в прибрежную ракушку…
Он дал тебе свободу, а канат
трусливо не обрублен (не откушен).
И воля – лишь скупой мужской слезе.
И будто жизнь из перетёртой вены,
уходят – каждый по своей стезе:
один в музеи, а другой в забвенье.
© Инна Амирова, 2017.
© 45 параллель, 2017.