Инга Кузнецова

Инга Кузнецова

Все стихи Инги Кузнецовой

* * *

 

Видишь себя в полный рост, но как будто со стороны,

со спины.

Ты идёшь, уменьшаясь. Должно быть, ошибка.

Крики с катка заглушаются снежной обшивкой.

Все времена, как ворота, отворены.

Как хорошо, как легко обменяться местами

с горечью клёнов безлистных и пригоршней стай

воробьиных, пока этот снег не растает,

пока нарастает

тревога, пока тебе внятна и пустота!

Спрячься за деревом, если боишься себя обнаружить

там, где охотники ношу свою волокут

и за упрямые дула ржавеющих ружей

рыжие псы теребят их и просят за труд.

Прочь удаляйся, фигурка! Одну несвободу –

памяти тёмной, тугой, ни счастливой, ни злой –

в силах терпеть я, ныряя то в воздух, то в воду,

то перемешиваясь с землёй.

 

Из «Книги реки и осоки»

 

1

 

дерево погибает

в дереве зреет раскол

засыхает ствол

боковая ветка становится главной

переход этот смелый и плавный

звук гобоя

орешник зацвёл

 

о рябинный глубинный обиженный бог

выгляни между строк

на краю удивленья ночного

на краю удивленья ночного

 

светом облитый с лихвою

в городе зреет сентябрь

в летней маске шутя

растянутые дни растяп

он смешивает с листвою

 

о рябинный глубинный обиженный бог

выгляни между строк

на краю удивленья ночного

на краю удивленья ночного

 

я споткнулась качнулись слова

дикорастущие их собака

обнюхала расцеловать

хотелось лицо её и заплакать

тебе по течению вниз

отправить орехов и низку ягод

весёлой возни

синицам летягам твоим хватит на год

 

о рябинный глубинный обиженный бог

выгляни между строк

на свету озаренья дневного

на свету озаренья дневного

 

2

 

утром шнитке

перевёрнутый шлем

мотоциклетный

небо летнее

из-за ветра подкладка совсем отошла

и махрится тысячей перистых лемм

сбой симметрии

страх любого числа

сердце на тонкой нитке

 

вечером альбинони

как шныряют в погасшей траве

дай им жизни хотя бы по две

жуковатые вороватые

деловитые муравьитые

бабочка села на пальцы

тащит складной парашют

дай им небо тебя прошу

без церемоний

 

утром шнитке

лягушачья азбука

невозможный накал

жизни едва проснёмся

утром шнитке

что же будет днём

неба шлем вверх дном

и человечек в нём

собеседник солнца

на птичьем снимке

 

днём переменная облачность

джаз

возможны порывы

ветра до тридцати метров в секунду

ураганное предупреждение

плач

к вечеру обещали грозы

обрывы

линий электропередач

нерест придонной рыбы

в стихах и в прозе

 

вечером альбинони

вечером волглая тишь

время посылок

пакую трещины плиток

огромную каплю росы

о как стрекочет кузнечик

бросаю его туда же

укладываю пейзажи

уже темно не

принимают

вторая попытка

утром шнитке

 

3

 

вот и конец

месяца смерть обещаньям

лак обечайкам

сердце-птенец

чуть оперён

жизни пока

необучаем

 

вот и финал

лета в его сердцевине

боснии-герцеговине

вот и казанский вокзал

страшно сказал

вечности нету в помине

 

сгнившие доски

ракиты и скрип

скрипки уключин

вот отголоски

оркестра вдали

клич невезучей трубы

концерт неуклюжий

 

вот и тоска мегаполиса

жуть

так муравейна

так откровенна

выносить по лесу б

нежности шум

ветер ввести внутривенно

 

вот и неверия шок

жалкий расчёт

как каталог

без персоналий

нет поупрямься ещё

буйствуй ещё

пассионарий

 

смерть обещаньям

отпор

фразам расхожим похожим

друг на друга

даёшь с этих пор

власть тонкокожим

 

власть кистепёрым

что прибивает к теплу

тела приливом

мимо того кто рассудочно груб

власть тем кто нежен и глуп

нетерпеливым

 

детям фонтаны секреты

влюбленным мосты телеграфы

качели

этим декретом

волю жирафам

солдатам

весну боттичелли

 

смерть обещаньям

сомненьям словам «точно»

обвалам височным

необычайно

летящему лету в тебе и во мне

пропуск бессрочный

 

 

* * *

 

Лето, как твой Диоген,

исчерпало свои аргументы –

вроде тех, что можно прожить

и в палатке, под лодкою, в бочке.

Что роса – это залежь веселья: промокнешь –

и вверх загибаются строчки

на нелинованной, вечно свободной

бумаге. Почти незаметно –

так же, как просверки счастья

летают в засвеченной кроне.

 

Я бы тоже держала всё это во рту,

как прозрачную клятву. Полезным

оскорбительно-ярким драже

зажимала в руке, на промытой сетчатке

витражи рисовала. Но устала за лето –

да так, что в комод не полезешь

за рубашкой и не побежишь по лесам

этажерки за книгой початой.

Облетаю, как дерево,

с нежностью вечнозелёной.

 

Всё, что в силах: жалеть городского бродягу

с его фонарём потускневшим

сквозь надышанный плен занавески.

Вот так оседать и сгибаться под тяже-

стью всех атмосфер, что сместились к тебе

после птичьего крика, понеже

ты, природе поверив, – умирая, теряя (живя!), –

остаешься всё та же:

бестолковая девочка

над циферблатом без стрелок.

 

Снова Бергман внутри чёрно-белый.

Разрежённый быт с истекающей датой:

вот часы из починки, что вернее спешат;

вот азартная стопка тарелок

на краю – табурета, терпенья.

Не тебя ли мы в парке кормили

загогульными кешью, паучьим арахисом древних,

бессовестной карамелью,

посеревшее лето-летяга?

Лети…

 

Мне нужно вспомнить

 

мне нужно снова вспомнить все слова

пока выходит стрелочник из будки

пока выходит парусник из бухты

пока из почек прорастают буквы

 

и мчится солнце с головою льва

немой выходит стрелочник и поезд

обнимет холм точно скользящий пояс

усталый бог не продолжает повесть

 

мне нужно вспомнить и не расплескать

носить как воду всё на коромысле

пока программа убыли подвисла

пока летают бабочки и смыслы

 

как память крика звучна и резка

но трудно прошептать во тьме рисуя

всерьёз объёмно дом и дым росу и

пух тополя заката полосу

 

слова растут в космическом лесу

пока задумчив стрелочник молчащий

мерцает парус звери любят в чаще

пока никто не отпивал от чаши

 

безыменье подобно колёсу

мелькают в спицах лошадь и солома

выходит смерть как девочка из дома

пока ничто не ясно не знакомо

поэты держат вещи на весу

 


Поэтическая викторина

* * *

 

Нелепый день. Мне смысл его не виден.

Он ни единым знаком мне не выдан.

Шпионы спят, набравши в рот воды.

Пришла зима, похожая на осень,

и вещи – точно брошенные оземь

озябшие плоды.

 

Пришла зима, похожая на осень.

Колеса надеваются на оси,

как встарь, но только катятся – куда?

Открой же эту книгу посредине:

там я стою челюскинцем на льдине,

кругом – вода.

 

Там я стою челюскинцем на льдине

с улыбкою раззявы и разини

и лестницей верёвочной в руках.

Она упала из незримой точки,

и я не знаю, кто там – вертолётчик

иль ангел – ждёт рывка.

 

И я не знаю, кто там – вертолётчик

иль ветер – крутит облачные клочья.

Крошится льдина, точно скорлупа.

И ледоход на появленье птицы

похож, на гибель сна под колесницей.

А я стою, медлительна, глупа,

и лестницу из пальцев выпускаю…

 

Развёрнутая формула любви

 

любовь ты соковыжималка

давильня а тебе не жалко

нас дожимать любовь

ведь люди мы не апельсины

нас травят образы-токсины

твои любовь

 

любовь ты плоть на сковородке

ты вонь и голова селёдки

всё ты любовь

ты режешь зрительные нервы

как ржавой бритвой Питер пёрвый

рвал бороды любовь

 

отвага экспрессионистов

лишь слабый жест когда неистов

твой гнев любовь

отчаянье сухая ярость

бор обессиленный как старость

всё это ты любовь

 

меж указательным и средним

экзема бледная и бредни

обманщика любовь

мигрень и тошнота и спазмы

ходьба по краю без боязни

паденье в смерть любовь

 

на эль беспомощность на ю же

ещё прекраснее и хуже

не сад де Сад любовь

пытка отсутствием подкладкой

из пустоты тут без оглядки

бежать но смерч-любовь

 

дворцы швыряет и корыта

когда все клапаны закрыты

внутри рванёт любовь

и точно псы остатки пира

мы подберём осколки мира

в твоей пыли любовь

 

* * *

 

Срезы двориков. «Дворники», поборники чистоты,

сломанные пруты, розги, размокающие за стеклом,

уклонисты. Управляют с лёгкостью легковушкою впереди,

знают все тупики-ловушки, где добро, где зло.

Пыль, пыльцу, отпечатки пальцев стирают они со стекла.

Вот легли, как мёртвые усы жука, прибитые дождём.

Вот дрожат, как нервные отвесы, будто мы отыскиваем клад

на шоссе, но, конечно, только сушку Сашину и найдём.

Мне закладывают уши мокрых аллей шелестящие ряды,

а машина там, впереди, подмигивает, уходя.

Яркоглазый Янус. Говорю себе: подожди,

просто так смотри. Не увидишь этого никогда.

А не можешь – пока заполняй перелески, отступая в полях,

проставляя для аистов гнезда над «й», запятые застав.

Боль отстала. Стучит, как потерянный мячик, мечта

в гулких стенках тебя. И мелькают дома всех оттенков тепла.

Травы прежней земли на подошве налипли комком.

Ты от них отдели плитки тех площадей, что остались вдали,

как от нёба – куски шоколада. И беспечно катай языком

лишь слова, как излишек вселенной в руке или пластилин.

 

Университет

 

Вот сеятель-дворник, сыплющий из рукава

песок, превращающий Москву в Сахару.

Сахара к чаю нет. Раскалывается голова.

В прошлом веке сахар кололи щипцами, держали пару

лошадей. Я не запомню несколько странных и иных слов

о том, как Жак и Ресю благополучно вышли из дома.

Я засыпаю среди сахарных и городских голов,

подталкивая ногой два холодных щедринских тома.

Мне снится и сеятель-дворник, делающий пески

в Москве, и статуя, превращающаяся в красильщика фасада

при движенье. Экзамен сдан, и уже не надо

ни «прогуливаться вдоль решётки», ни «замедлять шаг», ни «сжимать виски».

Разбуди меня среди ночи – и я честно расскажу тебе всю

лексику за семестр: я не ела шесть дней, Анна идет к вокзалу,

она уезжает в Париж. Мама же ей сказала:

держись прямо, поддерживай себя сама и ищи Ресю.

Жак и Ресю (и, может быть, Анна) жили в Париже, о боже мой,

но перед тем и после – всегда – в маленьких городах и сёлах.

«Экскурсия показалась им интересной и весёлой.

Усталые, но довольные, они возвратились домой».

 

* * *

 

Я прошу твоей нежности, у ног твоих сворачиваюсь клубком,

превращаясь в зародыш и уже с трудом поворачивая языком.

Я мельчайший детёныш в подмышке твоей, не раскрой же крыла,

чтобы я, пока не согрелась, упасть из него не могла.

Я дремучая рыба, не успевшая обзавестись хребтом,

бесхребетная бессребреница с полураспоротым животом.

Не удерживаюсь, переваливаюсь по ту сторону твоего хребта,

за которой – вселенская тьма, космическая пустота.

Не покинь меня, вынь меня из толпы, извлеки на свет,

прочитай по мне, что с нами станет за миллионы лет,

проведи по мне. Я – это сборище дупел и выпуклых мест-

ностей, новостей, для слепого самый лучший текст.

Приложи ко мне раковину ушную, послушай шум

всех морей и материков, приходящих ко мне на ум,

всех тропических стран, всех безумных базаров, клокочущих слов,

всех цикад и циновок треск, звон браслетов и кандалов.

Я бескрайняя ткань, можешь выбрать любую часть –

пусть я буду выкройкой тем, кто потом попадёт под твою власть.

Я люблю их за то, что у них будет запах твоего тепла.

Я ненавижу их! Я погибаю от подкожного рассыпавшегося стекла.

Скажи мне, что я птенец, что ты не отнимешь меня от своей руки,

скажи, что мы будем жить на берегу никому не известной реки.

Мы станем сходить на дно и снова всходить из вод,

мы станем немы для всех, как рыбы, и невод нас не найдёт.

 

 

бабочка/человек

 

бабочка заполошная между рамами как человек

между водой и воздухом с сердцем склонённым влево

то ли лицом и рёбрами резать воду не поднимая век

то ли дождаться отлива

 

искать времена свёрнутые в ракушке или вернуться домой

обнаружить в холодильнике глобальное потепление от электричества

отключиться

а потом учиться самому самой

разворачивать хрупкие сложенные в ключицах

 

* * *

 

в автомобильной капсуле

в темноте

думаешь об абсо-

лю-

те

пока бросает тебя дорогой

а-ля-рюс

особенно ясно (проверить не пробуй)

что тело груз

сердце твоё небольшим сизифом

вкатывает его

на голубую вершину мифа

результат нулевой

на снег что дворник крошит лопатой

наслаивается летний день

ярко-зелёный шероховатый

что твой лоден

всё что снаружи перевираешь

путаешь расщепив

видишь внутри и перебираешь

с точностью о-щу-пи

 

возвращение

 

ржавые рельсы заброшенного полустанка

зона сухая трава

жёлтая жестяная банка

возле рва

 

всё что случилось в небесных сферах

леса помнит санскрит

как измерить в каких амперах

смысл что в тебе искрит

 

здесь впитаешься станешь дерном

родины а затем

новым прахом огнеупорным

думающим зачем

 

* * *

 

пока тесьмой морозной не стянуло

окно

скажи мне космос медленно и снуло

когда

я вижу глаз твой сонный и усталый

вблизи

гигантской рыбой на крючке из стали

висишь

наш бедный мир чешуйка влажной рыбы

пока блестел

его понять успели бы смогли бы

но гаснет свет

о космос кто тебя на смерти леску

пошёл ловить

автобус мой исчез за перелеском

а я стою

автобус мой с той полыньей стеклянной

продышанной насквозь

исчез во тьме нет жизнь не истекла но

теперь всерьёз

 

превращения

 

я человеческий крот

выхожу на поверхность сознанья

выбираюсь из-под обломков

мысленных городов

после обвала

сердцетрясения

гнева-цунами

плача-потопа

после пожара

(каждый себе геродот)

 

здравствуй милое тело

мы кажется были знакомы

мини-иголки в кончиках пальцев

хрупкость твою выдают

тело улиточный свёрток

да неужели я дома

в тебе?

я неловко танцую

пытаясь обжиться поверить в уют

но замираю вдруг у окна

на полужесте

 

там собака бегущая против шерсти

с улыбкой на длинном лице

и уже я так явно в её удивительной шкуре

в длинношерстном потрепанном пальтеце

с разлохмаченной шевелюрой

 

мир понятно опасен

и так невместимо прекрасен

он машинно-ужасен

пахуч и колбасен

и я

каталог его запахов

 

мёртвого волка в витрине музея

нет загадочней и страшней

не хочу но глазею

сама не своя

 

я собака и друг

человека

но всё-то вокруг

человечье

красота и увечье

смущенье добра или логика зла

я стараюсь не выдать испуга

рычанием-речью

зло я чую подшёрстком

но за перекрёстком

тревога прошла

 

отправляюсь на поиски поздней

целебной травины

так растенья невинны

так стойки они

я смотрю с восхищеньем

как из неуклюжей бестрепетной глины

вылупляются стебли

вот так же из тёмных скорлупок

нежные дни

 

я грызу стылый лист

превращаясь в прожилку и терпкую горечь

я готова короткую жизнь

провести на холодном ветру

в этом кротком осеннем

межлиственном разговоре

прошептать

«не печальтесь я скоро умру»

 

а потом я смешаюсь с землёй

и в подземные воды

вместе с братьями-сёстрами попаду

мы сольёмся в лесные ручьи

о великое круговращенье природы

мы частицы

общие и ничьи

 

эскалатор-река

ты неси меня сразу в открытое море

я хочу ощутить всё на свете

уже не боясь

потерять себя

только б держать в ослепительном мире

с темнотой и деревьями

облаками и птицами

и породами горными

и животными гордыми

и любимыми и беззащитными лицами

связь

 

соло для осеннего голоса

 

пасмурный день смыкается за ресницами

голуби пёстрые с хлопотом ходят по лужам

лес с тобой хотели бы породниться мы

оплести тебя туже

 

джазовая труба

джазовая труба

тороплива правдива груба

 

в наших краях дворы заросли как урочища

всюду шмели настойчивые точно спорщики

всюду смятение листьев крушенья пророчества

в вечер врезается ветер с июлевых пор ещё

 

джазовая труба

джазовая труба

режет нитки небесных рубах

 

лес переходит дорогу сухими доспехами

потрясают его полководцы из башенных сосен

клевера шапочки жёстче а всё же не к спеху нам

произносить слово тишайшее осень

 

джазовая труба

джазовая труба

желудей гладкотелых пальба

 

веки прикроешь увидишь условный овал лица

и другой и ещё силуэты уходят всё дальше

в цвете теряя картонные тени проваливаются

в арку фигуры превосходящей

 

джазовая труба

джазовая труба

убери мне морщинку со лба

 

что это значит? безликие мы исчезаем

или к Лицу приближаемся множеством абрисов?

ветер лови он звенит он проходит низами

нежною медью тоскуй и немного убавь басов

 

джазовая труба

мысленная труба

гаснущая труба

 

* * *

 

сто лет

ты лежал под спудом

под сердцем у меня

как незримый ребенок

старинная вещь в сундуке

сто лет

я держала в руке нитку от журавля

а думала

это змея полёт

это детский смешной амулет

оберег

я прибита к берегу

взбираюсь смешивая слои

глины песка травы

скрипящий на зубах замес

милых мест

это тесто земли у него вкус любви

земляники

это тесто

превращаемое мной в текст

моя нежность пополам с тоской

сжимается в комки

разбегается птенцами

нитка

дёргается в руке

ты храним мной как тесное приданое в сундуке

как тесьма

как старинная перевязь стёршиеся постромки

 

сколько нужно сказать мне

нёбо

небо не вмещает слов

я укачиваю зыбку

наполненную до краёв буквами

и тку будущее

тонкой ниткой от журавля

я синица

жила за морем и вернулась

море я сожгла