Инга
Даугавиете

Passing over

Пластина неба раскалена

до белизны. Впереди – пустыня,

а дома (только не вспоминать,

как выла соседка над мёртвым сыном)

Господня воля. Своих – в степи,

бесслёзно – помнишь? В снегу, в пещере.

Кто плачет? Младшенький… хочет пить.

всегда терпели, везде терпели.

Всего превыше – в любой судьбе –

Господне слово. Живым и мёртвым!

А солнце – яростный скарабей –

плывёт над линией горизонта.

Потом змея уползёт в нору,

потом – забьётся в стальном сатине

другого неба – другой паук.

Потом – обернётся цветком пустыня –

когда-то. Позже. Пройдут века.

На горизонте – пунктиром – скалы.

Сейчас. Намокла прядь у виска.

Ещё немного. Чуть-чуть осталось.

Seasons

* * *

Xодики на стене, подтянуть бы гири.

Древние мерили время совсем иначе:

Горстка песка ‒ и сразу же все ‒ другие

Вновь за стеной соседский ребёнок плачет,

Время скользит, убегает, идёт за нами,

Перегоняет, смотрит в лицо с укором,

Дерева два туго сплелись корнями,

Два силуэта застыли в кресте оконном,

Город ‒ стекло и сталь на старинном блюдце,

Не повторяй «январь», холодней не станет,

Двери открыть, натянуто улыбнуться ‒

Мы опоздали. Просто ‒ мы опоздали.

* * *

И кто о чём, и снова ‒ нарасхват

Слова. А ты прислушайся ‒ в лесах ‒

Аукаются звуки, тают листья,

Дверь отворить ‒ и осень где-то близко,

И постепенно перестать молиться,

И наконец-то можно забывать.

* * *

Выбирай, говорит, свой собственный лабиринт,

А потом кружи по нему всю жизнь наугад,

Принимая врага за друга и день за ночь,

И когда-нибудь (веришь?) становится всё равно,

Понимаешь, что каждому овощу ‒ свой сезон,

Свой дракон ‒ герою, а парусу ‒ горизонт,

А в конце (или в центре) ‒ свой собственный Минотавр,

Под названием старость.

* * *

А всего-то и было, что море и небо… Не стало

ни того, ни другого… а дорога вела к океану…

О других говорить я не стану, но мне было мало

разговоров и сплетен, кому, как и что – по карману...

В общем, так, дорогой, – я не знаю… не вспомню… Когда-то –

и не только тебя – не поверишь, себя не узнаю…

Ты считаешь – расплата? Нет, это ещё не расплата.

Это будет – страшнее и проще, чем в сказках бывает...

* * *

А выбора нет и не будет – носи, рожай.

На листьях оливы – смотри! – серебрится пыль,

И снится камень, хищная плоть ножа,

Нашедшая цель. Стотысячный вздох толпы,

Всегда, ты слышишь? За веру, вождя и власть,

(Учить надеялась мальчика  – алеф, бет),

Зачем богам превращать эту землю в плац,

Как будто мало для битвы им – всех небес?

Молился город на тысяче языков,

Швырял, смеясь, убогим свои гроши.

И снилось – солнце над миром стоит высоко.

Идёшь босиком, на голове кувшин.

* * *

А город растекался вдоль дорог,

вверх по холмам карабкался с трудом...

Твой лёгкий шаг, браслетов серебро,

кувшин и загорелая ладонь ‒

Не вспоминай. Вздыхают поезда.

Как беззащитна линия плеча!

Что остаётся? Научиться ждать.

Смотреть в окно. Молиться. И ‒ молчать.

* * *

В декабре… на краю – почти на самом краю земли

вспоминать мороз и глаза на старой иконе...

Пересчитывать годы, как монетки, что в котомку легли,

словно линии на загорелой ладони.

Перебирать твои письма и вновь – надеяться...

В китайском квартале – дешёвые фрукты,

и насмешка над вечной глупостью европейца

застыла в ленивой улыбке Будды.

В декабре вернуться – через все воспоминанья и расстояния,

Увидеть в бокале давно оставленный город…

Сухими губами прошептать как заклинание –

С Новым Годом.

Вагонное

Елене К.

Нас разделяет время, страны,
И даже, как ни странно, вера.

И хочется сорвать стоп-кран, да нет стоп-крана!
Соседка (глянь) отодвигается смущённо,
Напротив – смуглый мальчуган – какие щёчки...
И выдохнуть бы «маршалла!», да нет дыханья.
А мама – просто боже мой – глаза как щёлки,
Соседка (слева) улыбается: найкращий!
Почтовый ящик, иншалла, почтовый ящик.

Всплывают медленно вагоны из тоннеля,
Навстречу солнцу. На плакате – пёсик Снупи,
Который день – рабочая неделя,
И хочется – закрыть глаза, 
И вдруг – проснуться.

* * *

Говорят, полукровкам – проще. Шведский стол – выбирай! Не хочешь? Сарафан, купола, пельмени... (словно в детстве, закрыв глаза) – Ломир алле, форшмак и кугель (оглянись, ведь рискуешь – пулю!), не забыть – Саласпилс и Дзинтарс, (магазин, скумбрия, бальзам). За окном вагона – Россия. До чего же здесь всё красиво! Звонкий воздух (Сергей Есенин), и (свистяще) – скот, скит и скарб. Здесь колючий снег по колено, «раздаётся топор» бессменно, что пожнём, то, глядишь, посеем... И – классическая тоска –

Ностальгия. Сосед-полковник улыбается – мол, в России... Подстаканник – и ложка пляшет, барабанная, прямо, дробь! Мельхиор – силуэты башен. «I am sorry, I don't speak Russian.» «Разворачивайтесь в марше!» За окошком – петля дорог. Нарастает благих усилий снежный ком. (Полукровки – сила!). Различаю «мочить»... «в сортире»... И, по-женски, «Гейропа, сгинь!» Да мочили уже, мочили, и в Латгалии, и в России, и в Акмолинске, и Катыни. Удивите хоть чем-другим.

Полукровки, наверно, злее... Шикса замужем за евреем, слышишь, зейде? «Была держава!..» За окошком – последний лес. Подъезжаем? Горит менорой твой и мой бесприютный город. Полукровкам, конечно, легче – выживать на любой земле...

Дождь

Слышишь, не будем – о том, что было,
Толку?.. В который раз.
Я отключу телефон мобильный,
Чтоб не подслушал нас.

Не вспоминай – про июнь и лыжи,
Летний месяц январь,
Как мы катались в песке, бесстыже
Вывернув календарь...

Нет, не хочу. Давай без упрёков,
Без обещаний, без –
Плачет весенний дождь в водостоке,
В шалой моей судьбе.

Не провожай. Мне сейчас – за хлебом...
Клятвы? – Ломаный грош!

Мальчик в июле увидит – небо,
Солнце и летний дождь...

* * *

Дорога – до леса, дорога – до лета,

до борта, до гонга, до – трапа дорога...

Последней молитвы – смотри – до рассвета

осталось всего лишь два слова и – Амен.

Ты меришь взаимность – детьми и годами,

рождественским утром и запахом хлеба...

Мне – мало! Ты слышишь – мне мало – над нами

сегодня ещё распростёртого неба...

Мне – мало.

* * *

Если всё, как шелуху,

что слоями и слоями,

снять – подругами, мужьями

привнесённую труху.

Эти глупости анкет –

положенье, проживанье,

друг меж другом расстоянье,

цвет волос и сигарет

запах... Если всё забыть,

И глаза закрыть, как в детстве…

Ты добавишь: «И раздеться?..»

Я отвечу: «Может быть...»

Забыла

Она забыла, знаешь, она забыла,

Что быть могло, а тем более – то, что было,

Тебя любила, и сыновей качала,

Ждала у причала. Забыла и как – встречала.

Сверкает солнце. Тает узорный иней.

Трудней всего забывала, как ты – с другими...

Забыла. Любой стакан – и пустой, и полный.

Скажи, как вышло, что ты – продолжаешь помнить?

Не плакала. Не просила. И – не простила.

А ты... почему же ты позабыть не в силах?

Солнце моё

Каждое утро, потягиваясь, встаёт,

Дует (сбивая в пену) на облака.

Я по тебе тоскую, солнце моё ‒

Россыпь веснушек, хрупкий бутон соскa,

Спелой антоновки запах. В каких садах,

Сколько их было ‒ дней и ночей ‒ вдвоём?

Под небесами ‒ высшая благодать ‒

В каждой и каждом ‒ выстраданном, земном.

Колыбельная

 Помню, мама всё качала сестру –

«Будет принц тебе, красавица, спи...»

Обещали снегопад поутру,

станем завтра динозавра лепить.

– Сказку, мама! Где коза-дереза!

– Помню бабушку, иконы в углу...

Хорошо бы научиться  вязать,

Будем петли пересчитывать вслух.

Сказку? Жил да поживал добрый царь...

От сестры четвёртый год нет вестей.

Перепутал наш Создатель сердца,

Дал не тем! И пользы что в красоте?

Мать на кухне допивает вино,

Скорбно смотрит (как всегда!) в потолок.

За конфетами пойдём в гастроном,

– Сказку?

Жил когда-то Бог... добрый Бог.

Конечно

Конечно, факт остается фактом ‒

Виновен Запад! Ату и фас!

Мы подрастали с тобой в антракте

Бездарных драм, превращённых в фарс,

Потом ‒ взрослели. В шальном апреле

Влюбляться ‒ ах! Не хватает слов...

Теперь на пару, сестра, стареем.

И разнесло нас. И ‒ занесло.

Старик по-прежнему чинит невод,

Кружатся соколы над водой,

Что остаётся? Смотреть на небо,

Одно ‒ на всех бесприютных ‒ небо,

И повторять «Элохим Гадоль»...

Материнская любовь

Вновь её голос в трубке – приезжай, поговорим,

Дескать, скучаю, давно не виделись и т.д.

(И дрожит струна, взводят курок (раз-два-три),

Пепел Содома падает на Эдем).

Конечно, приеду. Деваться некуда – всё же мать,

Не сбежать (развестись и забыть – не муж),

Конечно, было бы проще – строкой письма,

И ни марки, ни адреса чтоб письму.

Приеду, шёпотом – точнее – просто приду,

Ведь за углом и бываю там каждый день.

И услышу с порога (как всегда!), что я дура из дур.

И всё у меня абсолютно иначе, чем у людей.

И, опять – что говорят про меня, где и когда,

И тетя Маня, и – кузина Этель,

А я буду смотреть в потолок, так смотрят назад,

Считая столбы в убегающей пустоте.

И под ровный гул привычно-знакомых слов

Я помолюсь за Маню... в который раз...

Пусть ей будет там, где она сейчас, тепло,

Бездетная злыдня, но маме была – сестра.

Кузина Этель моет в больнице полы,

Зато в Нью-Йорке (дурдом – он дурдом везде),

Замужем! (муж зануден сильно и лыс,

Но дело не в этом, а в том, что я – не у дел.)

Часы на стене – почему-то совсем не ползут

Противные стрелки!.. Внезапная тишина –

Она дрожащей рукой вытирает слезу,

И – последняя фраза – «Ведь ты у меня – одна!» –

Ложится – камнем, точнее, последним штрихом,

Стежком в полотне, картине осеннего дня.

И, кутая горло связанным ею шарфом

Думать – одна... как и ты – одна у меня.

* * *

Можешь гадать (опять!) на кофейной гуще,

Или – по новой – перестилать постель.

В гулком дворе – бессчётно – котов орущих,

А в коридоре – вопли чужих детей.

(Не вспоминать, коридором какой больницы

Шла вoсемнадцать вёсен тому назад.

Сколько проклятых лет продолжают сниться

Доктора обезумевшие глаза)

К микрорайону тихо крадётся полночь,

Ладно, подружка, выпей. Потом – прости.

Кто был отцом? И цвета волос не помнишь.

(Если бы не порвался презерватив!...)

Не угадаешь. В гуще сюжетных  линий –

Что-то удачно, а где-то – давало сбой.

(Если бы муж (второй!) не мечтал о сыне!

Если бы он потом не ушел к другой!)

Девочка, все – уходят. Всегда – уходят.

Папа и мама, дети, мужья, коты.

Лучше давай – в который раз – о погоде,

Кофе в китайской чашке давно остыл,

Карточный домик надежды бессильно рухнет

Под бесконечным «если бы... он... а я...»

В эту минуту мы всё равно б на кухне

Вместе с тобою пили плохой коньяк.

* * *

Найти бы место на земле –

чтоб для меня, и для него –

в снегах, в степи...

И чтоб была река – на дно...

А вечером – бокал, вино

и до утра – стихи...

Чужое небо – Южный Крест

и незнакомый флаг и герб,

захлёбываясь пустотой иных пространств –

глаза горе, на серп луны –

какие ночью видишь сны?!

На языке какой страны

молитв слова?..

А помнишь – некогда, с моста,

что выгнулся – над ТОЙ рекой...

У тонкого – в улыбке – рта

остался шрам... А под рукой –

янтарь... Нет места на земле...

* * *

Направо – смотри – монастырь кармелиток,
Звенящий трамвай (добежать не успеть),
Молитва олив и тоска эвкалиптов.
Здесь очень легко затеряться в толпе,
В пыли мегаполиса. Небо – в горошек.
Тропический дождь обещали с утра
Людей не бывает плохих. И хороших.
И нет идеальных и правильных – стран.
Докуривай. Снова трамвай – не теряйся!
Ищи по карманам помятый билет...

Мы принадлежим к человеческой расе.
Единственной – слышишь? – на этой земле.

* * *

Нарисую осенний город.

Там деревья бесстыдно-голы,

и на фоне бездонно-чёрном

застывают кресты соборов.

Вспоминаю. А ты – не хочешь?

Отраженье двойное в окнах.

Обозначу овалом площадь,

дом, где кошки на шпилях мокнут,

привлекая прохожих взгляды

и когтями скользя по стали...

Как знакомы глаза наяды,

что бессильно смотреть устали

на деревья, дома, трамваи,

год от года, и век от века.

Перебрасывались словами

и вопросами без ответов –

помнишь?! Как под теплом ладони

ночь длиннее, а день – короче,

за окном – очертанья клёна,

контур площади, и – неоном –

надоевшей рекламы строчки,

убегающие нелепо.

Вдалеке прозвенит троллейбус,

и опять подступает к горлу,

перехватывая дыханье,

позабытый осенний город.

Нарисованный. Безымянный.

Ностальгия

До последнего круга – ладони на стол, и – вслепую

оставлять на некрашеном дереве след ножевой...

Ты пойми, я ведь больше ничем, ну ничем не рискую –

Только телом своим. И душой.

До последнего тракта – таверн, итальянских тратторий,

где вино – золотая тоска в виноградном плену,

на заплёванный пол, и вжимаясь всем телом – до крови

проклинать этот город, религию или – страну.

До последнего слова – ни до и ни после, и вправе

лишь последний – последыш, подкидыш – чужого не трожь!

Словно камень тяжёлый в старинной гранёной оправе

на помосте швыряет к ногам... И ломается нож.

Ночь

А во сне монету выплюнуть не успеть
(У него за спиной то ли крылья, то ли рюкзак),
И смотреть в глаза. И молчать, как тогда, в толпе –
Не узнав. Ну что тут можно ещё сказать?
Вспоминать молитвы, имена и созвучья слов
Бесполезно – так воду в сите носить... нести.
Человек человеку – вечное ремесло,
Только им овладеть никому не хватило сил,
И, наверно, не хватит. С каждым годом короче дни,
Сколько лет, скажи мне, прошло – на твоей земле?
Он смеется. (Послушай – звенит золотая нить)...

На востоке небо становится всё светлей.

Он допивает кофе

Поля пусты,

Мрачный ноябрь уступает пути зиме.

Знаешь, меня ведь никто не любил, как ты ‒

Так, ничего не выпрашивая взамен,

Всю, целиком, от пяток и до волос

(Кто говорил: любовь, мол, ‒ удар ножа?)

Солнце моё, не надо ни слёз, ни слов.

И никому никогда не принадлежать ‒

Только себе. Смотри ‒ невозможный мир

Вновь растворяется в утренней синеве.

Пусть будут люди ‒ прежде всего ‒ людьми.

Он улыбается.

И открывает дверь.

* * *

Опять окно распахиваешь в ночь.

Пить запахов прозрачное вино,

пытаясь угадать происхожденье

невероятных звуков, странных нот,

что заполняют чашу наших снов…

Так в миску нищего – серебряные деньги

ложатся. Ночь. Распластанный плацдарм

двора. И – засыпают города,

опалены дыханием дракона.

Как вздрагивает тонкий ломтик льда

в стакане! Спят в тоннелях поезда,

дыша боками яркими вагонов.

Закрыть окно. Бессонница? Тоска?

Зима или весна? Ещё стакан,

ещё – который день – бессильно прожит.

Не вспоминать, как летний луч ласкал

над черепичной крышей облака –

и горько плакал ангел чернокожий.

Осень

Чем дольше веришь – тише слова молитв.

Светлее ночь. Размереннее строка.

Невероятно ярок осенний лист,

И растекается в рамке небес закат.

Из города – все дороги ведут к воде,

(Чем ближе дюны – пронзительней синева),

И в янтаре тает короткий день.

Всё – забывай. Намеренно – забывай!

Касается края воды золотой клубок,

Идёшь, почти не касаясь седой земли....

И вдруг понимаешь, как равнодушен Бог.

И как – нечеловечески – справедлив.

Перед сном

Щебечет дождь и шепчутся оливы,

Цветёт многострадальная земля.

– Я расскажу тебе, как полюбила

Лесная дева – сына короля.

Да нет, добром не кончится. Ресницы

В лесу смежил красавец – на века.

Ложись и засыпай. Пускай приснится,

Как ветер гонит в небе облака,

Швыряет в море. Солнышком обласкан,

Плывёт кораблик, флаг – цветов зари.

И вспомню – почему-то в русских сказках –

Бессильно-долго спят богатыри.

Ax, королевич, где-то ждёт принцесса –

В чужой земле, где нет ни змей, ни зим.

И колокола звук плывёт над лесом,

Протяжно (нет, не так, как муэдзин).

Короче – королевич. Засыпаешь?

Приснятся – золотые купола,

Другая жизнь – от края и до края..

 – Россия? Нет, не знаю. Не жила.

Открыть глаза. Сестра бренчит ключами,

Пытаясь в темноте найти замок.

Когда-нибудь, принцесса, прочитаешь

Письмо отца.

Последнее письмо.

Посмотри

Посмотри ‒ смеётся надменный Ра,

Небеса рассыпают холодный рис.

Говорят, все дороги приводят в Храм

(Говорят, все дороги приводят в Рим),

Постоим с тобой на семи ветрах,

От костра потянется чёрный дым,

Подождём, сестра.

До утра ‒ во храме чадит свеча,

Мелко-мелко вздрагивают образа,

Всю дорогу ‒ ветру луну качать,

За окном меняется лишь пейзаж,

Время года ‒ старость, считай до ста,

А потом страницу переверни,

Потому что всё начинать с листа

(Говоришь, дорога приводит ‒ в Рим?!)

Вот те крест ‒ (не веришь?) приводит в бар,

Выбирай слова!

‒ А потом ‒ в мотель!

И какая разница, чья кровать,

Здесь, важнее, солнышко, чья постель.

А в кармане ‒ мелкое серебро,

Сигареты, паспорт (аж целых два!)

А про то, что дороги приводят в ров ‒

Забывай, сестра.

Забывай.

* * *

Поутру он белый вдохнёт туман ‒

Выдыхает к вечеру чёрный дым.

Этот город сводит меня с ума,

Всё равно что последний глоток воды

Перед долгой дорогой на крайний юг,

Где сухие вёрсты в тоске песка.

Здесь никто не может найти приют,

Только все продолжают его искать.

Здесь любое слово бросает в дрожь,

Обернись на голос и ‒ пустота.

Чёрный снег превращается в серебро,

Засыпает улицы,

Замета…

* * *

Привычно просыпаться по утрам.

Перебирать – слова, тарелки… мебель

передвигать, а в равнодушном небе

не облака, а радуга реклам.

Так жить – в Париже, Рио… Где ещё?

В Житомире. И всё такой же вечер,

на горизонте – купола мечетей

или костёлов. Рабби или ксёндз

угрюмо-равнодушен, как и тот,

кто… Да простятся прегрешенья наши!

Себя в себе – не расплескать – как в чаше –

в любой стране. Под небом-шапито.

* * *

Расцветает вновь во дворе миндаль,

Пахнет воздух солью, а чем ещё?

Загадать желанье (кругом вода!)

И швырнуть монету через плечо.

На любом языке умолять святых,

Потому что пятую ночь – без сна.

На румынской церкви дрожат кресты,

И поёт молитву свою волна.

Сколько их, молодых, уходило в ночь?

Пожелайте плаванья кораблю!

Подливает греческое вино,

Рассуждает о курсе чужих валют,

У него пятистенок – двойной кирпич,

А теперь – сыновей и жену – пора,

И ложится на стол (помолчи, стерпи!)

Тяжкий перстень старинного серебра.

(Заклеймят, а после – рожать рабов).

Пять судов в порту, проститутки – в бар...

Говоришь, вот это и есть – любовь?

Говоришь, вот это и есть – судьба?

Простыня полощется, словно бинт

(Честь невесты, дескать – снегов белей!)

Пусть не можешь выбрать, кого любить,

Только вправе всегда выбирать – с кем лечь!

(Полыхать тебе на ветру свечой.) 

Опрокинут стакан, дребезжит кольцо.

Выдыхает море песок и соль...

Он – в который раз – проверяет счёт.

СМИ

И скажет богатый – не в деньгах счастье!

И ты поперхнёшься водой из крана.

Сметая осколки цветастой чашки,

Прислушаться – дочка играет гаммы,

Пожалуй, лучше б терзала Листа.

В немытых окнах – огни пилона,

И толку в классном твоём английском,

Когда на билет – что на Марс, что в Лондон,

Не хватит. Глянь-ка – ломая руки –

Кинозвезда – о четвёртом муже.

А мама... маме не только внуки,

Ей даже ты много лет не нужен.

И снова – диктор. И кто-то плачет.

...Принцесса едет в собор – венчаться,

Ликует Лондон. Соседский мальчик

Заходит к дочке.

Да Бог с ней, с чашкой!

Сватовство (Иаков – Лея)

Глух да нем, говорю – Пусти!

Смотрит в сторону – может, слеп?

Сыновей под сердцем носить

для него?

Расстелю постель,

и в тепле ладоней –

горбат!

Кого хочешь, сестра, спроси!

Был бы брат – отказал. Богат?

Всё богатство – нож!

И без сил

до утра, внимая тебе –

(как прекрасна его ладонь

на груди моей). Колыбель

пухом выстелю, как гнездо.

Всё потом – сыновей рожать

(станет дочь предвестьем беды)…

Торговался отец, дрожа,

до прихода второй звезды.

Тронул ветер ветки олив,

странно тих домочадцев круг.

– Госпожа, все давно легли.

Не тебя он просил.

Сестру.

* * *

Сказать «уезжай» – снова звуки вокзала застынут.

В пространстве, в пустыне. Безводно, бесслёзно, бесснежно…

А небо с овчинку покажется… даже обидно.

Подкинута к солнцу монетка – орёл или решка?

Из Гаммельна крыса выходит. Последняя крыса.

И всё как всегда – есть работа, но плохо с деньгами,

состарилась Золушка, истосковавшись по принцу,

собор наполняют – божественно – стоны органа.

Как странно – уже Рождество. И семейство в Париже

всё ждёт твоих писем, и, как ни смешно – из Марокко.

Глянь – в Гаммельне снег засыпает тропинки и крыши,

а в Мельбурне – дождь заливает мосты и дороги.

Всё пробует рыбка проплыть вертикально – напрасно!

Аквариум. Гомель. Твоё отраженье в овале

зеркальном… И – «Не приезжай!» – бессловесно, безгласно,

одними глазами – пытаюсь сказать на вокзале...

Слово

Нет, не тюрьма. Мир – комната для немых,

Перегорели пробки – сиди впотьмах.

Город наутро звонким дождём умыт,

После зимы опять наступает март.

Окна откроешь – шёпот и шорох шин,

Птица поёт (и куда её занесло?),

Воздух расцвечен звуками и расшит,

Слушай! Лишь одного не услышишь – слов.

Клавиши, струны – можно любой мотив,

Или жестикулируй, пиши, читай.

Эпистолярный жанр, только выбрать стиль...

Буквы – смотри – ложатся на гладь листа,

Слово (как птица в тугом силке) задрожит,

И зазвенит – на разные голоса!

Мы перепишем по-новому нашу жизнь,

Ведь всё равно будет некому – рассказать.

* * *

Слово «любовь». Пересчитай – шесть букв…

Всего ничего… Развешиваешь бельё.

Не рассказать, как застывает звук,

Когда ты ночью – всем телом – имя моё.

И – ни в одном – любом – языке земли

нет и не будет – слов, тем более – фраз.

Что мне – Шелли, Бодлеры и Низами,

если небо – всегда – цвета твоих глаз.

Даром поэты – дескать, вулкан... пожар…

Знаки не лягут на белый простор листа,

чтоб рассказать, как наши ладони дрожат,

сплетаясь на белом яблоке живота.

И как сердца – опять – пропускают такт.

Смотреть – и не видеть

Лилии Тухватуллиной

Смотреть – и не видеть. Где-то опять зима,

А здесь – зелёный жук, задумчиво, по листку

Ползёт... Звучит название – Стерлитамак,

И магия слов ложится в твою строку.

Родиться, учиться... Привычных фамилий слог.

Закрыв глаза – Откуда такая тоска ?..

Ты вновь растворяешь душу в омуте слов,

В строке... Мне – мост через пропасть – твоя строка.

Воздушный мост. Научи меня – просто жить,

Вставать зимним утром, кофе ставить на газ,

Пересчитывать взглядом гулкие этажи

Моим каблукам – по лужам – в который раз

Выстукивать – древний, давно забытый сигнал,

Мой плащ – что размер и цвет – только пол размах...

Строка звенит – как натянутая струна,

Вибрирует – чувствуешь? слышишь? – Стерлитамак...

Серебряной стерлядью выгнуться в тьму небес,

Так имя – тавро – вгрызается в плоть. Так плеть –

Выплясывает – по распластанности сердец –

Последний свой танец... Не видеть, но всё же смотреть...

Вот так – ворожить, заговаривать – зернь и скань,

Слов вереницу – под серые облака...

Выжить. И что названье – Тьмутаракань...

Мне – океаном – слышишь? – твоя строка.

Где-то зима... Золотистый, лохматый лист

По ветру – моих ладоней распахнут плен...

В Тартар? По ступеням каменным – в лабиринт –

Сойду по спирали, строк твоих, словно стен

Касаясь...

* * *

Снова приснятся шпили и купола.

Где родилась? Вопросы немых анкет.

Это какой же надо иметь талант,

Чтобы всю жизнь – на единственном языке –

Петь, молиться, плакать и проклинать.

Чтобы земля и страна, и язык – одно?

...Вижу двадцатый год – в иноземных снах –

Шпили и купола накрывает ночь.

Господи! Я с тобою давно на ты,

Не на коленях, Отче, глаза в глаза.

Помыслы неуклюжи, слова – просты.

Но ведь зачем-то такую меня – создал?...

Тучи вдоль горизонта. Дождись грозы,

Дышит золой и дымом декабрьский час.

Только одно осталось – родной язык,

Слово – на слух и вкус, и строка – на глаз.

Сотворение мира

Серебром – смотри – оливы

Отливают на закате,

Тает солнце торопливо

Тонким ломтиком цуката.

Положив ладонь под щёку,

Спит уставшая Мария,

Луч заглядывает в щёлку.

Носит сына, говорили...

Суламифь

Выдыхаю – Нет! Всем загорелым телом

Вжимаюсь в траву. Как воздух тяжёл…

Падать в ладони ягодой спелой,

быть одной из твоих многочисленных жён?

Да что там жён… И наложницам ложе

с тобой делить. О, стареющий царь!

А мне – на земле, в траве, всей кожей,

на моём бедре – отпечаток кольца.

Бессловесной приманкой – женская прелесть,

движенье Бат-Шевы – и пойман Давид!

Затаив дыхание, мои братья смотрели

из-за деревьев. Потом – о любви

поэты, художники – всё приукрасят,

(читай – переврут), а тогда, в тишине,

обезумев от боли (после скажут – от страсти),

Суламита всем телом – НЕТ!

Сыновья

Они приходят, когда заснёшь,

Перебирают страницы книг,

Считают дни ‒ впереди весна,

Напоминают ‒ пора сажать.

...За окнами злится бессильно дождь.

Терпи, наследница всех держав,

Терзайся ‒ шёпотом в чёрном сне,

Не вспоминай, как везли рожать,

В палате ‒ плач, в коридоре ‒ смех,

Как засыпал у твоей груди,

А разбудить ‒ нет греха страшней!

Не вспоминать, как (опять весна!)

Темнело небо, сочились дни...

Терпи, принцесса стальных границ,

Хватает пасынков у страны.

По лавкам, школам и лагерям ‒

Не пропусти никого, метла!

От мая, (помнишь?) до ноября,

И вновь зима. И земля бела.

Всем хватит места. Крестов и звёзд

На каждый шаг (не считай. До дна.)

Они уходят, а ты зовёшь,

Взахлёб. И навзничь.

И вновь ‒ весна.

Вставать неспешно в привычной мгле,

Искать одежду. На стол ‒ еду.

Хоть в чём-то, Господи, пожалел ‒

Придут.

Они всё равно придут.

* * *

Только ей, потому как женщина, только так…

А над головой лохматые плывут облака,

в доме – стакан молока на столе, в духовке хлеб.

Замирать от запахов в до боли родном тепле.

Только ей, потому что мать … может – поймёт.

Всю жизнь – по кромке, по краю. Ломкий лёд

под ногой. Закрывая глаза, закусив губу –

ей без слов рассказать. Пожаловаться на судьбу.

Но ничего не просить. Потому что… именно так.

Ну, может чуть-чуть, для внучки (коса, ямка у рта).

Слепые глаза на иконе в углу заливает закат,

а в небесах – растекаются – облака.

* * *

Что происходит? Листья – лавиной – вниз,

вверх – по спирали – витрины, шпили, дома…

В этом городе денежных знаков и виз

вновь наступает зима.

В этой стране, где день на день не похож,

и лишь во сне станешь самим собой,

невероятно, чтобы зимою – дождь

выстукивал дробь по каменной мостовой.

В этом городе, где всё – сталь, стекло и гранит,

где спустится в метро – всё равно, что сойти с ума,

я свечу задуваю. Мы снова с тобою одни,

не веришь? Лицо запрокинув к солнцу, взгляни

и поверь – в который раз – наступила зима.

* * *

в этом доме, городе, в этой, мой Бог, стране,

где всплывает солнце над крышами ровно в шесть,

произносят «о да, быть может», а значит – нет,

по ночам – блестит луна, что твоя мишень,

здесь другие забыли, ведь легче вот так – забыть,

то, что было каких-то несколько дней назад.

потому что быт – он в любой точке мира – быт,

и всего-то дел – готовить, стирать, вязать,

поливать столетний кактус у входа в дом,

(говорят – цветёт, да толку – что говорят...)

над пустым листом бумаги дрожит ладонь

раскалённым утром мёртвого сентября.

* * *

– Помнишь, соседка была, говорила «Алла..!»

И замирала, к небу подняв глаза.

В нашем квартале (пять минут от вокзала),

Жить без молитвы было никак нельзя!

Здесь Богоматерь на трёх языках просили

(Все, говорят, дороги приводят в Рим!)

Выпив, кричал Иван, что светлей в России

Солнце… седой раввин соглашался с ним.

Плыл над кварталом запах вина и хлеба,

Послевоенный запах, хвала Богам!

В городе нашем дороги взмывали в небо,

Бережно огибая последний храм.