* * *
Только ей, потому как женщина, только так…
А над головой лохматые плывут облака,
в доме – стакан молока на столе, в духовке хлеб.
Замирать от запахов в до боли родном тепле.
Только ей, потому что мать … может – поймёт.
Всю жизнь – по кромке, по краю. Ломкий лёд
под ногой. Закрывая глаза, закусив губу –
ей без слов рассказать. Пожаловаться на судьбу.
Но ничего не просить. Потому что… именно так.
Ну, может чуть-чуть, для внучки (коса, ямка у рта).
Слепые глаза на иконе в углу заливает закат,
а в небесах – растекаются – облака.
* * *
Слово «любовь». Пересчитай – шесть букв…
Всего ничего… Развешиваешь бельё.
Не рассказать, как застывает звук,
Когда ты ночью – всем телом – имя моё.
И – ни в одном – любом – языке земли
нет и не будет – слов, тем более – фраз.
Что мне – Шелли, Бодлеры и Низами,
если небо – всегда – цвета твоих глаз.
Даром поэты – дескать, вулкан... пожар…
Знаки не лягут на белый простор листа,
чтоб рассказать, как наши ладони дрожат,
сплетаясь на белом яблоке живота.
И как сердца – опять – пропускают такт.
* * *
Опять окно распахиваешь в ночь.
Пить запахов прозрачное вино,
пытаясь угадать происхожденье
невероятных звуков, странных нот,
что заполняют чашу наших снов…
Так в миску нищего – серебряные деньги
ложатся. Ночь. Распластанный плацдарм
двора. И – засыпают города,
опалены дыханием дракона.
Как вздрагивает тонкий ломтик льда
в стакане! Спят в тоннелях поезда,
дыша боками яркими вагонов.
Закрыть окно. Бессонница? Тоска?
Зима или весна? Ещё стакан,
ещё – который день – бессильно прожит.
Не вспоминать, как летний луч ласкал
над черепичной крышей облака –
и горько плакал ангел чернокожий.
* * *
Привычно просыпаться по утрам.
Перебирать – слова, тарелки… мебель
передвигать, а в равнодушном небе
не облака, а радуга реклам.
Так жить – в Париже, Рио… Где ещё?
В Житомире. И всё такой же вечер,
на горизонте – купола мечетей
или костёлов. Рабби или ксёндз
угрюмо-равнодушен, как и тот,
кто… Да простятся прегрешенья наши!
Себя в себе – не расплескать – как в чаше –
в любой стране. Под небом-шапито.
* * *
Дорога – до леса, дорога – до лета,
до борта, до гонга, до – трапа дорога...
Последней молитвы – смотри – до рассвета
осталось всего лишь два слова и – Амен.
Ты меришь взаимность – детьми и годами,
рождественским утром и запахом хлеба...
Мне – мало! Ты слышишь – мне мало – над нами
сегодня ещё распростёртого неба...
Мне – мало.
* * *
Нарисую осенний город.
Там деревья бесстыдно-голы,
и на фоне бездонно-чёрном
застывают кресты соборов.
Вспоминаю. А ты – не хочешь?
Отраженье двойное в окнах.
Обозначу овалом площадь,
дом, где кошки на шпилях мокнут,
привлекая прохожих взгляды
и когтями скользя по стали...
Как знакомы глаза наяды,
что бессильно смотреть устали
на деревья, дома, трамваи,
год от года, и век от века.
Перебрасывались словами
и вопросами без ответов –
помнишь?! Как под теплом ладони
ночь длиннее, а день – короче,
за окном – очертанья клёна,
контур площади, и – неоном –
надоевшей рекламы строчки,
убегающие нелепо.
Вдалеке прозвенит троллейбус,
и опять подступает к горлу,
перехватывая дыханье,
позабытый осенний город.
Нарисованный. Безымянный.
Ностальгия
До последнего круга – ладони на стол, и – вслепую
оставлять на некрашеном дереве след ножевой...
Ты пойми, я ведь больше ничем, ну ничем не рискую –
Только телом своим. И душой.
До последнего тракта – таверн, итальянских тратторий,
где вино – золотая тоска в виноградном плену,
на заплёванный пол, и вжимаясь всем телом – до крови
проклинать этот город, религию или – страну.
До последнего слова – ни до и ни после, и вправе
лишь последний – последыш, подкидыш – чужого не трожь!
Словно камень тяжёлый в старинной гранёной оправе
на помосте швыряет к ногам... И ломается нож.
* * *
Что происходит? Листья – лавиной – вниз,
вверх – по спирали – витрины, шпили, дома…
В этом городе денежных знаков и виз
вновь наступает зима.
В этой стране, где день на день не похож,
и лишь во сне станешь самим собой,
невероятно, чтобы зимою – дождь
выстукивал дробь по каменной мостовой.
В этом городе, где всё – сталь, стекло и гранит,
где спустится в метро – всё равно, что сойти с ума,
я свечу задуваю. Мы снова с тобою одни,
не веришь? Лицо запрокинув к солнцу, взгляни
и поверь – в который раз – наступила зима.
* * *
Найти бы место на земле –
чтоб для меня, и для него –
в снегах, в степи...
И чтоб была река – на дно...
А вечером – бокал, вино
и до утра – стихи...
Чужое небо – Южный Крест
и незнакомый флаг и герб,
захлёбываясь пустотой иных пространств –
глаза горе, на серп луны –
какие ночью видишь сны?!
На языке какой страны
молитв слова?..
А помнишь – некогда, с моста,
что выгнулся – над ТОЙ рекой...
У тонкого – в улыбке – рта
остался шрам... А под рукой –
янтарь... Нет места на земле...
* * *
В декабре… на краю – почти на самом краю земли
вспоминать мороз и глаза на старой иконе...
Пересчитывать годы, как монетки, что в котомку легли,
словно линии на загорелой ладони.
Перебирать твои письма и вновь – надеяться...
В китайском квартале – дешёвые фрукты,
и насмешка над вечной глупостью европейца
застыла в ленивой улыбке Будды.
В декабре вернуться – через все воспоминанья и расстояния,
Увидеть в бокале давно оставленный город…
Сухими губами прошептать как заклинание –
С Новым Годом.
* * *
А всего-то и было, что море и небо… Не стало
ни того, ни другого… а дорога вела к океану…
О других говорить я не стану, но мне было мало
разговоров и сплетен, кому, как и что – по карману...
В общем, так, дорогой, – я не знаю… не вспомню… Когда-то –
и не только тебя – не поверишь, себя не узнаю…
Ты считаешь – расплата? Нет, это ещё не расплата.
Это будет – страшнее и проще, чем в сказках бывает...
* * *
Сказать «уезжай» – снова звуки вокзала застынут.
В пространстве, в пустыне. Безводно, бесслёзно, бесснежно…
А небо с овчинку покажется… даже обидно.
Подкинута к солнцу монетка – орёл или решка?
Из Гаммельна крыса выходит. Последняя крыса.
И всё как всегда – есть работа, но плохо с деньгами,
состарилась Золушка, истосковавшись по принцу,
собор наполняют – божественно – стоны органа.
Как странно – уже Рождество. И семейство в Париже
всё ждёт твоих писем, и, как ни смешно – из Марокко.
Глянь – в Гаммельне снег засыпает тропинки и крыши,
а в Мельбурне – дождь заливает мосты и дороги.
Всё пробует рыбка проплыть вертикально – напрасно!
Аквариум. Гомель. Твоё отраженье в овале
зеркальном… И – «Не приезжай!» – бессловесно, безгласно,
одними глазами – пытаюсь сказать на вокзале...
* * *
Если всё, как шелуху,
что слоями и слоями,
снять – подругами, мужьями
привнесённую труху.
Эти глупости анкет –
положенье, проживанье,
друг меж другом расстоянье,
цвет волос и сигарет
запах... Если всё забыть,
И глаза закрыть, как в детстве…
Ты добавишь: «И раздеться?..»
Я отвечу: «Может быть...»
Passing over
Пластина неба раскалена
до белизны. Впереди – пустыня,
а дома (только не вспоминать,
как выла соседка над мёртвым сыном)
Господня воля. Своих – в степи,
бесслёзно – помнишь? В снегу, в пещере.
Кто плачет? Младшенький… хочет пить.
всегда терпели, везде терпели.
Всего превыше – в любой судьбе –
Господне слово. Живым и мёртвым!
А солнце – яростный скарабей –
плывёт над линией горизонта.
Потом змея уползёт в нору,
потом – забьётся в стальном сатине
другого неба – другой паук.
Потом – обернётся цветком пустыня –
когда-то. Позже. Пройдут века.
На горизонте – пунктиром – скалы.
Сейчас. Намокла прядь у виска.
Ещё немного. Чуть-чуть осталось.
Сватовство (Иаков – Лея)
Глух да нем, говорю – Пусти!
Смотрит в сторону – может, слеп?
Сыновей под сердцем носить
для него?
Расстелю постель,
и в тепле ладоней –
горбат!
Кого хочешь, сестра, спроси!
Был бы брат – отказал. Богат?
Всё богатство – нож!
И без сил
до утра, внимая тебе –
(как прекрасна его ладонь
на груди моей). Колыбель
пухом выстелю, как гнездо.
Всё потом – сыновей рожать
(станет дочь предвестьем беды)…
Торговался отец, дрожа,
до прихода второй звезды.
Тронул ветер ветки олив,
странно тих домочадцев круг.
– Госпожа, все давно легли.
Не тебя он просил.
Сестру.
Суламифь
Выдыхаю – Нет! Всем загорелым телом
Вжимаюсь в траву. Как воздух тяжёл…
Падать в ладони ягодой спелой,
быть одной из твоих многочисленных жён?
Да что там жён… И наложницам ложе
с тобой делить. О, стареющий царь!
А мне – на земле, в траве, всей кожей,
на моём бедре – отпечаток кольца.
Бессловесной приманкой – женская прелесть,
движенье Бат-Шевы – и пойман Давид!
Затаив дыхание, мои братья смотрели
из-за деревьев. Потом – о любви
поэты, художники – всё приукрасят,
(читай – переврут), а тогда, в тишине,
обезумев от боли (после скажут – от страсти),
Суламита всем телом – НЕТ!
© Инга Даугавиете, 2000–2013.
© 45-я параллель, 2013.