Илья
Семененко-Басин

1–3. revolucionarismo

1.

Сюда, в хаос безымянных историй.

В смешение знаков.

Здесь старый овощ и знаменитое выеденное яйцо.

Шедевр ювелира – муха,

изумрудная мишень в арабесках тюля, в обрезках водопроводной трубы,

веди нас.

Расщелинами меж чёрных мешков.

Вскрывайте!

Вскрывайте их как письма, запечатанные в конвертах.

Ворошите маленькие и большие секреты.

Освободите силу

отвергнутого излишка жизни.

2.

воевать воевать

абсолютное принуждение

молекула насилия

                 или вины

слияние с именем собеседника

слияние с именем врага

               с пейзажем

                  идеей

                  радиопередачей

тошнит от венгерских колбасок

              от мясной армии

                   ругательств

                   людей

                   деревьев

беззвучное злодейство

говорящего по телефону

и вновь молекула гнева

3.

Ведомая потоком вод!

Прекрасна стать твоя, машина.

Я мыслю, глядя в низкий рот – – колеблющийся.

Смотри-ка на меня стрекочущим зрачком,

не умолкай, сердечко

моих желаний, города опора.

Гидрополь

взрастил тебя как солнце новое.

Не сахарные щёки

и не губные радости, но рёв

технической воды! И стон твоих узлов.

Индеец перья вещие сюда принёс,

и славянин

воды крещёной ковш, и сладостные речи –

тосканский ангел. Бей

шумом сильным в стены тюрем.

Пускай тревожит голос твой

детей мохнатых,

мужчин и женщин, любящих старьё.

ignis mundi

Mundus Martius, мiр, молодеющий утром, когда зажигают весенние костры,

сжатый пламенем, простёртый под ударами Аполлона,

открывал в северо-западных своих пределах очерк лица,

может быть, зеркальное отражение.

В тех краях во время войны мужчины остригают голову,

и когда я смотрел на портрет отца – а то был портрет отца, –

облик его менялся. Как спадавшая с берегов вода, исчезала шевелюра,

щёки темнели загаром.

Томимый войной, посмотрел куда-то вправо, в сторону, где меня нет.

Скользнув вдоль луча,

я мог бы тогда есть светила, ходить в жидком небе.

На крыльях спустился безграничный снег, обладающий свойствами зрения,

вослед ему – Никта, чьё нагнетание еле сдержал

тонкий металл мiра.

* * *

А мог и не терять.

Теперь цветение лиц, жесты рук, реки,

отравленные зеленью.

Если затерял, больно становится больше и больше.

Просто мало места. Дёрнешься, сразу стена.

Вот бы выкрутить,

спрятать,

как пробки из чёрного счётчика,

не в колодце под корнями.

Полутёмные квартиры: деревенская улица в Кремле,

лошадь ступает за мальчиком.

* * *

Если синий ушёл из пейзажа, небо закрылось в облаках.

Движется чёрный полукруг, потому что глядишь в колодец.

Белым колеблемым белым отражается небо на ущербе.

И только липы простираются

в ином измерении, нарядные,

посторонние, дети неласковые.

Если вытянул воротом ведро и в лужи ударил громовник,

тотчас сделались широкими пределы,

– в зеркале глаз земных

синий огонь грозы.

перетекание и рассеивание

поезд ночью

стуканье где-то внутри канюли

человек засыпает

думая о женщине, которая, как он думает, любит

отделённая

телесная форма

фонтанирующая желанием

мгновенная привлекательность проститутки

человек идёт по улице незнакомого города

населённого испанцами

сжигая витрины, чёрные тела автомобилей

он говорит:

мой народ умирает

говорит и бьёт по стене

уносится к чужеземцам в степь

ветер

очищает пространство до самого убегающего края – –

высоко на севере за глиняной стеной

степные хурулы

в каждом виднеется фигура человека

огромная как океан

на сорок первую годовщину

Двойное зеркало вместило в себе

слева – хаос сраженья, знамёна, клубящийся шум,

справа – изморозь неизвестного.

Зеркало зрения на границе, отмеченной знаком,

попросту рвом.

В ту секунду, когда перемахнул с одной стороны на другую,

в единицу времени, её же не хватило бы вспомнить,

ни сглотнуть слюну.

Лбом, и скулами, пальцами рук

почувствовал холод нового воздуха

ещё до первого вздоха,

до тверди под пяткой,

пребывая в сердцевине сферического

зрения-зеркала недремлющего.

* * *

…что прочно на земли?

Где постоянно жизни щастье?

Батюшков

Люблю табачный дым из каменного рта

громадной великанши.

Пускай остудит ей гортань

быть может пруд: поганый? патриарший?

И дыма нет. Над башнями твоей тоски

перо витает.

Глядя на птицы бренные куски,

смиреньем душу назидаю.

Минутны странники, мы ходим по гробам

укромных подземелий.

Я короб города отдам

за верность нескольких злащёных лилий.

Захлёбываясь светом красных глаз и толстою Луной,

расслышал трепетное губ дрожанье.

Стократ ты виновата предо мной,

пустая штука проживанья!

Над башнями тоски

прозрачный дым витает.

Пакгауз штурмом взял взъярённый скин?

Да нет, курильщица опять на стогнах зажигает.

* * *

Не человек, не зверь, а великаны

жилище обновят под мантией Земли,

на время отложив свои булавы и чеканы.

Маши обоем, штучный пол пили,

штроби бетон, планета скоро треснет

трудами ярых, бьющих зыбь на каменной мели,

трудами рук, толкнувших камень к бездне.

Во всех вещах теперь поёт пила,

пугая взвизгами пастушеские песни.

Страшнее пахарю, его земля бела.

Страшнее слушать жалобу соломы,

как голову она цветущую сняла,

следить измученной коры замёрзлые разломы.

Пусть отдохнут от дел вулканы,

чьей яростью прокопаны неистовые домы.

априльские ноны

Мельтешат переходящие по всем направлениям сразу,

по всем, не описуемым в терминах плоскости и линии,

хаос быстро перетекающих ярких свéтов,

перетекающих один из другого,

и едва ли кто-то заметил скачущий взгляд человека внутри.

Неузнанный, выглядывает, словно отдалённый потомок,

бледное растение северных деревень.

Исчезает и появляется в шаре времён года,

в шаре, меняющемся прямо сейчас, едет машина

от кафе по направлению к станции,

и сколько ни вглядывайся, не увидишь ни единого деревца,

ни – не – ни, идиотское занятие смотреть в окно

движущегося экипажа, бросается к полицейскому,

у полицейского лицо помутнело, и не закрывается рот,

ищет металлурга, но тот бежал. Надеется на передачу данных

из одного в другое, на переводчика с иностранных,

переводчик болеет шизофренией, тягостное зрелище.

В сумраке, где ему не с кем говорить о пейзаже несущемся,

рождается новая форма,

тело, женщина. Шагнула навстречу

и кружочки сосков подрагивают в такт шагам,

нежные скулы цветут,

возьми за руку и притяни её ладонь,

принеси дары: жемчужное ожерелье, полóтна и серьги, а ещё

время останови на острове. Позволь, чтоб побольше

потонуло в омывающих водах.

Откуда же та, которой не было? Ищет причину,

видит ясным умом:

шар времени переменился,

августейшее солнце проницает лучами стихии,

плывущие по всем направлениям сразу.

* * *

быстрым соком голова налита

не сворует моих слов Калита

не отыщет Димитрий Донской

под нагретой разогретой доской

потому что японский бандит

выдал чёрточки кружочки в кредит

я по списку поискал их, да зря

здесь не Чичиков тебе и не Ноздря

в старом городе

i

сколько ни гляди: жадность переселенцев [пробел] 

стоят у металлических ворот, наглухо запертых

невозможно

не перейти в соседнюю комнату, стаканообразное пространство 

невозможно изгнать из мiра цитирующее сознание 

после дерева 

после церкви [пробел] известная аптека

колышет [улицами] двигаются жители

невысоконьких домов  

страшусь нарушения, ведь собрание деталей 

а повезло старым этажам, в них жил Толстой 

нельзя сломать

и птица в берёзовых волосах

мазано мастихином

белилами [пробел] девяносто процентов

ii

тупо регистрирую

чайно-кофейный с китайскими картинками

причина развить отношения с внешним мiром

бррр фарфоровая женщина – фарфоровой собаке 

чай

и венский стол, горячее ставили: бельмо на шпоне

осталось в сталь шампанское на охлаждение

осталось перечесть чё-нить, развесить

отрезы тканей на стульях

аль гоум [тело складок] шшь

роскошь

доступна даже нищим

так говорил Матисс, остались

шесть кофейных пар с кофейником

а мне нравится готовальня эпохи Николая Второго

пррр деревянный селезень со шкафа [пробел]

сидишь и смотришь

продам всё, продам ваще

в степи и дома

Виталию Грибкову

Степь начинает говорить,

речь исходит из выемок земли,

балок, ложбин. Чтобы услышать,

надо спуститься к траве и лечь,

дышать, смотреть как лошадь.

Чу! разогретые глины

голосом сдвигают минуты,

реки времени гонят к людским городам,

чтоб заёмные слова строила в клинья и полосы

безъязычная орда.

А я черпаю в начале,

где твердь живёт в океане неба,

сердце освобождая словом,

где в доме войлочном Белый Дед

золото варит из олова.

Пью возвращённое первородство,

интервент в столицах, чужак на просёлках,

небеса и в комнатах глаголят ко мне.

Вот, озеро, похожее на облако, похожее на музыкальный инструмент,

сегодня плывёт в окне.

двадцатое марта

Яркий свет солнечный лица осиял,

лица девушек, склонившихся над листами бумаги

за длинным столом

в комнате девятого этажа старого уродливого дома.

И не было ничего, ничего такого,

что мог бы назвать своим Я, центром вселенной

моих интересов и прав.

Только солнце,

солнце напоминало мне обо мне, тревожа

слишком ранним весенним жаром.

* * *

две девочки на велосипедах

радиусы колёс равняются длине их ног

а мы с дедом идём в зоопарк

переживаю, на мне рубашка мятая

возле кассы выясняется: уже час дня

не успеем осмотреть

так что решили не входить

там, внутри зоопарка, – большое кладбище

зимняя вариация

Огромный город

возвышается над владеньем жука и змеи.

Снег

защищает от зимнего волка, грызущего можжевельник.

Стены

встречают февральское солнце. Смотри,

в городе только деревья не виноваты.

Мы проплывали

тяжёлыми рыбами, видели все движения глаз и ветви,

запомнившие снегопад.

Видели мальчика,

запрягавшего птицу,

хлыстиком погоняющего. 

искушение

серым голосом, круглым ртом

скажет

вытянет на свет

выведет на чистую воду поповских детей, зазнаек

всех перетрясёт в сите, прокричит

каждому – правду!

старая юродивая безбожная

работайте-работайте-работайте-работайте

а-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха

а на краю работы вашей

она сидит, в белый платок укутана

безбожная юродивая

там сидит

кричит

попрекнёт за всё, чего не сделали со своими женщинами

карта января

Белое, чёрное и цвет.

Борис Сафронов

Проходя тёмным вечером городским,

поздним дождём, не смывающим людей,

эфемерным запахом времени из-под чугунных крышек 

ты ожидаешь: 

на так называемых улицах становится всё тесней,

и наступает число поворота: мороз! 

Теперь, после металлического движенья и блеска  

всё определяет белый, впереди и повсюду 

наполняя дыханье, поднимается по коре и ветвям, 

стволы под снегом становятся как белокожие деревья (берёзы),

а над домами, где переметает, является тело метели,

там ловят завинчивающихся в молитвенном танце,

плавающих, рассыпающихся в мгновенном мерцанье,  

кубарем исчезающих и тому подобных оригиналов воздушных стихий, 

ямочки найдёшь на пороше, в птичьем царстве нехоженого бульвара,

в пространстве, открытом глазу, запретном для ходока, 

бывают всякие фигуры на плоскости, читаются

только с высоты соседственной колокольни, а так не разберёшь,

и снегиря теперь не услышишь, повсюду воробьиные дети.

Настоящее запустенье не на крышах автомобилей, если хочешь увидеть,

бери свою трубку и войлочные сапоги (валенки),

спускайся по склону к прудам, где ни зги,

шумно дыши, как собака,

вот причина страданья:

поток идёт из неведомых величин прошедшего или же из глаголемого будущего,

в маленькой единичке, коморке, приснившейся,  

вспыхнула жажда времени, удар желания, жажда аджаж,

свирепые ноздри человечища обретают очертания на лице земли

океаном плоти;

ты жив посреди зимы, видишь январские сетки воздуха, льдинки, огонь 

весело пей эту смесь (глинтвейн), корми кота, если есть, иль катайся в снегу

а ещё

пригласи подругу туда, где прыгают заводные дурни, и музыка пахнет театром

тепло и холодно, выйдешь, рука в руке, а мысли мятутся по ветру туда и сюда

и думаешь, глядя на мёрзлые воды:

на чужих берегах енисейский кыргыз повторит смешные слова:

берёза, валенки, глинтвейн

возражение поэту

Не потерян, если некому потерять

шар, воображённый летящим посередине,

наклонённым, крутящимся.

И ежедневно мы умираем, считая день

единицей его обращения на раскалённой льдине

невозможного, на небесах, которым неведомы боль и лень.

Не потерян, поскольку его срядили

нуль движением удесятерять.

В чём он и смыслит, танцует своё, кружа.

Дай себе самотворящую ту же работу,

осмелишься? Или сочтёшь

за благо ящерицей пробежать по наклонной?

Замедли.

          Дышать, не обращая дыхания в рвоту.

Вытянувшись между тенью песчаной и выщербленной колонной,

рисовать свой день, вечереющую заботу,

бедность. Росчерком руины круша.

мартовская песнь на равнине

Опять обугленный фитиль

зовёт нас воевать Итиль!

И пробуждается равнина, норовых зверков полна,

и жаждет воли.

Огонь живёт не в камельке, не в хижине рыбацкой,

он кажет свой глазок повсюду,

особенно когда падает сверху вниз, не ошибёшься.

И вот колыханьем стихии

горящая весна вступает в недра льда, в твой огород,

назначая последнее свидание падали с небесами.

Святые горы поставляя, в озёра реки превращая,

она проходит колесом,

поёт, собирает налоги, дороги отводит от глаз,

всемогутная, вонзается в нас.

Не можно звук её забыть,

запить, заесть иль потушить.

Не думай так, ведь речь не больше мiра.

Охмеленье происходит от невнимательности.

Покуда томит тебя слово пылающей в недрах весны,

мусикия натуры,

иную песнь заводят волгари,

в полях высоких руки растворив, волну вздымая голосами:

бОгОрОдицА – рАдуйсЯ!

механика

полулежащая женщина

приподнятые торс и голова

лицом обращена ко мне

маска ужасной улыбки

гримаса смеха

собрана по частям, двигаются детали

смеётся

возвышается в ярком ореоле

на гроб императора Иоанна Антоновича

Первый дождь

не знает людских имён. Быть может, капли,

сбегающие по канавкам букв с надгробных камней,

запомнят прозванья.

След

детской ступни на размокшей почве, добреющей запахами,

надрез на полотнище бытовых геометрий. Потóм

свет чешуйчатый, холоданье и голоса, сестрины или птичьи,

между тесных атрибутов неволи.

Наконец, семицветная плазма играющая.

Теперь их нет: порфироносного младенца, ЗэКа, профиля на дукате.

От земли

души восходят дымом древесных листьев, кожей куртин,

крепости каменные

лежат вперемежку с обувью. Удивись

свободе частей, из которых сбирается неизвестное.

Не только город у реки,

посреди потоков стоящий, украшенный бронзовым львом,

и не один лишь раствор весомого воздуха,

есть ещё слиток власти и конный шум.

Соперница (жарко ей или жалко?) знать не знает,

каковó стоять на броде, под ситничком,

с непокрытой главой.

Возвеселися, зрящи милости, и ступай,

здесь ты свободен от страха, ты – царь.

парикмахерская М. Ларионова

сокращает Площадь Революции до невразумительного плоцы

Воробьёвы Горы до чёрного слова воры 

отцы!

какие могут быть ещё у нас разговоры!

зеркало – вот

переходим к действию

рук не ободрав, не сварив

Вия недоразумеваемого причешу и завью

великовыйной Яге уста затворю, кровь отворив

перечитывая «Тяжёлую лиру»

…Её сосцы губами теребя…

Две изюмины, вмещённые в тесто.

И всё-таки чувствует себя

вычеркнутым из контекста,

бесполезным. Горящий спирт

за лесом изнемогающего заката

нервирует. Гуляй, спи,

крестьянским детям виноватый.

В санатории заперт, но от владений змеи

не отойдёт отрава

целительная деревенской ворожеи.

…Я высосал мучительное право…

песнь посвящения

Золотом

светись от окна до печи.

Тяжёлые двери тебя приведут

в колеблемый лесом покой.

Видишь?

Свадьбу комарью танцует орда.

Брезентовые плащи

стоят по окоёму болот.

Дети: смеются – исчезли. Здесь начинай.

Иди по верхушкам черёмухи и ольхи,

и повсюду –

раскатываются, взрывом, сминая себя, ложатся

мехом.

Сомкнутым зрением.

Лопнувшим обручём слов.

поздней осенью: без занавеса и кулис

встреча с Пульчинеллой в его родном городе

после наводнения

под аркой неподалёку от ледяной воды

пройдя сто семьдесят шагов

повернуть налево

гляди

вот хлопочет

не повышая голоса попросить у него la zuppa

тогда

переворачиваясь в сферическом зеркале – 

разговоры

совет насчёт обуви

ключик к замку и ещё

чепухи на сто двадцать рублей

приличному человеку с руки заняться всем этим

где-нибудь на Сухаревской площади

– бумажная иконка вся в пыли размером с кредитную карточку –

угловой дом

лестница со двора

потом

проводы родственника умершего от глубокой старости

поминки с блинами

много дверей

холод

дробящийся на мириады металлических и матерчатых

рассыпающихся/рассыпчатых

и смеющаяся маска-лицо

в ноябре под невидимым снегом

посреди сверкающего потока

…lavit ater corpora sanguis

Verg. Georg. III, 221

Когда я добывал тебя, не обливался чёрной кровью, не бился с другим.

И теперь мы – во чреве быка, ревущего, составленного из железа и кирпичей,

редко спускаясь вниз, не отпуская друг друга наружу.

Где заканчиваются подземные полости, уходящие из-под нашего дома?

Не чёрной кровью,

а чёрным воздухом комнат квадратных, расположившихся 

симметрично вокруг, на равном расстоянии

от южных и северных вершин наших с тобою тел.

И как всегда, есть выбор: спуститься или подняться

по лестнице гулкой.

Внизу – подвал бесчисленных рукавов, вверху –

возможность сияния, плоть

солнцем пронизанных облаков.

И мы поднимались.

Смотрели: на высотах свет сильнее тумана.

Теряя обличье воды, характер земли,

воздух солнцу переливает огонь.

Полдень, перевернувшись, тает,

к вечеру опадёт тишиной.

Ночь отдаёт рассвету свои отпечатки, потом

солнце в зените пожирает город, прущий на половину седьмого.

И снова ночь ёжится от прикосновений желанных, может быть, запоздалых.

Мы видели посреди потока.

предположение

Почему мне так хочется твоей любви?

Чтобы ты сидела в купе и читала,

например, Горация в английском переводе,

так проще. А я принёс бы тебе поесть.

Или размышляли, что любовь нам вовсе ни к чему.

Прекрасная тема для влюблённых,

идущих не спеша где-нибудь по Сивцеву Вражку.

Можно попробовать и не двигаться,

просто вбирать друг друга глазами, когда четыре ладони

согревают спины, щёки и животы.

Любовь – чтобы исследовать

свою способность не вспоминать. Есть и много других причин.

Мы смогли бы их все перебрать, разглядеть,

пока они ещё не утратили форму, выпуклости, углубления

– от ветра.

проблема

Службы милосердия взлетают по тревоге,

в словах голодают мохнатые люди.

Внутрь слов угнездились,

а речи простой не понимают

и прокормить себя сами не умеют.

Им скажешь: черешня – они рвутся в клочья,

август для них – болезнь,

от голода лечатся дымом.

Наши слова не саркофаги,

жизнь истощённых – под защитой.

Самолёты милосердия несут продовольствие,

заполняют небо,

бомбят съедобными кладями.

Пускай погибнут слова,

но голодающий вопьётся в картофелину.

слушаю и смотрю

филологи говорят:

Бог есть звук и слово божье играет в прятки 

Dikt ярится фонарём круглым 

догорает за яблоневым садом

садится в снег на пятки

* * *

солнце

змейкой свернулось на твоём кольце

смотрит луна

раздающая дни и месяцы и сроки

как же хорошо ты говоришь: эръ

* * *

фонарик, лампочку вынули

достали изнутри батарейки

пустота

комната закрыта дверью

квартира закрыта рядом дверей

у дома величественный фасад

рустованный камень

* * *

холодно и ничего такого

на продувном мосту изгнаннику заглядывают в глаза 

плюнут под ноги

едва ли вразумится старой песенкой, рябью

расширившейся реки городской

не посмотрит вниз

просто холод огромного родительского сердца

поди, догони, их бы выкрутить как лампочки, поджечь

…биение, шум машин… 

мысли шальные поджечь

поседеешь здесь на ветру: а слепые перила, немой

мостовой гранит надёжней огня

Неаполь брат Неаполь мой

чтó мучаешь меня?

элегия

Кочевник не купил ничего, а заплатил хорошие деньги, 

металлические деньги на красном шнуре,

не взял себе ни вещей, ни новых желаний.

И едет.

В конце эпохи остаётся всячина: озёрная соль,

вкус верблюжьего молока. В степи

ничего невозможно скопить, и об этом не размышляют.

Бесполезен ум, разместившийся в циферблате часов.