Игорь Потоцкий

Игорь Потоцкий

Четвёртое измерение № 25 (193) от 1 сентября 2011 года

Просто стихи

  

Николаю Прокопенко

 
1.
 
Возле дома огромный пруд. Важный карп
высовывает морду, его глаза
напоминают две колоды карт,
где спрессованы столетия и голоса.
Пруд безмолвен. Ветер недавно утих.
Луна звенит, как колокольчик шута,
волна вздымается тихим совсем «прости»,
где не отмерена звучания долгота.
 
Важный карп заблудился в огромном пруду,
морда его поникла, высунувшись из воды,
и он про себя повторяет, словно в бреду,
код, его охраняющий от близкой беды.
Кроны могучих дерев нависают кругом,
словно столетия, замершие впотьмах,
и у карпа под маленьким его языком
долго еще ворочаются боль и страх.
 
Колокольчик шута до-ре-мийный звон
остановил, как бег свой дерзкий бегун,
и зазвучали скрипки и альты крон,
будто смычок коснулся натянутых струн.
Карпа уже не видно. Пруд под луной
замер, напоминая каток ледяной,
где конькобежец, чиркнув коньками о лед,
славою бредит, но в пропасть не упадет.
 
2.
 
Всё, что мы подумали друг о друге тайком,
не смогли выразить взглядами и словами,
будто по луговой траве ты бегала босиком,
а я замер.
Отключилась память, как телефон,
только твои колени и белоснежное платье,
а всё остальное – всего лишь фон
перед объятьем.
И ты уже бежишь ко мне по траве,
словно скрипка рыдая некстати,
а в моей не рассуждающей голове
много пятен.
 
3.
 
Кроны могучих дерев нависают кругом.
Гром несуразно вытянулся и повис.
Детство своё листаю, как древний том,
где тьма рисунков и слишком много страниц.
Дальневосточное детство моё в гарнизон
было упрятано, тайны на каждом шагу,
словно шлагбаумы, шаг часовых невесом,
вьюги шалят, но об этом ты ни гу-гу!
 
Там подполковник Зябликов, комполка,
вновь обольщает молоденьких лейтенантш,
вечно играет в славного старика,
и всё бормочет: «Сердце свое отдашь!»
Сколько красавиц в его побывало силках –
не сосчитать двум сплетницам, даже трём.
Сколько кг антинежности в его глазах,
хоть их не рубит молния и не сотрясает гром.
 
А я видел слёзы лейтенантши Марии Зет,
славной Марии Зет, стройной Марии Зет.
Весь гарнизон покрыли собой слёзы Марии Зет,
вздохи её долетели до Хабаровска и Владивостока.
 
Из-за подполковника Зябликова я разлюбил стихи,
первую со стихами я разорвал тетрадь.
Дело совсем не в том, что были стихи плохи –
просто мне не хотелось их никому читать.
 
Шагали бравые роты, гремели солдат голоса,
подполковник Зябликов на белом коне гарцевал,
но я ничего не видел – только скорбной Марии глаза,
её роскошные волосы и бледный лица овал.
 
4.
 
Господи, как ты прекрасна в небрежной позе своей –
музыка моей муки, прошлого с будущим связь,
шорохи поздней ночи и ароматы полей,
первое стихотворение, нежная моя страсть.
 
В кофточке снежно-белой, в юбочке до колен,
с робкой такой усмешкой, застрявшей на ноте си,
боящаяся, что я пострадаю, когда заберёшь меня в плен,
а я не страдал нисколько, но ты за это прости.
 
Город был на Востоке, теперь остался мираж.
Память моя похожа на одинокий сугроб,
на дальневосточную речку и одинокий пейзаж
тайги, что лежит под снегом, чей не грозен покров.
 
Вот я и увожу тебя снова в тайгу, где могу
роли играть невзрачные – даже шута,
потому что накладывается на тайгу
светлого твоего имени звонкая долгота.
 
5.
 
Ты похожа сейчас на вопросительный знак,
но запросто выпрямляешься и без моих рук-
губ-ног, словно старинный пятак,
когда по нему бьёшь камнем, потом пропадает звук.
Тело твоё волшебно светится фонарём
и загорается звёздочкой в небесах,
снова и снова шепчущей, что быть мне в сердце твоём,
плыть по нему и ветер играет пусть в парусах.
Как я боюсь приблизиться! Делаю робкий шаг
и застываю на месте, словно в подъезде чужом,
где я сочинил поэму о глазах твоих и губах,
а ты сказала некстати, что я пишу не о том.
 
6.
 
Как она была хороша, паря надо льдом
воображаемой птицей, летели за ней
т-а-я-т-мягкий знак-я-н-а и хватал я ртом
не снежинки, а буквы, что были Земли круглей.
Как таблетки, ложил эти восемь букв под язык,
и снимали они любую печаль и боль,
превращая в улыбку несостоявшийся крик
или в музыку, что разговаривала с тобой.
 
(7) МАРИ-Я
 
Я не помню, как звали её – назову Мари,
обрубив последнюю букву, что стала мной,
но одну прогулку я помню – до самой зари,
может, поздней зимой, а возможно ранней весной?
 
Своенравна, печальна, возвышенна и озорна,
протрубила она, что теперь поцелуи без счета,
потому что нет звёздам числа, и застыла луна,
как последняя клякса, в небесные въехав ворота.
 
Вот она приникает ко мне, проникает в меня,
будто я выпиваю любовный раствор, забывая
всех любивших меня, всех когда-то бросавших меня,
всех пленивших меня – даже их я легко забываю.
 
8.
 
Математик Гипотенуза был высоким и тощим,
философствовать мог на любую тему,
но более всего он любил леса и рощи,
а потом уже Солнечную систему.
 
Нос его был большого размера
и он чувствовал своим носом
всех, кто списывает примеры
и задаёт каверзные вопросы.
 
В класс он заходил без хлыста и палки,
но глаза его гневно сверкали,
похожие на бронетранспортеры и танки,
что метко по двоечникам стреляли.
 
Он не точил на уроках лясы –
никогда не отвлекался от заданной темы.
Младшие классы и старшие классы
ждали с нетерпением перемены.
 
За окнами многоточие парка –
кроны, разучивающие свои гимны,
но однажды Гипотенуза заплакал
прямо на уроке. Сгорбил спину.
 
Как первоклашка, выбежал из класса.
Мы так и не узнали, что у него случилось?
Но с той минуты, могу поклясться,
что-то в наших душах переменилось.
 
Так мы полюбили Гипотенузу…
 
9.
 
Квадрат казарм, квадратный плац,
прямоугольники окон.
Проходит мимо Розенкрац –
войны гражданской военком.
За ним течёт кровавый шёлк
знамён – своих или чужих,
а в памяти – все щёлк и щёлк –
зигзагов много в ней косых.
Спален в ней город дочерна,
стоит невыносимый смрад,
лежит в развалинах страна
и бессердечен к брату брат.
День раньше времени померк –
не выдержал, в ногах ослаб,
метнулся в угол от калек,
опал лицом, как жалкий раб.
Местечко стало пустырём.
Внезапно понял Розенкрац,
что он – совсем не военком,
а пасынок судьбы – паяц.
Два года брёл он на восток,
его скрывал деревьев мрак,
пытаясь выследить исток
улыбки на чужих губах…
 
10.
 
Гарнизон разделён
на дома и казармы,
а ещё на глаза отца и мамы,
на полковников и на бровастых старшин,
на гудение танков и скрежет машин.
Что в глазах отца вижу? В них – осколки сражений
и тома недописанных стихотворений,
а в глазах моей мамы только Чёрное море,
только Чёрное море, поглотившее горе.
 
Вот идёт мой отец в армейской шинели,
к себе в госпиталь идёт, на работу.
Для себя он читает Гейне на память,
на немецком себе он читает Гейне.
Воевал он три года и три недели.
Семьдесят три города при нём сгорели.
Его родителей, братьев, сестрёнку
поглотил страшный ров. Они не вернутся.
 
Жуткий ров поглотил всё его местечко.
Полицаи, напившись, ругали матом
тех, кого они в ров положили
штабелями, осенней землёй накрыв их.
83 родственника отца во рву том.
83 года прожил отец мой –
за маму Рахиль, отца Исаака,
Мойше, Абрама, Изю и Ривку…
 
11.
 
Капитан Подберёзкин Иван Матвеич
нарисовал на стене портрет девушки Анюты.
Стала она внезапно сказочной королевой.
В её честь загораются в небе салюты.
Кровью своей и тушью – брызгами и штрихами
он нарисовал Анюту с вьющимися волосами.
Вьются они – как лианы, кружатся мотыльками,
плывут, как речные волны, мужественными рывками.
 
Вот она проявилась, как Афродита из пены, –
дар, обронённый Богом, и потому бесценный.
Груди её белоснежны, живот почти невесом,
волосы в паху завились золотым плющом.
Как тут играют зримо тени и полутени,
медленные привороты, хитрые переплетенья.