Джазовая импровизация в стиле начала семидесятых
1.
Это было на пике языческой веры в нечто, что очень близко
нигилизму приставки «бес»: беспринципность, беспозвоночность.
Время стены китайской. Безвременье стен Берлинских.
В мире кривых зеркал кремлевских курантов точность.
Это было горячее время напалма и МиГ-двадцать третьих,
оголтелых полемик в печати, десятиклассниц беспечных,
новоявленных пастырей, хиппарей. И в любой котлете
стрекотали дозиметры, как табуны бунтарей запечных.
В кухонных репродукторах гремели раскаты гимна. Хрипел Высоцкий,
охреневая с тоски, марафет догоняя водкой.
В студенческих общежитиях рабфаковцы ели на ужин кондер и клецки.
(Выходцы из Вьетнама предпочитали жареную селедку.)
Гоношилась фарца у «Березок». Мадонна с помятой мордой
из-под полы торговала, краснея, компактной пудрой.
Молодожены слагали охапки цветов к подножиям монументов. И бодро
отправлялись по распределенью в пустыни, тайгу и тундру.
Диссиденты сидели в психушках. Алия сидела на чемоданах.
Крымские здравницы оккупировали подвалы Массандры.
Дикция у генсека была чрезвычайно странной.
Наш паровоз бил копытом на стрелке между Даманским и Кандагаром.
2.
В арсеналах страны было вдосталь патронов, рядового состава, иприта.
Чистотою сияла курилка в любой казарме, как скит монаший.
Боже мой, чуть не забыл! – жив еще был Никита
и караванами шли сухогрузы с пшеницей в Россию нашу.
Амбициозные карлики темпераментно заточали
непомерно громадных джиннов в компактные боеголовки.
И одно за другим происходили события, о которых молчали,
день за днем отравляя пространство ложью, газетные заголовки.
День начинался передовицей и завершался стихотвореньем.
Встреча двоих, не успев стать волшебной сказкой,
становилась дурацкой байкой.
Жизнь, вдохновленная притчей о вавилонском столпотворенье,
вновь устремлялась вслед за байкало-амурской пайкой.
Только суровою ниткой зашитый рот был пригож для пенья.
Взгляд, обращенный всегда вперед, зрил только образ вражий.
Ссылку покинул Бродский для вечного поселенья
в дивной земле, о которой с пеленок мечтает каждый.
Дети рождались, играли, влюблялись. Старики умирали.
Были разлуки пожизненны, а перемирия кратки.
Это было великое время самой последней схватки
двух безумных идей, в которой обе они проиграли.
3.
Время истлело, стерлось. Остались воспоминанья
и миражи, в которых тоже немало стерлось.
Уцелели обломки машин, ракет, грандиозные здания,
кватроченто «Ди перпл», квинтэссенция спазмов горла.
Все уцелело, все! Кроме старенькой классной дамы,
кроме отцовских рук, кроме всех, кому сорок было...
Даже следы на Луне! Даже следы помады
на обеих щеках, если только слезой не смыло.
Встали и вышли. Остались медали, маски,
моль в гардеробе, простынки в крови, пуанты,
из-под боли шприцы, разлученные с мозгом каски,
некрологи, программки театров, и просто сухие факты.
Сотни тысяч кило бумаги, заполненной мелким шрифтом,
электронная рухлядь, пустая тара, оборванная проводка.
И обязательно женщина, согласная дать, но видом
говорящая: «Сволочь, плати за водку!»
Время другим понужать сапогами планету. Ибо
просто – уставшим пора на покой. Ибо просто – не стоит в тогу
триумфатора обряжать бездыханное тело. Ибо
то, что можно поэту, не под силу герою, быку и богу.
Вечер в Сары-Озеке
1.
День клонился к закату. Из пыльных кустов сирени,
облюбованных молодежью, раздавались томные ахи и вздохи,
водители скорой помощи отключали сирены,
глядя на то, как лохматые кабыздохи,
изнывающие от жажды, жары и любовной страсти,
воспламенясь изнутри, снаружи окаменев, как сфинксы,
белый флаг выставляя из каждой пасти,
капли слюны роняли на пыльный асфальт или чьи-то джинсы.
2.
Короче, ситуация из разряда вполне заурядных
(как, впрочем, любое перемещенье молекул в старинном тигле
над огнем спиртовки), чему толкований хотя бы отчасти внятных
не дали экклезиасты, ниже иезекиили.
А потому, полагаю, ситуация нравоучительна, как плохая сказка,
вернее, подсказка – что делать, когда во рту и в горле все пересохло
(то есть, даже если с фасадов облезет краска,
то всегда остаются еще полыхнувшие солнцем стекла).
3.
И снова песок не хуже куска шагрени у всех на глазах стареет,
и смертельно устав за четырнадцать тысяч лет железяками грунт
царапать,
облаченные в синий сатин и кирзу феллахи просят у бога Ра: скорее
бы колесница Рамзеса прогрохотала на запад.
Аборигены из местного бантустана сражаются в секу, очко,
по щелястым сортирам курят.
Проводивший супругу в Талды-Курган, мой сосед по кирпичной клетке,
закутавшись в полосатое байковое одеяло (как витязь в тигровой шкуре),
порывается мастурбировать, корчась в слезах на кухонной табуретке.
4.
Ситуация, повторюсь, из разряда вполне обычных,
элементарное «экшн» на уровне кинохроники и тому подобного
анахронизма.
Но стоит сместить акценты на область переживаний сугубо личных,
и не достанет слов у самого хлесткого афоризма.
Потому что слова – это жалкий треп, на который способны любые
ханыги, бичи и зеки,
за стакан чифиря продающие все, что способны держать за душою,
а простой летней ночью простые цикады на полигоне в Сары-Озеке
хороши, как Ванесса Мэй, обдолбившаяся анашою.
5.
Глупый мир инфузорий, финансовых пирамид, опасных
связей, любовных свиданий, разлук, икоты
после обеда, где правят железные канцлеры Санчо Пансы
и сдаются в плен гуттаперчевые Дон-Кихоты!..
Так будет и после нас, было так и во время оно:
то, что храним – не ценим, становимся сами себе врагами.
И оплакивает иссохшая мумия почтальона
грязь на дороге, что пахнет резиновыми сапогами...
6.
Было время почувствовать на обнаженной коже
бритвенных лезвий сталь и усталой Шехерезады шепот,
перемежающийся стонами вожделенья. Однако избави, Боже,
от желания повторить весь этот горький опыт!
Потому что вначале у нас навсегда отнимают детство,
после чего незаметно воруют воспоминанья,
остается циничный сухой сценарий произошедшего действа,
но едва ли мы знаем хотя бы его названье.
7.
По большому счету, в пространство вокруг компонентов
матричной платы
(то бишь, твоих мозгов) чересчур понапхали фигни и вздора,
и все это щелкает калькулятором, требуя почасовой оплаты,
будучи недостойно ни возгласа брани, ни огорченного вздоха.
И пролетая над водной гладью, некий бесплотный облак
более не согласен, как ерш на приманку, клюнуть
даже на анекдот из разряда особо грязных, поскольку опыт
порождает отнюдь не веселье, а только желание молча сплюнуть.
Белый Уголь
Александру О’Шеннону – с любовью
На станции с названьем Белый Уголь
голубка в небе ищет пятый угол.
Под ней, краеугольный как Коран,
перрон встречает месяц Рамадан.
А я уже с утра сегодня пьян
и в корень зрю, и счастлив сей наукой.
Неверный муж, любовник бесталанный,
свой Китеж-град ищу обетованный,
светил полнощных слушая хорал –
как некто, проникая за Урал,
в отвалах ищет ценный минерал,
до лучших дней в природе невозбранный.
Но мы совсем забыли про голубку!
В ее круженье вижу я уступку
той красоты, что скоро мир спасет –
тому, кто в клюве зернышко несет
(а кто не понял мысли – пусть сосет
родную «Пепси-колу» через трубку).
Комочек перьев, блин, а сколько прыти!
Сказали им, мол, голуби – летите,
и вот она старается, летит.
ее натуре страстной не претит
ни местный бомж, ни местный ваххабит.
Она живет, как боженька велит,
а вы живете так, как вы хотите.
Есть многое на свете, друг Гораций,
что и не снилось нашим папарацци,
чего не распахал наш резвый плуг.
Гряди мессия, коли недосуг!
Без обещаний чуда мир вокруг –
всего лишь разновидность декораций.
Я чуда жду, как у петли Есенин.
Курю. Кремнистый путь, дерьмом усеян,
блестит передо мной, и это факт.
А я попал судьбе счастливой в такт,
и вот он, в небе – дивный артефакт,
что сандалет, посеянный Персеем!
Чуть ближе звезд, чуть далее стакана!
И пусть, приняв меня за хулигана,
как демоны, взойдя из темноты,
меня распнуть пытаются менты,
и в душу мне плюют, и мне – кранты,
я им кричу: «Осанна вам, осанна!»
Всю в белом, как невесту в час венчанья,
я душу вам дарю без завещанья.
И эту птицу с ней. О, я не скуп!
Еще дарю перрона черный сруб,
где зимний ветер с посиневших губ
падежные срывает окончанья.
* * *
Осень –
эра гипертонических кризов.
Время стреляться, считать цыплят, выходить на Бога,
делать последний нелегкий выбор из-за
того, что любви никогда не бывает много.
Время
наступает тебе на пятки,
заставляет послушно идти туда, где ни разу не был.
Но и в случае, если – на обе – давно положили тебя лопатки,
просто открой глаза –
ты увидишь небо.
Это –
очень интимная вещь,
вроде семейного фотоальбома,
в иерархии детских снов – заменитель земного ада.
Розовые слоны порхают и говорят: «Ты дома».
Если это и шутка, ты где-то рядом.
Ливни
тождественные алгоритму страсти
столь безутешной, что думаешь о высоком,
каждой струей своею напоминают трассы,
соединяющие человека с Богом.
Отче!
Храм твой неслыханный пуст и светел,
мало людей в нем, однако значительно меньше – истин.
Тот, кто искал Тебя, тот никого не встретил,
тот, кто узнал Тебя – к лику святых причислен.
Буде
и мне дарована эта милость,
жизнь запродам за недолгую нашу встречу:
очи потупив, проследовать молча мимо,
не возражая, не жалуясь, не переча.
Сердце
нянчит в железных ладонях холод.
Эхо заходится птичьего крика выше.
На сорока холмах я построил город,
но никого в этом городе я не вижу.
Значит,
поздно уже начинать сначала,
биться, как рыба об лед, вместо песен учить молитвы,
бисер метать, влюбляться, сучить мочало,
лоб расшибать о двери:
все двери
давно
Осенью, слишком роскошной, чтобы настаивать на сравнении,
я очутился на странной, как сказочный лес, территории
санатория имени Н.А.Семашко: явление
для стихотворца вполне рядовое (но только в теории).
Всюду дымилось и медленно гасло пожарище
листьев, безжизненных, словно мамаевы полчища
после побоища на Куликовом (мол, сами судите, пожалуйста,
что нам грядущий готовит, – засим многоточие).
И оживляясь помалу, как некогда Пушкин в Михайловском,
благо, ни нянюшки рядом, ни озабоченной горничной,
(а увлеченье гербарием и энтомологией – ханжество,
я полагаю), расставшись с сарказмом и горечью,
я неожиданно вспомнил про вас, Свенторжицкая.
В генах которой – я дерзко размыслил – Стефана Батория
порох гремучий и, вместе, Богдана Хмельницкого
сладкая патока (ибо любая история
пуще водицы во облацех), – эта, с осиною талией
и голубыми глазами, светлей василька и цикория, –
эта уж точно поймет мое бедное сердце усталое,
в силу, хотя бы, привычки к общенью. Тем более,
стоит мне вспомнить о ней – сердце бьется, как тремоло Гершвина,
в жилах трепещет фламенко горячей Астурии,
и холодею нутром, как баран перед гейшею,
и обмираю, как евнух в объятиях гурии.
То есть, долой суфражисток и эмансипацию!
Ибо и в мудром наследии Фрейда, и в страстных речах фарисеевых,
всюду пищит, и рычит, и визжит, и хрипит эманация
песнопений вакхических, то бишь, псалмов гименеевых.
То есть, покуда по древу былинному мысию
я растекаюсь, бумагу царапая перышком паркера,
где-нибудь в море любви, и значительно ближе Элизия,
в эстуарий внедряется корпус гигантского танкера.
То есть, пора, Купидон, поскорей заходить на снижение
над государством сережек и крошечных ходиков,
чтобы рука совершила простое как песня движение
вдоль среднерусских лесочков, равнинок и холмиков.
* * *
Десять натикало. Дрыхнет провинция.
Как вам живется, почтенная публика?
В небе ночном – далеко как правительство –
светится круглая дырка от бублика.
Город сдается на милость противнику.
В окнах знамена приспущены смятые.
Кто бы ты ни был – давай, по полтиннику
выпьем за царство мое тридесятое!
Здесь раззвенелась река семиструнная,
как сумасшедшая, пахнет акация,
рыжая кошка с глазами безумными
жаждет взаимности. В общем, Аркадия.
Демон во мраке стенает над кручами.
Колокол в церкви беззвучно качается.
В тесной кошаре барашки курдючные
ссорятся на языке карачаевском.
Вечность черствеет надкушенным пряником.
Кроме дуэлей и делать-то нечего.
За чередой нескончаемых праздников
не отличается утро от вечера.
Шагом чеканным хмельного поручика
я обхожу переулки и площади:
все здесь постылое, все здесь не лучшее,
близкое, небезразличное, в общем-то.
Скрипнула ставенка. Стукнула форточка.
Сдержанный смех, а быть может, рыдание.
Медленно-медленно падает звездочка,
даже успеешь забыть про желание.
Из родника зачерпну приворотного
зелья – и время совсем остановится.
Тени поэтов из парка курортного