Игорь
Муханов

Август

Изобилие августа в складках пространства живёт,

созревает и катится солнечным яблоком в угол.

Ты сферичен, мой август, как дыня, арбуз и живот

у соседки Любаши, ветрам одиноким подруги.

Подросли и каркасы черёмух на локоть длины,

хоть совсем не видны из-за тучек зелёных и тени.

Мне приснилось сегодня, что красные мерить штаны

собираются рощи, как Маркса учение – Ленин.

Прорастает теория в звоне полночных цикад,

в муравьиной возне и в муаровых бликах растений.

Каждый дачник, я думаю, в мыслях берёт Петроград,

собирая грибы на местах отшумевших сражений.

Август густ, как варенье, и в банках стеклянных гудит:

«Переделаем лес! Соберём и в пустыне солому!»

Оттого и поёт загулявший с дружками пиит

про скрипучую ось, что взялась довезти нас до дома.

* * *

Альфа-любовь и Бета-война

ходят в обнимку по улочкам Риги,

в сумку кладут неучтённые миги,

чуть покрупнее – уже времена!

Что им стеклянный на третьем балкон,

где под Шульженко кружатся девчонки?

Время их тянется синей филёнкой,

филькиной грамотой в бездну времён!

Пулю найдут ли в газонной траве,

ржавый фугас раскопают на грядке –

долго играют, безумные, в прятки

с тенью события в голове!

«22 июня... На старт! –

произнесёт патетически Бета.

Альфа заплачет: «Я не одета

в мысли убитых под Минском солдат!»

Альфа и Бета, любовь и война…

Лето гранитные книги читает.

Рига на ригах и скирдах считает,

сколько убитых примет Луна.

Сядут у речки две грустных сестры,

возле берёзы, кривой и патлатой…

– Помнишь, меня ты убила когда-то?

– Не разводи в моём сердце костры!

* * *

Балакирь стеклотарой заменив,

гарцует век на цаце-жеребёнке,

прообраз же стоит себе в сторонке,

среди берёз, беспечен и игрив.

В его хвосте на тысячи ладов

звенят национальные оркестры,

и мошки запись делают в реестре:

«Ещё один смычок для вас готов!»

А где же скрипка? Вот она, внутри

футляра, под краснеющей корою,

колец-годов увлечена игрою,

ещё не знает лака и витрин!

Садись и слушай подлинник живой

без электронаушников и денег.

Её первичный звук звенит, как Терек,

как воздух леса раннею весной.

Прообразы сверкают изнутри,

впадая в мир прозрачною рекою.

«Стеклянный шар покоя над покоем»,

как Хлебников когда-то говорил.

И от берёзы голубая тень

примеривает плед из паутины,

и Моцарт с Бахом – редкая картина! –

на пне играют в шахматы весь день.

Барышня из Петрограда

(феерия)

Она уснёт, примерив чудо

вчерашних идолов из меди,

и в ней Россия, как посуда,

гремит, когда товарный едет.

И если захотеть проснуться

во сне и выйти на свободу,

Россия – в кольцах революций

опять семнадцатого года.

Она проснётся и не дышит,

та барышня из Петрограда,

и в ней вчерашнее затишье

стучит штыком в калитку сада.

Мосты Невы на швы сварные

надели ночь чулком невесты,

и в петроградские пивные

врываются тоской ареста.

Опять уснула. Снится Ленин

с лицом, исполненным отваги.

Текут потоки поколений –

расстрелы, вольницы, ГУЛАГи.

И всюду циркули по полю

шагают важно, словно цапли.

Кого ещё не укололи?

Всех – армянин ли ты, кацап ли!

Проснулась. Сбросила, как платье,

пороховой дымок проспектов.

Все постовые люди – братья,

долой суки, секиры, секты!

И вышла в город без опаски,

сквозь ночь заглядывая в очи

поверивших немецкой сказке

изголодавшихся рабочих.

Благопожелание раненой песне

Открыты старые сени

послушать в саду сороку.

У песни моей осенней

пробито крыло горохом.

Лечись, моя песня, светом,

пойманным в тюли окон,

когда он полынным летом

поёт в тишине глубокой.

Летай за водой в Архангельск,

за крошками хлеба – в Киев.

Пускай за тобою Ангел

спешит с шарами и кием.

Ты вся – в саду чаепитье,

когда самовар на блюде

пускает пары наитья

и чай разливает людям.

Борису Гребенщикову

Ой, Волга, Волга-матушка, буддийская река

Б.Г.

Лунным лучом ли, солнечным Волгу измерить –

Астрахань в астрах только счастливо вздохнёт!

Зори здесь чистые, и над лиманами пери

в платьях прозрачных водят все дни хоровод.

Здесь хорошо оттого, что и Русь есть, и дельта.

Утром, в тумане теряет свой берег река.

Ветер-ревун, и безмолвие ровного света:

«Мир безграничен. Бакен не нужен. Пока!»

Вот потому только здесь, в камышовой ловушке,

словно маяк повседневный, рука из воды,

лотос растёт, и лягушки стараются: «Пушкин!

Греки, Арина… Распутица… Алаверды!»

Волга в верховьях мордовья, чувашья, в татарах,

после по-русски ревёт, по-калмыкски поёт.

Только в конце, побывав и в Кремле, и на нарах,

лотос буддийский вживляет в аорту болот.

Пой, мой оранжевый, северный мой, эти кручи,

эту лесную, в духмяной листве, благодать.

Дождик пройдёт посевной и местами могучий –

нам ли колосья в мокрых полях собирать?

Вон, за пригорком, как синяя сильная птица,

Волга мелькнула, в изгибах тугих парусов…

Лотос – он логос, он гнёт жестяную ключицу,

песней-клюкою в сердце ночное стучится:

– Эй, просыпайся… Я – Волга без берегов!

* * *

В тенётах счастья соловьиха

читает Фета наугад.

Стихи имеют вход и выход,

и окна в отдалённый сад,

в котором всё желает сбыться,

иметь длину и ширину…

О, эти радостные лица

у облаков и гроз в плену!

На атлантические жвалы,

на Колыму случайных строк

в России миллион сбежало

и отбывает жизни срок.

Не так проста задача эта:

в плену у мёбиуса дней

быть дворником ночного света

и сторожем речных огней.

А кто ушёл и кто вернётся

через миллениумы лет –

Кулибин, Тесла, Песталоцци –

не тот же труженик-поэт?

Держась за жизнь руками веры,

среди молекул-пузырей

земной создатель ноосферы

и ярких радуг Назорей.

И мы плывём подобно Ною

за лет привычный окоём.

Ведь кто-то должен быть страною,

лесною ягодой, дождём.

И, тяжестью двойною мечен,

услышав будущего зов,

глядеть на мир глазами речек –

подлёдных, тихих, подвенечных,

среди уснувших берегов.

* * *

Возле трактора – плуг, говорящий земле: «Извините,

если я запущу свои когти в ваш тёмный уют?

За вторженье своё подарю я вам солнце в зените

и пшеничное море – его элеваторы ждут!»

Розоватая дымка, как думка, и птичьи коленца

отвечают ему – у земли не отрос ещё рот!

Вот мотор застучал, и дымы из трубы – полотенца,

и высокую ноту изношенный трактор берёт.

А кормилицу-мать лихорадит заботой весенней:

корневому сплетению жить надлежит глубиной!

И червяк средь него – очевидец зеркальных вселенных –

чечевицу нашёл и любуется ей, как луной.

Под ногами Агарти – страна агрономов и гномов,

с городами-высотками, в нитках подземных путей…

Каждый, ныне живущий, в стране этой будет, как дома,

в батискафе, не знающем скрипа сосновых дверей.

А на Белой горе, в зоне льда и щербатого камня

много раз наблюдали, как ангелы прошлых эпох

то озона глотнут, то амриту скатают руками

вроде хлебного мякиша – завтрак, обед ли – не плох!

И глядят день-деньской в гужевые земные просторы

помогающим взглядом, единым на все времена…

У тушканчика горе: разрезало надвое нору!

Здесь семейная жизнь возродится, но очень не скоро:

в развороченной почве детишки лежат и жена…

Горы и камни

(эпифания творческому труду)

Узнать мечтаю от влаги,

о чём в тишине вечерней

поют весною овраги,

укрытые лунной тенью.

Полёт озорного камня

дробит тишину на части,

а горы живут веками,

забыв про земное счастье.

И пьют из чаши рассвета

нектар живого мгновенья…

Живи и ты, моё лето,

дыханием вдохновенья!

Девушка из Уймона

Осень ждала Долина,

пахли дожди лимоном.

Даль ночную поила

девушка из Уймона.

Клочья брала тумана,

мяла в ладони узкой,

словно святую манну

людям и трясогузкам.

Скрип у колодца слышен,

смех живой и объятья.

Это пришли напиться

вишни в лиловых платьях.

– Девушка, дай нам Слово,

которым звёзды и дети

украсить рога коровы

мечтают в память о лете!

Девушка дарит вишням

сердце своё нагое,

и как она часто дышит,

слышат дальние горы.

* * *

Дождь раздул пузыри на отеческих лужах

и ушёл в никуда – есть такие места на земле!

На полатях у облака дума лежит и не тужит,

и фотон испускает, и фыркает, навеселе.

Послебанная всюду возня, закипание звука.

Сколько в этом любви, знают только дорога и рожь.

И шалит синева, запуская прозрачную руку

в полусонную речку, где плавают щука и ёрш.

Я иду по отчизне, читая особые книжки:

медуницу и клевер в изданье лугов и полей.

Я ещё не рождён, я в утробе пространства – мальчишка,

что с утра мастерит из газеты воздушный свой змей.

Вот, прочёл 100 дорог – на 101–й оставил закладку

(дочитаю потом, ещё целая жизнь впереди!)

И щебечет стихами под майкою птица-тетрадка,

и летят, как жуки золотые, над миром дожди.

Зимняя соната

За окном метель дымится,

словно в лютые морозы

на Алтай любви напиться

едут утром паровозы.

«Фиу-фиу», – свищет ветер,

а по мне – дорожным эхом:

«Как в сиреневой карете

в глубину горы проехать,

где услужливые феи

и в зелёных шляпах гномы  

делят лучшие трофеи

из подземных гастрономов?»

Под окном моим метели

рельсы в сказку проложили.

Неужели захотели

пригласить двух-трёх рептилий,

горных духов, эдельвейсы,

что цветут в горах в июле,

и меня, и даже рельсы

в мир, далёкий от лазури?

И бегут мечты и страхи

из меня, как из вулкана,

и метель свои рубахи

сушит в небе утром рано.

Ходит по диагонали

в глубине двора сомненье…

«Ладно, еду!» – в тёмной зале

огонёк зажжён решенья.

Командировка на Землю

Однажды мы выйдем и снова войдём

в тела молодые сквозь нитку льняную,

и станем собою, и вещим дождём

прольёмся на темя, на тьму золотую.

Когда?.. Ожидания сон позади!

Июль пожелтевшей гремит погремушкой,

и снегом обещаны миру дожди,

и сны, как стрекозы, висят над подушкой.

Не будем и думать об этом… Не раз

шагали мы через таможню разлуки.

И ветер в окошко свой рыжий фугас

бросал, вытирая о зрителей руки.

В просторах зеркал намечалась возня –

её занавешивали боязливо,

чтоб Пушкин, полозьями санок звеня,

не сшиб в огороде растущую сливу.

И Ангелы с лицами, как у медуз,

на стол накрывали, сверкая посудой,

умея создать благодатный союз

юдоли земной и небесного чуда.

И вся говорливая наша родня

спешила к застолью с хорошим подарком:

от Хана Батыя – уздечка коня,

от рода Романовых – радуги арка…

И Пушкин с Дантесом, пройдя 40 бань

и 7 операций по части тщеславья,

в пещерные страсти кидали герань

и пели бесполому небу: «I love you!»

Вдоль речек, похожих на речки земли,

летали прозрачные мыслеформы,

и верил Фома, и повсюду цвели

фантомы удачи повышенной нормы…

А где-то в провинции, сжав кулачки,

кричали младенцы в родильных покоях:

ещё не забыли, как пели сверчки

про копоть печную и время лихое!

Но дух разворачивал новый виток,

как ставит геолог в пустыне палатку…

О, если бы грешный поэт только мог

земными словами сказать – и в десятку!

* * *

Утро туманное, утро седое…

Иван Тургенев

Кто превратил одинокое дерево в терево?

Мазью алмазною смазал сучки у плетня?

Зренье 3D потеряло привычное стерео:

дали исчезли, поле лишилось коня…

Или покров опустила тишайший Пречистая

на извлечение корня из влажной земли,

на торжество жития, укреплённого числами,

на виртуальный дуэт с Сальвадором Дали?

Молча бреду в этом царстве земного безмолвия,

где и полслова промолвить – себя запродать

в рабство любви к лепестку, к почерневшему олову

лужи дорожной, вместившей таёжную гать.

Клочья тумана ползут, как в лесах Белоруссии

в зиму морозную смелый отряд партизан.

Что им атака, что смерть от гранаты – иллюзия,

если приказ уничтожить противника дан!

Или у горной реки облаков заседание

с речью ондатры, плеснувшей хвостом по воде?

Где это виделось? Слышалось? Было заданием

путь проложить сквозь туманы к заветной звезде?

Зона забвения… Хлюпает зябкою птицею

берег Катуни, и слышится тальника речь:

«Надо б у этих туманов отнять амуницию,

выжать покрепче, заставить по жёлобу течь!»

Луна в посёлке Зеркальный

В посёлке Зеркальный луна отдыхает на дне

речного затона, средь рыбьего зыбкого сна,

и смотрит на избу, гулянку ночную извне,

сквозь охру воды, любопытством кухарки полна.

Три лодки уплыли за мыс, оставляя усы

на тёмной воде, а их тени – на жабрах линей.

Каркасы черёмух похожи на тонкие сны:

из мира иного глядят на причуды людей.

В мелькании крыльев, в сиянии крапчатой тьмы

нарезы видны, как в охотничьих длинных стволах,

а лампу засветишь – нисходит печаль на умы,

хоть с вечера мучит гармошку лихой вертопрах.

Коллоидный воздух на гору и рощу надет,

как звёздный колпак, согревая ночные труды.

И всюду, как свечи, горят уже тысячу лет

берёзы и сосны… Их видит луна из воды.

Устал гармонист и к мосткам деревянным идёт,

пуская дымок папиросой, а после, во след,

атлантикой веет и жабьей икрою несёт,

и жёлтая струйка рождает нехитрый сонет.

В посёлке Зеркальный я сторожем зеркала был,

а в лучшие дни – и с другими мирами связным.

Светает там поздно... Со дна, в бирюзовый аил

всплывает луна молодая и тает, как дым.

Луна торгуется с поэтом,

приехавшим на Алтай

Вдали луна, как яркий семафор,

указывает путнику дорогу.

Мол, ехать можно с некоторых пор,

но подарите что-нибудь, ей-богу!

Я так люблю источники наитий…

Хотя б пустяк, мой друг, но подарите!

Быть может, порох, старое ружьё

иль сердце обнажённое своё!

Мальчик и Ангел

Ангел летит на рассвете –

помощь несёт в платочке.

Видят его лишь дети,

речка Катунь да кочки.

Встречной деревни трубы

машут ему дымами.

Тянет младенец губы

к телу уснувшей мамы.

Три мертвеца на погосте

приподнимают глазницы,

дуют в пустые кости –

ангел им только снится!

У родника Алтая,

возле сырого лога

всадник ногой болтает –

стремя звенит про Бога!

Ангел вращает глазом,

кудри по ветру вьются.

Путь его виден сразу,

Монголия – как на блюдце!

Там в одинокой юрте

плачет трёхлетка-мальчик.

Мать и отец его – в смуте:

Смерть у постели маячит!

Нужен мальчику ветер

и золотая лепёшка,

и чтоб за всё в ответе

была домашняя кошка.

Ангел несёт ребёнку

сны его и игрушки,

и за горами звонко

солнце бьёт в колотушку.

Ночная гроза

Белою накипью полнится кадка

в старом саду, под жасмина кустом.

Молния – нить, золотая закладка

между мятежною ночью и днём.

Щель, сквозь которую чьи-то глазищи

зорко подглядывают, как артель

пьяных студентов идёт на кладбище…

Плётка, кошмары, слёзы, дуэль!

И вместе с тем, не приучена к травле

тени, что зябко дрожит за углом,

молния кормит целебные травы,

в жизнь воплощает мечты ГОЭРЛО.

С чем бы грозу ни сравнить, – априори –

ложью окажется каждый подход,

ибо по небу, как катер по морю,

блеск поножовщины к югу плывёт.

Вот: завернул за кладбище и рощу,

сел, приподнялся на цыпочки, и –

огненный столб в своём горле полощет,

словно глоток золотого Аи!

О чудесах, случающихся

в Уймонской долине

Уймонской долиной еду,

вдыхая ночную свежесть.

Имею буханку хлеба,

да нечем её разрезать!

Я нож позабыл в Харбине,

в старинных книгах военных,

в отказе моей любимой

алтайскою стать царевной.

Такого Алтай не помнит,

считай, со времён Ойротов:

месяц в военной форме

шепчет любимой что-то.

Она вздыхает – Венера,

светило предков далёких!

Щекочет бедные нервы

буханка хлеба в котомке.

– Где нож раздобыть мне острый, –

спросил я месяц двурогий, –

чтоб запах почуять росный

любви и дальней дороги?      

Чтоб охала селезёнка

от вкуса ломтя и соли,

и ветер сушил пелёнки

тумана в пшеничном поле?

Месяц буханку хлеба

видит и голод чует.

Брызжет слюна по небу,

Чуйскому тракту и Чуе.

Ужо вам, дела земные!

Сверкнуло в ночи железо…

На ломтики золотые

месяц мой хлеб порезал!

Основы самоврачевания

Амыру-пастуху в расцвете лет

понадобились юные берёзы

и бабочки над клевером, и розы,

хранящие малиновый рассвет.

И друг-ручей Амыру-пастуху

пиликает на каменной свирели

хрустальный сон, святую чепуху

о том, как в небесах летают ели.

Что делать? Как найти ему врача,

что выжимает сок из кирпича

и эликсир любви даёт больным?

Да очень просто: над аилом – дым,

внутри – огонь, и всюду по аилу

летают косы Каначаки милой.

Поймаешь эти косы за концы,

и запоют весенние скворцы!

Песня беременной женщины

своему ребёнку

Женщина с двумя сердцами,

плывущая по морю воспоминаний…

Ступай тихонько, мой мальчик,

по крыльям птиц разноцветных,

в горах уснувших без плача,

скалой укрытых от ветра.

По родникам золотистым,

шептать умеющим громко

о том, как звенят монисты

внизу, в селении горном.

По белой росе, по камню,

по тёмным ночным стрекозам,

поющим крыльями «амен»

под утро горным морозам.

По снегу в пятнах лазури,

укутавшему вершины,

по косточкам белой бури,

спустившейся к нам, в долину.

По лунному свету, ярче,

чем перья птицы Гаруды,

спускайся в наш мир, иначе

как жить без тебя я буду?

Библейской слезою плачут

уколы моих бессонниц...

Спускайся в наш мир, мой мальчик,

под звуки хрустальных звонниц!

* * *

Понимая миры, как букварь для влюблённых,

принимая за клавиши метки берёз,

мы идём с тобой в новую речь удивлённо,

и ни фени, ни сленги не ценим всерьёз.

«А какой она будет?» – ты спросишь руками.

Я отвечу глазами: «Как сажа, бела!»

И молчанье подскажет: «Касайтесь ногами

той дороги, где много разбито стекла».

Продолжаем идти, несмотря на убытки

в холодильнике – масла, на небе – дождей,

обгоняя в пути золотые улитки

убежавших из дома скрипичных ключей.

Насмотревшись на радугу в поднебесье,

где, используя силу паденья ума,

большеглазые ангелы катятся с песней,

словно дети, когда наступает зима.

Сельская картинка

Два парнишки-дровосека

пилят ветер на рассвете,

чтоб хватило на полвека

и соседям их, и детям

ветра жаркого дыханья,

от рожденья золотого,

как гармонь с её мехами,

как конёк на крыше дома!

…Как резинка, рвутся вены

под зубцом из стали прочной

и срастаются мгновенно…

Ветер утренний, цветочный!

Ветер в синем малахае…

Наблюдает вся стройбаза:

пилят ветер и вздыхают

о девчонке сероглазой!

Стеклянные дожди

Стеклянный дождь над лугом, посмотри:

снуют стрекозы и кромсают воздух –

нарезывают стёкла для витрин,

в которых ночью отразятся звёзды.

Стеклянный дождь отличен от дождя,

струны и геометрии Эвклида.

Он в венах ищет, вен не находя,

и одержим грехопаденьем вида.

Сквозь капли снов, букашек и стрекоз

виднеются аттические дали

и Рай, и воздух едет, словно воз,

бесшумно нажимая на педали.

Так далеко видать — во все концы

своей души, когда повсюду лето,

и бабочка с пучком энергий Ци

с утра в живую радугу одета.

Как будто бы связующую нить

с бытописаньем, всей его трухою,

кузнечик постарался распилить

к заходу солнца зубчатой ногою.

Отечество, стеклянные дожди

и ливни крыльев шумных у колодца!

Как будто всё, что было — впереди,

и всё, что будет, к нам ещё вернётся.

Цвет голоса

У радуги – семь цветов,

у голоса – лишь один.

Он цвета старых мостов

и осени господин.                        

Голос цвета травы,

когда вкушает вино

весёлой, чистой молвы

с приятелем заодно.

А если голос влюблён,

то знаю наверняка –

такой же синий, как лён,

глядящий на облака.

Эпифания любви,

её таинственному пробуждению

Твоя рука притронулась к луне,

в реке плывущей, – значит, и ко мне.

Я помню, что шепнул мне ветерок:

ты – вестница рассвета, мой урок!

Ты пробуждаешь память прошлых лет

о том, что ты – река, и смерти нет.

В твои живые струи загляну,

поймав полночный ветер и луну.

* * *

Японская ваза разбилась о что-то,

когда её в небо подбросил Басё.

Конфеты, хрусталь и японские ноты

посыпались с неба на русское всё.

Я сам это видел: своими глазами

осилил зарницы подробный отчёт,

как бабы идут в облаках с образами,

и время иное в их жилах течёт.

Японская ваза и русская песня

сошлись на скрещенье воздушных путей,

и хайка украсила русские веси,

и ямб по-японски глядел на гусей.

Захлопали дверью дома и киоски,

узнав в Моссельпроме, что горный хрусталь

Басё покупал не один – с Маяковским,

и вазы разбитой им было не жаль.