Игорь
Лавленцев

«Зависит речи глубина от звука сказанного слова...»

(27.08.1963 - 07.10.2005)

Поэзия Игоря Лавленцева мне бесконечно дорога. Размышляя о том, с чего начать рассказ о поэте, которого я знаю только по стихам и прозе, как облечь в слова не только свою благодарность, но и предчувствие некой надвременной ценности его поэзии, попытаюсь взглянуть на неё глазами человека не столь отдалённого будущего, со стремлением найти в прошлом свидетельства исчезающей культуры. И на этом основании попытаться её спасти. Пепел забвения покроет многих стихотворцев, но останется некое Избранное временем, на котором уже лежит как бы отсвет, – нет, не вечности, но той самой миссии спасения человечества от цинизма и душевного некроза. Человеку необходимо сверять себя с чем-то незыблемо прекрасным при нарастающем уничтожении ориентиров и размывании критериев в современном искусстве. Такой отсвет хранит поэзия Игоря Лавленцева.

Стихи его сродни письмам к близкому человеку. Их хочется перечитывать, прикасаться к свету человеческого духа и подвига. Потому что эти письма обращены не только к незримому адресату любовной лирики или другу, но и вообще к человеку, живущему не потреблением, а потребностью. И в этом смысле поэзия всегда диалог.

Поэзия – диалог, но лишь тогда это поэзия, когда «речи глубина» – явлена на пределе искренности, возникающей от благодатной радости обретения или невместимой боли потери, только тогда это поэзия, когда сам человек – глубокая тайна, и тайна эта дерзновенна в раскрытии себя миру. Это всегда риск, и нужно известное мужество – быть поэтом. Это постигаемое, но до конца не постижимое чудо творчества, когда, казалось бы, обречённый на немоту человек, проживая состояния, невыразимые в прозе или разговоре, вдруг претворяет их в поэтический образ, высокое иносказание – и обретает возможность разделить с другими самое сокровенное, преодолевая одиночество, временные и пространственные границы разобщения людей. Лишь при условии подлинной сокровенности возникает читательский отклик на произведение, и оно животворит душу и будит память… Выраженные через музыку, поэзию, живопись неведомые грани и отношения азбучных нот, звуков и красок – даруют читателю одновременно и новизну восприятия, открытую взгляду настоящего художника, и со-радость узнавания, со-переживание, то есть проживание в унисон с автором чудесного события, каким становится стихотворение.

Нежность – вот ключевое слово к поэзии Игоря Лавленцева. И фантасмагорические сны его любовной лирики насквозь пронизаны ею. А ещё – тишиной чистого взгляда, благоговения перед женственностью и печалью в преддверии разлуки.

Есть какое-то мистическое притяжение слова к слову, живущее в корневых токах, в пульсации суффиксов. Внутренняя рифма, аллитерации случаются невольно и естественно, если за порывом перенести созвучья истин на бумагу стоит любовь к языку и благодарное внимание к их просвечивающей через слово сути. Казалось бы, слова просты, эпитеты знакомы, но их музыка и сцепление неповторимы и будто были всегда («Акварель», «Судьба в глаза бросает весело», «Простоволосая и босая…», «Черный турман»).

Они и были всегда. Стихотворение уже живёт, написанное на невидимых скрижалях, как некий, пока невоплощённый, образ прозрения высшего замысла, и вот внезапное озарение, вспышка – и поэт видит на секунду-другую этот образ. Как ему удается запомнить? Что происходит с его душой? И разве то, что мы зовём вдохновением – не предощущение рождения строф, когда «секунда, и стихи свободно потекут»?.. И поэтому подчас невозможно разъять их на строки, хочется цитировать полностью, потому как они мгновенно запоминаются – верный признак их целостного гармонического бытования в сфере творческой интуиции:

Ах, как свободно текут стихи у Лавленцева! И дар этот – не компенсаторный эффект психики человека с ограниченными возможностями (травма позвоночника в 16 лет, I группа инвалидности). Лавленцев уже родился поэтом, лишь уточнение смыслов бытия, обостренная чуткость к ритмам природы пришли позже, когда сердечная скорбь пополам со смирением посетила его в немощи и одновременно – могуществе.

Это сильное переживание преодоления недуга, победа духа над искалеченной плотью роднит художников с похожей судьбой (наших современников – Игоря Меламеда, Виктора Гаврилина): чем глуше скит болезни, тем ярче мир чувства на полотнах. Вспомним Кустодиева с его полнотой и преизбытком жизни в картинах, которые он писал, будучи прикован к одру.

Не по этой ли причине так прекрасна ренессансная живопись «Венка сонетов Елене», что почти невозможно процитировать его, без ущерба целому вычленить музыкальный фрагмент из этого целомудренного гимна эротике, где поэту дано пройти по кромке темы близости, держа гармоничное равновесие, и не сорваться в пошлость и псевдораскованное смакование бытовых эвфемизмов. Возможно, в этом и кроется поэтическая возвышенность отношений между мужчиной и женщиной: в недоговоренности и недовысказанности, в бережности к пугливой истинности любви, в хрупком сочетании её дольней и горней ипостасей…

Очевидно, что не биография поэта идёт впереди его произведений, не заслуги, не трагические обстоятельства жизни предваряют восприятие читателем его поэзии. Изломы судьбы, равно как и регалии, не должны провоцировать в читателе снисхождение к автору. Только сами стихи, их бескомпромиссная состоятельность ходатайствуют за автора. И лишь когда поэт уходит, и его творческое наследие становится достоянием культуры и истории, тогда возникает у читателя некое право: смотреть на поэтическую личность через призму его жизненных невзгод и борений.

Тут стоит сделать отступление и дать слово Лавленцеву-редактору. На портале «Поэзия.ру» Игорь вёл рубрику, готовил сборники к печати, писал критические отзывы к публикациям. И незаметно для себя формулировал критерии поэзии. Вот, например, как он предварил подборку своих земляков, тамбовских поэтов, в рубрике

«Лавровая роща»: «Мой изрядно попорченный в юности национальными, религиозными и классовыми предрассудками восторг посещал меня при чтении сего конгломерата, по крайней мере, пару раз. И я уверен, ситуацию, когда в отдельно взятом, одном из самых типичных, срединных регионов мирно живут и неспешно творят целых два (ищите больше) настоящих, печальных (каких же ещё…), русских поэта, следует считать вполне обнадёживающей, не беря во внимание суетную шелуху, гонимую ветром вослед. Увы, как водится, достанет и досады, и стыда за критерии СП России или просто за отдельное рифмованное жлобство. Сверим время по прочтении. Не стоило бы указывать данные авторов, не следовало бы мешать процессу восприятия. Вехи скупых биографий зачастую вызывают больше эмоций, чем сами стихи (грешен, знаю не понаслышке). С другой стороны, если данность поэта не просматривается сразу же при прочтении нескольких стихотворений, стоит ли вообще что-то дополнять суровой прозой…»

«Данность поэта» в Лавленцеве просматривается сразу, стоит открыть наугад страницу сайта или книги «Смиренная декада»:

Кольцов, Никитин, Суриков, Есенин, Рубцов... В стихах Лавленцева отражаются всполохи ясного пламени их поэзии: та же пристальность к родному пейзажу, отзвуки песенных страданий, элегическая печаль и русская молодецкая удаль.

А ещё – неброские зарисовки тихого пригорода, кадры-состояния, когда и пейзаж, и время дня, и нервущаяся связь с детскими впечатлениями создает шедевр «короткого метра»*:

Пестро и былинно в поэтическом доме Лавленцева, и виды из его окна с их жизненной звучно-ароматной осязаемостью – усиливают родство с народной культурой и классикой русской поэзии. Проживи Игорь дольше – он замахнулся бы (а возможно и предпринимал такие попытки) на эпос, такой мощный колористический, композиционный и экспрессивный потенциал живёт в его стихах:

Только на основе уверенного владения материалом, благодаря глубочайшему уважению к истокам и традициям мировой культуры возможен свежий, оригинальный подход поэта к историческому и библейскому жанру («Бор», «Иона», «Ной», переложение «Псалмов» Давида). В создании «литературы о литературе», кроме широкой эрудиции, необходимы вкус, мера и такт, а также – индивидуальный духовный опыт, отсутствие которого не позволяет понять тончайшие подтексты Священного Писания версификаторам, трактующим ветхозаветные сюжеты в сомнительном контексте грубо подверстанных под древнюю притчу реалий современного мира. У Лавленцева же древние пророки составляют его ближний круг – ему знакомы «слова неведомых наречий», сшивающие эпохи и сопрягающие стили:

При всём синкретическом даре Игоря Лавленцева, с широтой лексического и тематического диапазона, «он поэт сугубо русский, без тени национализма, но с глубоко развитым национальным чувством, он поэт христианский, православный, и веры своей в стихах как не выпячивает, так и не скрывает...» (Газета «Тамбовская жизнь»). Чистый пафос его гражданских стихов выстрадан, чужд декларациям и фальшивой выспренности («Элегия скола», «России снег к лицу…»).

Поразителен, хотя и давно известен, факт, что люди с искалеченным телом зачастую крепки и здоровы нравственно – такой у них мир в душе, дружелюбие и радость. Для поэзии внутренняя тишина непременное условие. Душевный хаос, обида, смятение, мелочный ропот сбивают тонкие настройки лиры, аннигилируют предчувствие стиха... И в контексте этого факта стоит рассматривать тезис несовместимости «гения и злодейства».

Увы, так повелось искони, что, большинство наших современников вдруг спохватываются и осознают масштаб личности, только когда человек уходит. Слишком поздно опоминается наша неизвестно для кого сберегаемая любовь… А «лучших поэтов Господь забирает к себе в трубадуры» – в этом Игорь Лавленцев оказался прав, – он умер, когда ему было классические сорок два.

И как повезло тому, кто успел услышать и понять Игоря при жизни, оказать поддержку и разделить дружбу с этим зрелым и духовно мудрым человеком, который мимоходом удивительно точно выразил «счастье настоящей поэзии» и суть творческого озарения: «Пишу, исходя из «общепринятых» норм, не много и не часто, предпочитая девизу – ни дня без строчки, иную формулу – ни строчки без... Слово «вдохновение» не люблю, как и прочие малообъяснимые кодовые знаки гулкой, в силу внутренней пустоты, риторики. Но для состояния невозможности не зафиксировать на бумаге мысль или созвучие, кажущиеся автору ниспосланными свыше, иного обозначения не придумано. Стихи считаю категорией личной, интимной, как собственный дом, мир, создаваемый по индивидуальным меркам души, и потому мало кому, кроме создателя, годной и нужной. И лишь в тех редчайших случаях, когда «выстроенное» тобою приходится впору, становится обитаемым для печалей и радостей, тревог и надежд иных, незнакомых тебе душ, и является счастье настоящей поэзии. Проза же – категория более нравственная, поскольку более общественная. Для меня в прозе, как, впрочем, и вообще в литературе, существуют только три темы. Бог. Любовь. Смерть. В ещё более обобщённо высоком понимании это – одна тема, одно понятие, одно явление замкнутой в пространстве и времени этической энергии, поскольку одно проистекает из другого и становится третьим, с чего бы мы ни начали...»

…Умер он в 2005-м, а комментарии к его стихам на разных сайтах – всё идут, связь не прерывается. Всё новым читателям «выстроенное» русским поэтом Игорем Лавленцевым «приходится впору».

Счастье от встречи с его поэзией не только состоялось, оно – длится.

Ольга Пахомова-Скрипалёва

Август 2013 года 

Москва

---

*Короткометражное кино.

Творчество