* * *
Дмитрию Сухареву
Что касается формы, то я формалист,
и в миру – не рифмованный фиговый лист
предпочту, а кленовый, к примеру.
Он трепещет, и фирменный чёткий узор,
узнаваемый сходу, смягчает мой взор
и связует с надеждою веру.
В растерявшийся, диалектический век
на арыки разобранных начисто рек,
удобрений и дефолиантов –
переносного смысла журчащий поток
не унёс бы взаправдашний звёздный листок
в пустоту запасных вариантов.
Но покуда в своих очертаньях живёт
среди химии всяческой и нечистот,
только солнечным светом влекома,
молодая листва, да пребудет здесь лад
и анютиных глазок бесхитростный взгляд
на куранты у горисполкома.
Сто цветов и три тысячи разных дерев,
сохранить свою плоть неизменной сумев,
мне даруют отраду и в сквере.
Мой единственный, мой совершившийся мир!
Да и фига пускай, если это инжир.
Лишь любови хватило бы вере.
* * *
до края дошли до предела
и дальше пошли за предел
и всякая тьма поредела
и всякий огонь поредел
когда же и мгла отлетела
ни слов не осталось ни тем
а следом и всякое дело
не тем показалось не тем
и всё-то их отъединяло
и дело и сам идеал
и не было им идеала
и по небу ангел летал
и дольше небесного тела
нагие светились тела
и больше в упор не глядела
сидела разглядывала
* * *
...свою дорогу. Не смущай других
ни тихим голосом, ни умным взглядом.
Сентябрь их сам одарит звездопадом.
На чёрный день свечу побереги.
А в эту ночь, когда небесный свет
искрится в звёздах и костром искрится,
из вежливости спрошенный совет
не изреки – пора и отшутиться.
Ты прошлым летом здесь уже прошёл,
прожил и уложил в рюкзак пожитки.
И анорака парашютный шёлк
отцвёл под солнцем до последней нитки.
Махрится переношенная ткань
два раза перешитого наряда.
Иди не глядя, ибо как ни глянь,
а свежего не происходит взгляда.
В степную зону ли, на горный зов,
ступай, прощальных лет не умножая.
Куда-нибудь! но прочь от берегов,
где молодость сбывается чужая.
Ах только бы не сбиться ей... Не тронь
несказанное песнею пропетой.
Спеши, покуда осень спорит с Летой
и звёзды не слетелись на огонь.
На улицу Хеврон
…на улицу Хеврон. Вдоль синагоги
в тени таких архитектурных вилл,
что я и сам купил полуподвал.
А выше проживают полубоги,
полубогини... Иностранец Билл,
спецкор от CNN, и та же Хана...
Прочёсывая города и страны,
на иерусалимский карнавал
(вы поняли, что речь о фестивале)
она привозит всяческих Ла-Скал.
Как жаль, что вы их тоже не видали.
А этот плющ по розовой стене...
Но я сказать не собирался, кроме
того, что в этой солнечной стране
я тоже грезил об отдельном доме
...на улицу Хеврон. А сам Хеврон,
где Ирод обустраивал гробницы
и праотцев надёжно оградил
от в общем-то не золотых времён,
отсюда в километрах сорока,
ну, тридцати. А стоит ли молиться
святыням наподобие могил –
вопрос отдельный; прошлые века
его не разрешили, да и этот,
уже прошедший век не убедил.
Что ни еврей – то свой, отдельный метод.
...на улицу Хеврон. Или, буквальней,
на улицу «Дорога на Хеврон»
ежевечерний мой поход недальний
картошки прикупить и макарон,
а говоря ещё исповедальней,
и прочих ед. Десятка два ступенек,
свернул на переход – и снова вниз.
Тому назад, любви безумный пленник,
я прочитал: «Нет денег кроме денег».
Теперь я уточняю: кроме «виз».
Во чреве придорожного продмага,
где полки ломятся дарами юга,
кредитной карточке иной предел –
слоёный, марочный, сырокопчёный.
Вези, тележка, всё, что углядел
репатрианта разум возмущённый.
Терпи страна, живущая в кредит.
Своё она всегда возьмёт, природа.
Кого из нас не переубедит
добыча ежедневного похода?
А впрочем, он уже еженедельный.
Но о машинах разговор отдельный.
...на улицу Хеврон. Поток машин
не так уж и силён, когда солдаты,
просматривают теудат-зеуты
и сумки зажигательных мужчин
из города Хеврона, где когда-то
и сам Давид семь с половиной лет,
помазанник, но также и поэт,
в те годы лучший друг филистимлян,
свою родню уничтожал как вид –
хромых и прочих без толку горячих,
слепых и, чтобы неповадно, зрячих,
любил и пел, плясал и воевал,
покуда всё-таки не основал
столицу повсемирнее Хеврона.
В ней жив и я почти непринуждённо
с тех пор, как оборвалась связь племён
в душе, не говоря уже о карте.
...Поток машин не так уж и силён,
особенно весной, точнее, в марте,
когда почти военные солдаты,
с иголочки одеты и обуты,
рассядутся с утра на остановках
при амунициях и при винтовках
автобусные сторожить маршруты
уже наутро после похорон.
Но ждут, скорей, не утоленья мести,
а тихо бредят выигрышным «Лото» –
пускай не пять, хотя б один мильон...
И вот, со всей своей страною вместе,
я выхожу на улицу Хеврон.
Ханука 5766
Инне Винярской
не сын пророка и не пророк но вижу и говорю
и этому царству уходит срок и этому декабрю
ещё судам не видать конца сады плодоносят но
желтеют листья и у дворца становится всё равно
густеет смог выцветает флаг ржавеет закатный блик
и ежеутренний телефак чернеет равно безлик
и ежедневная пелена вечерних полна теней
но я же помню и времена что были ещё равней
в краю где жил я не так давно немало кружило бед
в глазах темнело но всё равно не остановило свет
я шёл не зная зачем куда почти от самых карпат
светились горы и города и струны звенели в лад
большой фонтан и малый чимган в мотив слагались один
берёза тополь арча платан хранили от злых годин
и русский песенный стих берёг меня от всего равна
и вдоль дороги и поперёк была мне судьба одна
на юг на юго-юго-восток но к западу от перми
и вдаль меня уносил поток и бог одарял людьми
объятый осенью и зимой и лета не так легки
но я вернулся домой домой где светятся огоньки
на юдо-юдо-восток в холмы что к небу взошли гуртом
и здесь хватает кромешной тьмы но светится отчий дом
мой дом куда я привёл отца и брата и сыновей
и что гадать о конце дворца правей он чуток левей
какая разница новый год минувших столетий ряд
когда от века не ждут погод ни пальма ни виноград
и воин бравый бежит назад окрестности веселя
и судия источает яд и плачет моя земля
течёт и мёдом и молоком и чем только не течёт
но это смывшееся бочком оно всё равно не в счёт
иди себе и прямей бери к себе иди вопреки
и царства смертны и декабри но светятся огоньки
мой дом заборами неделим до самых корней и крон
за той горою ерусалим за этим холмом хеврон
и свет ещё не устал гореть а видишь и говори
и надо ещё посадить успеть орешни хотя бы три
* * *
когда взойдёт непроезжий знак
и солнце зайдёт в тупик
и рок зажжет негасимый зрак
и друг покажет язык
и громко скажет вчерашний зэк
утрись мол и знай шесток
и вмиг восставший из пепла смог
накроет ближний восток
и весь каир вашингтон париж
и ближний и дальний мрак
тебе такой уготовят впрок
что может быть и поймёшь
что сорок восемь часов не срок
когда закончился век
и ты никакой им не доктор спок
а сам себе амалек.
В миру
Дине Рубиной
И всё же этот мир небезнадёжен.
В какой-то мере – непрерывен даже.
Я всё ещё не износил одёжек,
в которых провожался (по уму), –
дерюжек отварных и трикотажей.
ОВИРа нет наряду моему.
Не говоря уже о вере. Та же.
Во всё хорошее. Люблю грозу.
В начале. И потом. Пускай грозится.
И грезится пускай. А заграница...
Да и была ли... Где она? В Камбодже?
Гляжу на смерть – и ни в одном глазу,
и твердь не разверзается внизу,
ну а небесная – помилуй, Боже.
Помилуй. Не прощай, но упаси
от вожделения переитожить.
Всё то, чем жил, суди. Но сохрани же
мой путь на той же временной оси.
В садах Турана, и в полях Руси –
и там – обитель духа Твоего же,
а не экологические ниши.
От Пушкинской до улицы Гилель,
С Алайского на Маханэ-Йеуда
я всё своё несу, небезутешен.
И этот нескончаемый апрель
несёт меня за тридевять земель
к Обетованной. А уже оттуда –
на небеса. Грозящиеся. Те же.
Лошадиное-2
И другая судьба – беспородная сивая кляча –
полоумные выкатит очи на новый бедлам
и потащит меня, спотыкаясь, но как бы не плача,
к апельсиновым рощам и обетованным холмам.
Из апреля, где ночи – прощания все и разлуки,
по бессонному тракту в беспечно полуденный май.
В эти райские запахи, в эти гортанные звуки...
И чего уже проще – молчи, обоняй и внимай.
Не люби эти лики и не понимай эти речи,
но прикладывай руки и голову, целы пока.
А другая судьба задрожит на субботние свечи
и сойдёт на обочину, втянет худые бока.
И на медленный шаг перейдёт, а ещё на таблетки.
Мол, не дорог овёс, только это уже не про нас.
И от солнца панаму надвинет военной расцветки.
И от страха натянет резиновый противогаз.
И отвоют сирены, и ласковый дождик заладит –
ты беги не тужи, расслабляйся, и наоборот.
Но застынет в обиде и снова ушами запрядет,
и дорогу забудет. Да мало ли новых ворот...
А потом успокоится. Может быть, даже с лихвою.
И кипы не оставит от всей маскарадной тщеты.
И на взмыленной морде с водою проступят живою,
не скажу «дорогие» – знакомые, скажем, черты.
Погоди. Но она же простилась. Поведать кому бы,
как молил и уламывал. – Нет. Наотрез. На дыбы.
...И оскалит улыбку во все лошадиные зубы:
Неужели, дружок, ты рассчитывал на две судьбы?
Апрельское
О себе я сказал, а теперь – мои речи о Боге.
Да, конечно, – религия, опиум, знаю, согласен.
Я еще в позапрошлой стране, не в четвёртом ли классе,
декламировал атеистические монологи.
И показывал книги с портретами Бруно и Браге,
и рассказывал про человекообразных горилл...
Дед ничуть не сердился, старинные марки дарил,
и про вихри враждебные пел, «подрастёшь...» говорил.
Я на похороны не слетал, телеграммку отбил.
За дипломным проектом в своей отсиделся общаге.
Бога нет. И не то чтобы очень мешал он, отнюдь.
Отмечтав о бессмертии, мамой обещанном в детстве, –
мол, таблетки придумают, стоит одну лишь глотнуть...
и о разоруженье всеобщем – ряды, мол, сомкнуть, –
я и сам бы не прочь утонуть в чудодейственном средстве.
Но таблеток не изобрели. И не изобретут.
Кубик Рубика – да, аэробика – да, нарасхват.
И хватается за автомат бородатый Бейрут,
и в цветном телевизоре снова небрит Арафат.
И покуда не нас, то есть нас, но покуда не в нос,
но уже началось – и навылет уже, и на снос.
Нет, не тот апокалипсис, нет, но чем далее в лес,
этот мирный процесс – он уже и всемирный процесс.
Нет, я не возражаю ни против безъядерных зон
на Таити или в Антарктиде, ни против заботы
о курящих и пьющих – любой принимаю резон
и работать согласен хоть все до единой субботы.
Бога нет – может быть, и устал, но своё отпотел.
И сработанный мир – хоть и несправедлив, но прекрасен
от божественных вёсен и дьявольски женственных тел
до торжественных песен и нравоучительных басен.
И теперь всё, что ни происходит, несётся, плывёт,
по-пластунски ползёт и на небо глядит возбуждённо,
не нуждается в Боге нисколько, поскольку живёт.
И нуждается в нас – ибо смертно и вооружённо.
Оставляя приёмник включённым, входя в интернет –
пробегая по сводкам едва ли последних злосчастий,
редактирую меру причастий и деепричастий.
Деда нет. И отец мой состарился. Времени – нет.
© Игорь Бяльский, 1991–2011.
© 45-я параллель, 2011.
