Григорий Якобсон

Григорий Якобсон

Все стихи Григория Якобсона

Вид из окна

 

Тень легла на лицо. Красиво,

филигранно, легко на диво,

перерезало вену вкось.

Полумрак, развалившись на стуле,

смотрит, как пешеход, сутулясь,

ловит брошенную ему кость.

Разобидевшись на полсвета,

птах двуглавый, взлетев с монеты,

поднимает вороний грай,

и качается свод державы,

но, кто первым ударит справа,

тот, считай, попадает в рай.

Ничего не видать за гранью

подоконника, кроме бранью,

словно снегом, покрытых лип,

человеков, лишённых рода,

тех, кому, пожалев, природа,

ни имён не дала, ни лиц.

 

Выбор пути

 

 

Тюрьма и воля, Инь и Ян,
у Данте – ангелы и бесы,
бинарность – это не изъян,
а вечный двигатель прогресса.
Земля и небо, ночь и день,
две стороны одной медали,
вода и пламя, свет и тень,
и дьявол кроется в деталях.
Так продираются сквозь лес
изгои в поисках ночлега,
так, видя в этом интерес,
перемывают кости лего,
так буря  переходит в штиль,
что следует признать удачей,
и уж неважно, гений иль
псих на Канатчиковой даче.
Так ловят сиплый вой рожка,
так преодолевают робость
и пролетают в два прыжка
через разверзшуюся пропасть.
Так сходят с трапа, как с ума,
в чужом порту под стон свирели,
так души мечутся впотьмах,

ломясь

в распахнутые двери.

 

2

 

Стая сбилась из чаек
как представителей вида,
перистые помечая
крошками антрацита.
Краски почти безмолвны,
не издают ни звука,
как круговые волны
на полотне у Мунка.
Чайка – это паренье
невыразимого крика,
тильда в Книге творенья,
стёртая, как улика,
пепельный след полёта,
тянущийся вне мотора,
в точку смерти пилота,
времени и простора.

 

 

Дыра

 

Что наша жизнь? «Игра!» – ты скажешь. Нет, друг, пожалуй, не игра,

А дыр скопленье или даже сплошная чёрная дыра.

Дыряво все: и девы тело, и неба ткань над головой,

И твердь земная, неумело разлёгшаяся под травой.

Дырява память. Замечали – дыру чтоб в памяти найти,

Не нужно долгими ночами её, уснувшую, скрести!

И мы не то что бы проныры, но всё же, видно, неспроста

Всегда в законе ищем дыры, забыв про общие места.

Всё сущее пришло из дырок, и, как звучит один бомот,

Коль прямо и без заковырок, всё в дыры тёмные уйдёт.

Хвала дыре! - воскликну смело, и уж давно признать пора,

Что до известного предела дырява и сама дыра!

 

Журавли

 

Сидел с бутылкой над арыком,

Узбечки прыгали в пыли,

А в небе с гиканьем и криком

Летели клином журавли.

 

Куда пернатые летели

От нашей жизни красоты,

На юг, в престижные бордели,

На север, в царство мерзлоты?

 

А, может, просто так кружили

От скуки, кто их, птиц, поймёт?

Они не мы. В них нет извилин,

В них только гордость и полёт!

 


Поэтическая викторина

Знак

 

В море пусто, как в обчищенной вором квартире,

Взгляд, словно в стену, упирается в горизонт,

Лампы едва мерцают в полупустом трактире

С окнами то ль на гавань, то ли на сонный Понт.

 

Шхуна у края причала насела на катер,

Ветер с запада, коий с ними давно на ты,

Втиснулся в бухту и, плавно разрезав фарватер,

Начал выделывать излюбленные финты.

 

Заводь казалась глухим закоулком вселенной,

Свет по касательной тёр амальгаму воды,

Корчась от боли, в камине горело полено

И наводило тоску ожиданьем беды.

 

Мы выпивали, иначе, наверно, могли бы

Видеть, что кто-то, бинокль приближая морской

К глазу, на Землю смотрел из созвездия Рыбы,

И, слегка наклонившись, сделал нам знак рукой.

 

Знаки

 

Живут, как демоны в раю.

Привычка, что ли, виновата,

ты знаешь, что уж нет возврата

с тропы у бездны на краю,

и знаки тянут за собою

клише, обрывки снов и книг,

цитаты, с коих в тот же миг

слетают новые гурьбою.

На страшной высоте... Не так?

Я помню, там огонь мерцает

во тьме, там город умирает...

Да! Чей-то брат! Недобрый знак.

Ладонь судьбы испещрена

пунктиром, как морская карта,

и ты тасуешь многократно

краплённых знаков имена,

пока не ступишь в колею,

тебе начертанную строго,

на в пыль разбитую дорогу,

прямую, страшную, свою.

 

Зона прилёта

 

В серых коконах сторожа,

только нечего сторожить,

разве что лишь прилёт стрижа

с целью прошлое пережить.

 

Кожа выдублена в рубцы,

две траншеи к окопу рта,

здесь когда-то свела концы

еле видимая черта.

 

Им бы матовый зрак скосить,

только редок богатый гость,

и ни с шерсти им, ни с кости, 

ни в охапку его, ни в горсть.

 

Можно душу вложить бы в шмон,

только выела душу ржа.

С визгом крутится патефон

в зоне выдачи багажа.

 

Я пойду коридором горл,

волоча за собой суму,

альпинист, не видавший гор,

прямиком угодивший в тьму.

 

Всё затем перейдёт в рапид

и откуда-то с потолка,

словно раненый, прохрипит

голос родины у виска.

 

Когда трубишь по ведомству наук…

 

Когда трубишь по ведомству наук,

А не искусств, тем более изящных,

Теряешь чувство времени, мой друг,

И даже тухлой новости вчерашней

Так рад, что прямо рвёшь ее из рук

Тетери сонной, письма разносящей.

Но лишь взглянув на скомканный квадрат,

Явившийся, как чёрт из преисподней,

Ты вдруг поймёшь, что плохо дело, брат,

Напрасно ты бежал по шатким сходням

На дикий берег, в этот вертоград,

Которому не нужен ты сегодня.

Борей, взбесившись, гонит в синеву

Кусты, деревья, руки заломив им,

Сметает прошлогоднюю листву,

Терзает лодки, спящие за рифом,

Чтоб, сжалясь, их оставить на плаву

Наедине с измученным заливом.

В проём окна вполглаза смотрит сад,

Что взял в кольцо продрогшее поместье,

В сухой траве, не требуя возмездья,

Останки дней, как воины, лежат,

И если ты гадаешь на созвездьях,

Не ошибёшься, выбрав наугад.

 

Не верь

 

На город выпал чёрный снег,

Всю ночь кружил.

Тревожно было мне и век

Я не смежил.

Погостом веяло с реки,

Стал чёрным лес,

Наверно, демоны тоски

Сошли с небес.

Иль это игры аонид,

Зрачка обман,

И если колокол звонит,

То не по нам?

Вдали легла надежды тень

И, сам не рад,

Как Казимир, я эту темь

Возвёл в квадрат.

Молил я Господа: «Спаси

В полночный час

И чашу эту пронеси,

Минуя нас!».

А вьюга воет и метёт,

Колотит в дверь,

Клянётся Богом, что уйдёт.

Не верь, не верь...

 

 

Ненорматив

 

Натура ль в этом виновата?

Бывает стыдно пред людьми,

но я ни дня прожить без мата

не в силах, чёрт меня возьми!

Сидишь себе, кропаешь прозу,

винишко пьёшь, как сибарит,

а он, подлец, в тебе занозой,

как гвоздь, под ребрами свербит.

Шальные мысли колобродят,

поёт с похмелья голова,

но, как назло, на ум приходят

одни обсценные слова.

Что делать? С горя утопиться,

вверх брюхом всплыть в Москва-реке?

В амбаре тёмном удавиться,

мешком повиснув на крюке?

Иль, может, сам себе Сальери,

в бокал подсыпать порошок

и быстро выпить в той манере,

в которой пьют на посошок?

Нет! Я такой как есть, хоть тресни,

нас вместе целая страна,

какая жизнь – такие песни,

не нравится – идите на!

 

Нервы на пределе

 

За оконцем весна,

время года обманное,

шкура лютого зверя лежит на столе

по соседству с владельцем, и сыпется манна и,

свившись в узел, дороги плутают во мгле.

Под сурдинку рассвет метит списки нетленные,

варианты считать, что оракула бред

заносить в протокол, и путаны, как пленные,

вереницей идут в теневой кабинет.

То ли скрепы скрипят, то ль перила вцепились в ладонь

и стучит о ступни одуревший от скуки булыжник,

всё идёт как идёт и, воде предоставив огонь,

над пропавшей строкой не заснёт до утра чернокнижник.

Опьянившись мечтой, свод законов предтеч

в пух и прах разнесёт,

что, конечно, труда не составит.

Неповинную голову тоже придётся отсечь,

только это потом, пусть покамест ещё покартавит.

 

Ностальгия

 

Итог был страшен в простоте,

как тайный приговор,

как ввергнутый в небытие

немеренный простор,

как вдовья чёрная вуаль,

как три богатыря,

что, хмуро вглядываясь в даль,

теряют время зря,

как сельских кладбищ перегной,

как посох и сума,

как тот ковчег, что строил Ной,

к концу сойдя с ума,

как души падших изнутри,

как полная луна,

как посланная на все три

чужая сторона.

 

Орёл и решка

 

В небе тесно от шпилей и низко летящих орлов,

ощущение полной нирваны,

и едва не касаются задранных к небу голов

мусульманских серпов ятаганы.

Мир так жалок и тесен,

его ли гербом не объять?

Что ж, начнём –

на монетке внасмешку

на орле пишем лёгким пером слово крест через ять,

а серпы переносим на решку.

 

Перемена мест

 

Сборы. Запах запустенья,

я один тут, что ли, храбрый?

Как нездешние растенья,

увядали канделябры.

Ветер тряс ладонь балкона.

Бровь оконного карниза

нависала над колонной,

искорёженною снизу.

В тесноте немилосердной,

в чреве ниши обветшалой,

синий зверь велосипедный

тёрся лбом о полушалок.

Ныли рёбра батареи.

Принимая всё на веру,

как прислуга, жались к двери

полумёртвые торшеры.

Наполнялись птичьим гвалтом

гнёзда кухонь, клетки комнат,

словно яд, мы пили залпом

расставанья полушёпот.

Скрип намокшего паркета,

почерк осени корявый,

неужели было это,

неужели? Боже правый...

 

Подобно этому...

 

Не слишком верю я в пророчества,

Но как-то слышал от оракула,

Что шансов нет дожить до почестей

Подобно этому, ну как его...

 

Муза, девушка любимая,

Не думаю, чтоб долго плакала,

Случись со мной непоправимое,

Как это было с тем, ну как его...

 

Снедаемы тоской по родине,

Поэты пишут одинаково,

Хотя и не похожи, вроде, на

Авгура этого, ну как его...

 

При всём сомнительном их качестве,

Что по себе само уж знаково,

Писать стихи сродни чудачеству,

По мысли этого, ну как его...

 

Но все, как дятлы, бьют по клавишам,

Слагают вирши, ибo лакомо,

Забыв своих кумиров давешних,

Включая этого, ну как его…

 

 

Предатель Щербаков

 

Под утро мне приснился Щербаков,

Стоял он у окна, как изваянье.

Прорвав собой кромешной тьмы покров,

К себе моё приковывал вниманье.

 

Как он вошёл? Сквозь тусклое стекло

Проник он тайно, молча, по-английски.

Его зрачок тоской заволокло,

Как в страшной сказке глаз у василиска.

 

Он явно игнорировал меня.

Так бильярдист, прицеливаясь в лузу,

Гоняет шар по катетам, дразня

Ненужную ему гипотенузу.

 

Невидимого фронта командир,

Он был красив, я выделю курсивом,

Той красотою, что спасает мир,

Но делает его невыносимым.

 

Светало. Улыбаясь, Щербаков

Навскидку выдал дюжину фамилий

Кротов земли родной и был таков,

Какого мы ещё не проходили.

 

Страна оделась в траур, как вдова,

Мужчины пили, женщины рыдали,

Искали подходящие слова,

Но губы лишь проклятья извергали.

 

 

Пробуждение

 

Печален зверь наутро после пьянки,

витает дух, как в небе Люцифер,

гетера на подушках для приманки   

вострит язык и точит глазомер.

Слова страшны, особенно глаголы,

от междометий стынет в жилах кровь,

в углу рояль босой и полуголый

разыгрывает пьесу про любовь.

Кого винить мне?

Джинна из бутылки,

стакан, вместивший горькую слезу,

луны оскал, светящимся обмылком

скользящий в небе, как в пустом тазу,

случайно подвернувшихся прохожих,

окрестных блат немереную топь –

и чувствовать шагреневою кожей

бегущих дней чечёточную дробь.

 

Прогулка

 

Бреду в толпе по утренней Москве

сквозь улиц кутерьму.

Вот панк окуренный в траве,

счастливый посему.

 

И храм, росой умытый, в эту рань

похож на попадью.

У входа нищий тянет длань,

как памятник вождю.

 

Я помню всё, что скрыто глиной лет –

и будней дребедень,

и лиц вчерашний  винегрет

на блюдцах площадей,

 

и шпиль, торчащий, словно гвоздь, 

и сонный окоём, 

и холмик с пушкой, бьющей вкось,

поладивший вдвоём.

 

И я шепчу любимой – посмотри,

здесь всё вокруг, как встарь,

столбы, сады, монастыри,

и дьяк, и пономарь.  

 

И скоро ночь придёт и полстраны

оденет в черный фрак

и, скаля зубы, тень стены

обнимет саркофаг.

 

Рассветало

 

Рассветало. Моросило. Веял лёгкий ветерок,

Разносило по России приглушённый матерок.

И дворовая шалава, и весёлая братва,

И районная управа, и губернский голова,

И роскошные путаны, и лошары в казино,

И потомки ветеранов битвы при Бородино,

И обычные миряне, и упёртая шиза,

И простые прихожане, покосясь на образа,

И художники в запое, и менты в кругу семьи,

И рабочие в забое, и родители с детьми,

И столпы капитализма, и мундиры в орденах,

И пейзане в чёрных избах, и дворяне в теремах,

И свидетели застоя, и защитники земли

Наше время непростое выражали как могли.

Я один не выражался, только скалился и ржал,

Так как здорово нажрался и с трудом соображал.

 

Свободное падение

 

Наполнен гелием арбуз

и трётся о гондолу тело.

Презрев квадрат гипотенуз,

судьба по катету летела.

Свистел космический сквозняк

в ушах по всей длине маршрута,

но, слившись с капсулой, смельчак,

спешил к земле без парашюта.

Ворочался в гробу Ньютон,

что верил в силу тяготенья,

хоть в ней, бывало, даже он

порой испытывал сомненье.

А дайвер, тяжесть бытия

постигнув, мчал быстрее звука,

за ним, дыханье затая,

следила точная наука.

Сознаться будет нелегко,

что жизнь, быть может, стоит риска,

но что до неба далеко,

зато от смерти очень близко.

 

Сводка погоды

 

Ни зги и снега круговерть.

Простор был выброшен на ветер

И шёл по грудь в снегу на смерть,

Страдая, словно юный Вертер.

 

Здесь даже мгла была бела,

Сплошная темь со знаком минус

Сперва чернилась, как могла,

Потом сдалась врагу на милость.

 

Здесь все бело, как белый шум,

Белей всех белых пятен мира,

Всего, что б вам могло на ум

Придти, считайте, с Кантемира,

 

Белей безмолвия, белей,

Чем зависть друга, и белее

Звезды в скопленьи Водолей,

Костей кoщея в мавзолее,

 

Белей всех армий, через Понт

Что шли, блюя за борт от качки,

В туретчину, за горизонт,

Без браунингов и заначки.

 

Зажги свечу, иди к окну,

Гляди, но им не делай знаков:

Там всех метёт в одну копну

И девственниц, и вурдалаков.

 

Слова

 

1.

 

Простор заснул, куранты бьют баклуши,

двуглавый хищник в герб, как в землю, врос

и ангелов загубленные души

уже не принимаются всерьёз.

Писатель пишет, публика хохочет,

она легко ведётся на обман.

вития хорохорится, как кочет,

и ловко лезет Гоголю в карман.

 

2.

 

Блажен, кто верит. Так нарцисс

в рябое верит отраженье

своё в пруду и, глядя вниз,

испытывает отвращенье.

Он верит зренью, как лиса,

решившая, что плод – незрелый.

Он попадёт на небеса,

уйдя за зримые пределы.

Блажен, кто слышит звука зов,

но дважды – тот, кто, впав в сомненье,

сумел постигнуть душу слов,

их сокровенное значенье.

 

Собака Алкивиада

 

Сказать по чести, я в таких делах профан,

ни кошек, ни собак не глажу против шерсти,

но вот что рассказал Аристофан

за множество веков до нашей с вами смерти.

 

Один афинский грек, задира и прохвост,

с младых ногтей снискавший славу дебошира,

безжалостно отсёк своей собаке хвост,

тем самым резко исказив картину мира.

 

Как это описать? И Флавия перо,

и нежный слог Сафо, язвительный однако,

бессильны были, ибо зло старо,

как мир, и страшно, как улыбка вурдалака.

 

Народы тут же побросали все дела,

все следствия свели в одну причину.

Прекрасная Елена ночью, в чём была,

рыдая, бросилась  в пучину.

 

А хитроумный грек, устроив беспредел

и сильно наследив в истории повсюду,

смеялся под шумок и делал что хотел, 

и свары затевал, и предавался блуду.

 

 

Сострадание

 

Ничего не случается просто так,

без причин и лица не каменеют,

даже Лета, вздувшаяся, как шланг,

в тесных набережных,

немея,

ловит то ли плач, то ль стаккато шагов,

то ли белый шум, то ль другую малость,

но всех дождей, свалившихся с облаков,

вряд ли хватит, чтобы вызвать жалость.

Город сереет к вечеру, как шинель

полицая, выталкивающего имярека

в сторону горизонта, похожего на кашне,

прикрывающее и рот, и веко.

Всюду слышатся звуки то ли фрезы,

то ли оды к радости, взятые за основу,

но из камня не выжмете вы не только слезы,

но и даже просто честного слова.

 

Статуя Свободы

 

Гавань мерно катит волны,

делит вечность на куски,

катера взлетают, словно

колорадские жуки,

 

незаметные для глаза

скаты ползают по дну,

блики вспыхивают, сразу

уходя на глубину.

 

В том краю, где мы любили,

где родились, чтобы жить,

нас, возможно, не убили,

но успели позабыть.

 

Там остались наши тени,

различимые едва,

из диковинных растений

лишь полынь да трын-трава.

 

Леди ждёт вестей с норд-оста,

прячась в марево одежд,

и у ног чернеет остров

всех несбывшихся надежд.

 

Семь лучей, семь змей горгоны

у неё на голове,

да скрижаль в четыре тонны,

да три карты в рукаве.

 

Тщета расспросов

 

Сколько их ни расспрашивай, ты не узнаешь правды,

Что, может быть, даже и к лучшему, ведь правда – всегда разор,

Дождь разгоняет зрителей, путая этим карты 

Желчному папарацци, передёргивающему затвор.

И, хоть это сравнение, удаляясь, хромает, 

Как бедная утка, раненная, пусть и легко, на лету,

Разница между «было» и «кажется» исчезает  

Из виду, как тело ныряльщика, поверившего мосту. 

И если утром выбежишь, задыхаясь, к заливу,

В этом месте, изломанном, как у Мефистофеля бровь, 

То увидишь, как волны пишут fuckyou курсивом

И бешенно мчатся на скалы, расшибая голову в кровь.

 

Читая классика

 

Пошлю я всех к чертям собачьим,

(Могу ж немного помечтать!),

Куплю кагор, запрусь на даче,

И буду классика читать...

Бедняга К., ревнивец старый,

Следил за Анною давно,

В театрах, клубах, на бульварах,

На скачках, в барах, в казино,

В густой толпе на полустанке

Под стук колес порожняка

Преследовал эмансипантку

Горячим взглядом маньяка.

Добавьте к этому с подбоем

Шинель, созвучие сердец,

Харизму местного плейбоя,

Любовь добавьте, наконец,

Учтите дикие манеры

Обеих варварских столиц,

Умножьте сладость адюльтера

На одухотворённость лиц,

Возьмите в скобки скуку дома

И будете поражены,

Возвысив в степень ипподрома

Боль пореформенной страны.

Кто знает, сколько б ужас длился,

Ломая судьбы бедолаг!

Священник истово молился,

Но был бессилен эскулап.

Темнело. Небо стало марким,

Я вздрогнул: смутные слегка,

Вдали мелькали пальцы Парки,

Прядущей нити ДНК.