Геворг
Гиланц

* * *

Деревья…

Огромные, до небес…

Небо нависло – неприветливое, грузное…

Лодыжкам угрюмого неба

щекотно от верхушек сосен…

Избы, уткнувшиеся в стену тайги,

срублены без единого гвоздя.

Точно помню, что был я женщиной,

сарафан на мне – белый, вышитый,

мужчины и женщины пели,

хороводы водили,

ходили по домам…

Потом – в какую-то дверь…

Угрюмая комната,

обросший мужик

по-медвежьи ревёт…

Блеск по лезвию топора…

Лоб в испарине…

В накатившей слабости

мир начал распадаться, плавиться,

и, смешавшись, завились в поток –

я, топор, деревья, снег, солнце…

Затем очнулся в нашем доме,

мир отчасти окреп,

но всё ещё вращался –

я глотал его с молоком матери.

Перевод с армянского Сергея Надеева

* * *

Огорожанивается одноэтажный

мой маленький город,

Деревья тутовые вырубают,

закипает асфальт и тень,

Дремотная тутовая тень

Понемногу исчезает.

А раньше в лениво-сонном,

жарком моём городке,

где летом каждая крыша

перемигивалась с небом

провяленными шелковичными глазами,

вдоль всех тротуаров

орешник, тутовник и вишню сажали…

С годами улицы перевоплотились

в зеленеющие тоннели.

Это и было лицом городка,

хоть в нём и свои уникальные лица имелись:

На пальцах – расчёсок чиркчирканье,

игрушки и всякие мелочи – 

ахпар* Хаджи Карапет ходил

неспешно так от майлы к майле:

«Хаджи Карапет зде-есь, всё по рублю е-есть!»

Мартирос-керосин приезжал

верхом на ослиной «качке»**,

в колокольчик звонил и кричал:

«Керосин, керосин чистейший, давайте-ка побыстрей,

На этой неделе уже не заеду, э-эй…»

Задавали ему вопрос: «У нас же свет,

Для чего керосин, Мартирос?»

Отвечал: «Во дворе костёр-очаг разжигать не будете,

закатки-макатки на зиму не закрутите?..

чистый керосин, медицинский,

горло можно прочистить»…

В это время, мы – малышня –

закидывали камнями его ржавую бочку.

Мартирос психовал: «А ну-ка, вот я вам, сейчас я…» – грозил

и «качку» свою поскорей увозил.

Продавец мелочей Шаген по майле ходил,

кому что втюхать, он всегда находил.

Этот «кто-то» всегда в дураках оставался потом.

В нашей большой деревне жили:

мусорщик-доброволец Бобол,

буйный псих Арпо,

добрейший верзила Волк,

чьё настоящее имя не помнил уже никто,

чьей богатырской силой

погреба и фундаменты рылись,

прорывались даже там,

Где и экскаватор бы лапу сломал…

он был добрым – под стать своей силе,

но вспыльчив и простодушно-наивен…

И когда детвора (из толпы всегда,

чтоб не дай бог не заметил – кто именно)

вдогонку кричала: «Во-олк!»,

он скидывал штаны с трусами,

и демонстрируя обеими руками

своё хозяйство, орал:

«Вот тебе волк, отнеси-ка маме»…

Потом смущался, краснел,

и до того, как вмешаются взрослые,

поскорей из майлы убегал.

Вот так и уходят по-очереди,

оставляя нам то, что теперь уже

на последнем своём издыхании,

но живёт в старых кладках домов ещё,

и в глинистой пыльности улиц

под сенью старых деревьев.

______________________

*Репатриант из западной Армении

** Повозка (от русского – тачка)

Перевод с армянского Виктории Чембарцевой

* * *

Первая моя любовь

говорила по-русски.

К ним мы приезжали в гости, в Москву –

Мавзолей, Царь-пушка…

А потом мы поссорились,

из-за белого карандаша…

Потом я, «профессор» нашей улицы,

в первом классе влюбился

в Луизу – учительницу русского языка:

она была очень красива…

И Луиза любила меня тоже,

говорила, что я хорошо у неё учусь…

Но потом она начала надо мной издеваться:

поднятую руку мою не замечала,

а живот её стал быстро и уродливо раздуваться…

Однажды, когда Луиза особенно долго

не замечала мою поднятую руку –

кстати, единственную в классе,

и возглас «можно, я!...» не помог,

я разозлился, и я…

Я ударил кулаком по тому месту,

что выводило меня из себя…

Что началось! И в поплывшем тумане орущих лиц

я увидел виноватое лицо мамы.

Я был подавлен своим поступком

и в школу не ходил,

пока на третий день не пришла к нам

Луиза Александровна…

Они долго говорили с мамой,

и я слышал, что «с плодом ничего не случилось»…

Луиза позвала и сказала, что любит меня,

чтобы я ходил в школу,

потому что мне даётся русский,

чтобы я продолжал…

И я понял, что больше не увижу её,

и сердце заныло…

Я не смог сказать ей «прощайте»

И одно слово я ей еще должен…

Перевод с армянского Сергея Надеева

* * *

Плыл.

Окрест – зловонье, гарь – пушинкой чёрной,

что удушает, забиваясь в горло.

– Терпеть! – распорядился капитан.

Крушенье было в этих берегах:

утечка нефти, смрад…

И слой мазута огромным растекается пятном,

которое проходим мы сейчас…

Необходимо просто продержаться…

Мазут был жизнью…

И – ценой за жизнь…

К спине верёвку кто-то плохо привязал…

Один конец – к спине,

Другой – к перилам мазутного хранилища котельной…

Давно было хранилище пустым,

Необходимость лужицы искать –

мазутные – на дно котельной заставляла опускаться

и детскою игрушечной лопаткой – из пластика –

как ложкою, черпать и собирать в ведро,

потом бутылки – капроновые – этим заполнять.

И, привязав к спине бутылки – подниматься…

Вот-вот светать начнёт,

увидеть нужно небесную рассвета чистоту…

А то вот-вот пробудятся

буржуйки многоэтажек,

закашливаясь в собственном дыму…

Потом пойдёт он снова

грудь подставлять под пули вражьи,

а дома…

Мать, съедаемая страшным,

принявшим облик когтя, чёрным бесом,

за клеткой клетка изнутри растущим

и в теле паутину смерти безостановочно плетущим.

Вскоре у роддома с друзьями будут выпивать,

но прежде нужно

у стылой печки жену не оставлять.

Светает.

И небеса и воздух непорочны.

Пока ещё не пробудился дом, пока ещё курильщиком заядлым

не кашлял он, и гарь не стал пускать пушинкой чёрной,

что удушает, забиваясь в горло,

пока ещё он к тысяче домов – себе подобных – не примыкал,

не стал единым с ними кораблём –

со ржавыми, прогнившими бортами,

без двигателя, и без штурвала –

с которого, как с трупа, смрад струится,

гнилой мазутной жижею слоится,

ядоосновой, ядом сточных вод

из лопнувших, решетчатых боков

сливаясь в море,

и становясь огромным грязным слоем, вдоль корабля,

который плывёт, среди лазурных бесконечных вод,

зловонье оставляя за собой,

и длинным следом – грязи слой.

Перевод с армянского Виктории Чембарцевой

* * *

Прокопали, расширили

дорожку, ведущую в подвал моей бабушки.

Словно над пропастью,

на краю этой ямы

стояла мама –

«товарищ мама» нашего детсада.

Она говорила бабушке,

что я в детсаду

спокойный, смышлёный, добрый

и не по возрасту сильный:

когда мне сверстники досаждают,

то я не дерусь,

я ловлю их

и накрепко

зажимаю в объятиях,

а когда отпускаю –

валятся они, задыхаясь.

И за это дерёт она мне уши…

Окрылённый маминым рассказом,

Я у неё спросил:

«Хочешь, подниму тебя?»

Она рассмеялась: «Давай».

Ростом я был ей едва по пояс…

Я и поднял.

Помню, вокруг закричали, а я – один,

мир опустел и замкнулся.

Вечером, помню, отец кому-то говорил,

что всё позади,

хотя перелом и серьёзный,

но всё заживёт.

Тётя Ася нашла меня под кроватью

за старым бабушкиным чемоданом

на пыльных мешках.

Обняла, погладила по голове:

– Ну и силён ты,

но ничего, ничего, мама скоро вернётся, –

и в сторону, – Боже,

ведь чуть не опозорились…

Перевод с армянского Сергея Надеева

 * * *

Раскалённое летнее небо

и ручной жёрнов моей бабушки –

не ела она казённой крупы...

Мы готовили ей крупу в санде* Гевора квалтом –

большим, как кувалда, деревянным молотком…

Тёплый запах распаренной пшеницы магически витал по дворам:

наша улица – майла – превращалась тогда в матрац,

покрытый заплатками рассыпанной на просушку крупы…

Потом наступал черёд молодых парней:

затейные улыбки, шутки…

Натруженные мышцы и жалостно, безнадёжно

ухающий в санде деревянный молоток – бах, бах, бах…

Тик-так, тик-так, тик-так…

Время ворует, стирает звук,

что издавали санд

и деревянный квалт…

______________________

*каменная ступка (арм.)

Перевод с армянского Сергея Надеева