Герман Плисецкий

Герман Плисецкий

Вольтеровское кресло № 14 (362) от 11 мая 2016 года

Всему свой срок: терять – и обретать…

Звезда на ночном небе

Вспоминают, что, подписывая приятелям том Хайама, Плиса (дружеское прозвище) подписывался: «О. Х. Плисецкий». Что ж, имел право шутить  в звёздный час своей жизни. …поэтическое переложение Экклезиаста – вторая «визитка» автора. И как сквозь Хайама, так сквозь ветхозаветного проповедника-пессимиста слышен голос русского поэта, что взял перо после Блока, Маяковского, Пастернака:

 

Нет памяти о прошлом. Суждено

Всему, что было, полное забвенье.

И точно так же будет лишено

Воспоминаний ваше поколенье.

/.../

Всему свой срок: терять – и обретать.

Есть время славословий – и проклятий.

Всему свой час: есть время обнимать –

И время уклоняться от объятий.

 

Читаешь книгу, открываешь этого поэта.  И влюбляешься в него. И обнимаешь, как друга. И в конце концов (хотя такую книгу надо читать всю жизнь) понимаешь: здесь главное – он сам, поэт Плисецкий, а имена Хайама и Экклезиаста – только приманка и вынесены в название из недоверия к ленивому и нелюбопытному читателю. Герман Борисович Плисецкий – дитя Москвы. Это он воскликнул: «О, Москва колыбельная! / Теплота ещё в сердце постельная, / зыбкий, зябкий рассвет по дворам, по углам... / Ты в глазах –с недосмотренным сном пополам». Сосредоточенный, немногословный. Правдолюб, книжник и выпивоха. Мать Мария Алексеевна – русская, отец Борис Наумович – еврей. Оба работники элитной партийной типографии. Дали сыну имя, уходящее в глубь времён: germanus – по-латыни – родной, единокровный. Весь в отца: южные крови заслонили северные. Детство Гешки (уменьшительное имя) прошло на юго-восточной окраине столицы, у Рогожской заставы.

 

Водные колонки да торгсины,

по булыжнику колёс раскат.

Пылью, лошадьми и керосином

пахла москательная Москва.

 

Война, эвакуация на Урал. Возвращение отца с фронта. Новое жильё на Чистых прудах. 657-я школа. Дом пионеров в переулке Стопани, шахматный кружок. Полувзрослая любовь в 16 лет... Я согласен с Фазилем Искандером, он перечислил темы Плисецкого в таком порядке: любовь; жизнь и судьба; Москва; история родной культуры. На первом месте – любовь… Жил трудно, печатался мало. Диссидентом не стал, но в советскую поэзию не вписался. Зато вписался в русскую... Его творчество, которое он сам оценил скромно («Слишком мало доказательств выдал / я того, что между вами был»), светится звездой на ночном небе поэзии.

 

Владимир Приходько

 

2001

 

Москва колыбельная

Стихотворения 50-х годов

 

Детство

 

Детство. Заводская слобода.

Голый двор – конец моих угодий.

Детство шло, а я не знал, куда

улица булыжная уходит.

 

Водные колонки да торгсины,

по булыжнику колёс раскат.

Пылью, лошадьми и керосином

пахла москательная Москва.

 

Детство шло, задворками пыля...

Улицы сходились у Кремля.

 

Дом стоял. Я не узнал его.

Я вернулся: миновали сроки –

и над крышей детства моего

примостились этажи надстройки.

 

На площадке, отыскавши средство

от сентиментальности любой,

маляры замазывали детство:

эЛ плюс эН равняется ЛЮБОВЬ.

 

А вокруг, в молоденькой листве,

корпуса да небо голубое.

Вырвавшись из города, шоссе

долго тянет город за собою...

 

Начало 1950-х

 

* * *

 

Большая квартира была у меня,

квартиру я на любовь променял.

Связывал с миром меня телефон.

Теперь без него – как в лесу глухом.

Там жар нагнетали пар и газ.

Теперь только страсть согревает нас.

Ванны взамен, вечерами всласть

я окунаюсь в ту же страсть.

Я вырос, не зная затрат и забот.

Обеды и прочие блага – за борт!

Была и любовь. Не хуже любой.

Но я и её променял на любовь.

 

1956

 

* * *

 

Негде было нам. Была зима –

самое плохое время года.

Для влюблённых улица – тюрьма,

стены и замок для них – свобода.

 

Парового отопленья радиаторы,

лишь о вас воспоминанья тёплые!

Тёмные парадные нас прятали,

но в парадных часто двери хлопали.

 

Ни о чём не знала и не ведала

молодость. Она – как крик о помощи!

А потом нам было где. Но не было

пыла, не было бессонной полночи…

 

Конец 1950-х

 

Окраина

 

Из дома нашего, где вырос я,

где чердаки и крыши пахнут детством,

переезжала молодость моя,

и грузовик стоял перед подъездом.

 

Нет судей между мужем и женой:

он разлюбил, она ли разлюбила...

Бюро обмена площади жилой

одним ударом узел разрубило.

 

Мы обменялись памятью с людьми,

и видом из окошка, и парадным,

где наши имена на стенке рядом

и до сих пор равняются любви.

 

И вспомнил я о встречах, о прогулках

на тех далёких городских широтах,

где, изгнанный из центра, в переулках

плутал трамвай, визжа на поворотах.

 

Ту зиму вспомнил. Загородных звёзд

забытое в столице полыханье,

и вестибюль метро – как аванпост,

как центра отдалённого дыханье.

 

Ворчал вдали бессонный великан

за крышами всё небо задымивших,

не знающих про генеральный план,

запорошённых тишиной домишек.

 

Я вспомнил утро. Через город, вброд,

я возвращался. В перспективе хмурой

пингвинами торчали у ворот

укутанные дворничьи фигуры.

 

Рассветный ветер наливал глаза

холодной влагой, теребил за лацкан.

И лёгкие мои, как паруса,

от полноты грозили разорваться.

 

День выходил, трезвоня, из депо,

катился к центру, скорость набирая...

Я улыбался Светлости его

и до начала лекций спал в трамвае.

 

Конец 1950-х

 

* * *

 

Фигурка вдалеке,

шагающая шатко;

лицо в воротнике,

надвинутая шапка.

 

И в восемнадцать лет,

И в двадцать восемь шёл ты,

шёл на зелёный свет,

на красный и на жёлтый…

 

Я каблуки собью,

подошвы доконаю –

я молодость свою

по кругу догоняю.

 

Я замечаю вдруг,

к большой моей досаде,

что обогнал на круг

и оказался сзади.

 

Деревья-города,

растущие веками!

Тут и мои года

намотаны витками.

 

Шагать бы без конца

по замкнутой орбите

Садового кольца –

и никуда не выйти.

 

Конец 1950-х

 

* * *

 

Я в ту пору орал на московских вокзалах,

Горло драл в непроветренных, заспанных залах:

«За четыре рубля – все красоты Кремля,

чем скучать, на скамейках дремля!»

 

Воскресений не знал измочаленный ряд

хриплых, с голосом сорванным, дней.

В пять утра из будильника рвался заряд

твёрдой воли вечерней моей.

 

О, Москва колыбельная!

Теплота ещё в сердце постельная,

зыбкий, зябкий рассвет по дворам, по углам...

Ты в глазах – с недосмотренным сном пополам.

 

Из пучины столицы всплывал и вонзал

в небеса Суюмбекову башню вокзал.

Я входил – и, посудой у стоек звеня,

кочевая страна обступала меня.

 

Непобрита, в дорожной одежде страна,

заведённая будто на тысячу лет,

на ораторов молча смотрела она,

за четыре рубля покупала билет.

 

«Прокачу с ветерком!» – зазывало такси,

шла посадка на дальние поезда.

Ты попробуй у этих, небритых, спроси:

«Как живёте, скажите, спешите куда?»

 

На допросе пытливых, внимательных глаз

что я мог, кроме громких заученных фраз?

Но Господь упаси отступить от строки –

как у нас на Руси методисты строги!

 

Им одним понимать разрешила страна:

что должна она знать – и чего не должна.

До сих пор эти залы я вижу во сне,

шум вокзального табора слышится мне.

 

Я ору, перекрикивая рупора,

а страна всё на стрелки косится: пора!»

И спешит, понимая значенье минут,

к поездам…

Поезда опоздавших не ждут.

 

Конец 1950-х

 

Весна

 

Ночное метро. Наверху непогода:

туман красноватый клубится у входа,

и в мокром асфальте, как в крышке рояля –

огни, окружившие площадь роями.

Оттуда – капроны в подтёках и крапах,

и влажного драпа щекочущий запах.

 

А мраморный мир безмятежен и светел,

и залы ночные как будто просторней.

Подолы рванёт субтропический ветер,

и шаром прокатится гром по платформе.

И вспомнит весну полированный камень

под нашими грязными башмаками.

 

Ночное метро – пассажиры ночные,

вагоны шатаются, будто хмельные.

Оттуда, где были – в кино, вероятно,

в гостях, вероятно – обратно, обратно...

На лицах усталость и тяжесть в ресницах,

но пахнут весною мимозы в петлицах.

 

Я помню всегда: мы живём не в романах,

ключи от квартир мы таскаем в карманах,

теряли мы голову – их не теряли,

тактично бренчали они: не пора ли?

Но нас наверху стережёт непогода,

парные озёра дымятся у входа,

сугробы чернеют, перегорая,

настоены скверы на запахах талых,

и бродят автобусы, подбирая

совсем охмелевших, совсем запоздалых...

 

Конец 1950-х

 

* * *

 

Я спился. Я схожу с ума.

Консьержери – моя тюрьма.

Стакан гранёный и бутылка –

мой Тауэр, моя Бутырка

 

В семиметровом закуте

меня качает, как в купе,

кровать всплывает к потолку,

колёса толокно толкут.

 

Решётка на моём окне –

чтоб со двора никто ко мне.

Прильнули сумерки к окну –

чтоб я наружу ни к кому.

 

Всё схлынуло. И этот дом,

и этот мир отпал, отлип.

Моя кровать – как волнолом.

Жизнь убывает, как отлив.

 

1959

 

Наедине с вечностью

Создание стихотворных переложений библейских книг является старой традицией как в русской, так и в мировой литературе. Это связано, во-первых, с тем, что значительная часть Библии состоит из поэтических разделов и целых стихотворных книг, а во-вторых, – с тем, что Библия поднимает вечные вопросы о человеке и жизни, которые всегда волновали и будут волновать людей. Подобно тому, как искусство – иконопись, пластика, живопись – давало на протяжение веков собственные интерпретации библейских тем, так и литература не могла обойти этих тем. И наконец, Библия была широко распространённой, народной книгой, что обеспечивало парафразам широкий круг читателей.

Поэтика Библии, сложившаяся в контексте древневосточной культуры, во многом отличалась от античной, классической, и чтобы приблизить её к западной аудитории, многие латинские и греческие поэты создавали библейские парафразы, используя гекзаметр и другие виды классического стихосложения. Впоследствии возникали новые опыты, отвечающие новым формам поэзии и новым идейным запросам. В России библейские парафразы известны со времён Симеона Полоцкого, а затем Ломоносова.

…Несколько слов о самой книге.

Экклезиаст – одна из самых поздних частей Ветхого Завета. Псевдонимность книги несомненна. Уже в XVII веке Гуго Гроций указал на особенности языка Экклезиаста, отличающие его от языка времён древнего царя Соломона (X в. до н. э.). В настоящее время большинство учёных относит книгу примерно к 300 году до н. э. В оригинале она называется Кохелет, что можно перевести как «человек, говорящий в собрании», проповедник. Именно так и передал смысл заглавия греческий переводчик, назвавший книгу Экклезиастом (от греч. экклесиа – собрание). Экклезиаст издавна привлекал внимание писателей и историков, философов и поэтов. Первый его парафраз был создан ещё в III веке Григорием Неокесарийским. Книга вызывала удивление не только своей поэтической мощью, но и тем, что в ней царит глубокий пессимизм, резко контрастирующий с содержанием прочих книг Библии. Попытки найти в Экклезиасте влияние эллинистической мысли успеха не имели. Автор ориентирован на общую почти для всего Древнего мира картину Вселенной. Она статична, беспросветна, во всём господствует закон вечного возвращения.

Надежда на преобразование бытия, которым проникнута Библия, в Экклезиасте отсутствует. Не раз поднимался вопрос, для чего составители Библии включили в неё эту меланхолическую поэму, говорящую о «суете», то есть бесплодности и эфемерности всех человеческих дел? Многие интерпретаторы считают, что Экклезиаст был принят в собрание священных писаний как своего рода контрапункт, как предупреждение, как диалектический момент развития всего библейского мировоззрения. Первоначально это мировоззрение видело в земном благополучии знак небесного благословения. Тем самым почти абсолютизировалась ценность богатства, успеха, продолжения рода в детях и т. д. Но в какой-то момент обнаружилось, что эти ценности отнюдь не абсолютны. Нужно было искать иной духовный смысл человеческого бытия. И в контексте всей Библии Экклезиаст обозначает ту пограничную веху, с которой начались эти поиски. В нём запечатлены и житейская умудрённость, и плоды раздумий, и опыт много повидавшего и испытавшего человека; но над всем этим господствует единый настрой и единая мысль: «всё суета». Чтобы смягчить впечатление от столь пессимистической книги, неведомый древний писатель снабдил её эпилогом, который проникнут уже иным духом.

В какой-то мере смягчена острота Экклезиаста и в парафразе Германа Плисецкого, что вполне понятно, оправданно. Каждый век прочитывает древние тексты по-своему. Перевод и переложение не сводится к работе археолога. Как Герман Плисецкий искал созвучия своим мыслям у Омара Хайама – который, кстати, местами очень близок к Экклезиасту, – так он теперь интерпретирует, быть может бессознательно, и древнего библейского поэта.

 

Протоиерей Александр Мень

 

1986

 

Из книги Экклезиаста

Стихотворное переложение Германа Плисецкого

 

1

Сказал Экклезиаст: всё – суета сует!

Всё временно, всё смертно в человеке.

От всех трудов под солнцем проку нет,

И лишь Земля незыблема вовеки.

Проходит род – и вновь приходит род,

Круговращенью следуя в природе.

Закатом заменяется восход,

Глядишь: и снова солнце на восходе!

И ветер, обошедший все края,

То налетавший с севера, то с юга,

На круги возвращается своя.

Нет выхода из замкнутого круга.

В моря впадают реки, но полней

Вовек моря от этого не станут.

И реки, не наполнивши морей,

К истокам возвращаться не устанут.

Несовершенен всякий пересказ:

Он сокровенный смысл вещей нарушит.

Смотреть вовеки не устанет глаз,

Вовеки слушать не устанут уши.

Что было прежде – то и будет впредь,

А то, что было, – человек забудет.

Покуда существует эта твердь,

Вовек под солнцем нового не будет.

Мне говорят: «Смотри, Экклезиаст:

Вот – новое!» Но то, что нынче ново,

В веках минувших тыщу раз до нас

Уже случалось – и случится снова.

Нет памяти о прошлом. Суждено

Всему, что было, полное забвенье.

И точно так же будет лишено

Воспоминаний ваше поколенье.

 

Мне выпало в Израиле царить.

Я дал зарок: познать людские страсти.

Всё взвесить. Слов пустых не говорить.

Задача – тяжелее царской власти.

Всё чередой прошло передо мной –

Блеск, нищета, величие, разруха...

И вот вам вывод мудрости земной:

Всё – суета сует, томленье духа!

Прямым вовек не станет путь планет.

Число светил доступно звездочёту,

Но то, чего на этом свете нет,

Не поддаётся никакому счёту.

И я сказал себе: ты стал велик

Благодаря познаньям обретённым.

Ты больше всех изведал и постиг,

И сердце твоё стало умудрённым.

Ты предал сердце мудрости – и та

Насытила его до опьяненья.

Но понял ты: и это – суета,

И это – духа твоего томленье!

Под тяжестью познанья плечи горбь.

У мудрости великой – вкус печали.

Кто множит знанья – умножает скорбь.

Зерно её заложено в начале.

 

2

Сказал я сердцу: испытай себя

Не горестью, а участью благою,

Живи беспечно, душу веселя!

И это оказалось суетою.

О смехе я сказал: дурацкий смех!

О радости сказал я: что в ней проку?

Вино избрал я для своих утех

И жил, не торопясь избрать до сроку

Ни мудрости, ни глупости, пока

Не станет окончательно понятно:

Чья доля в жизни более приятна,

Чья участь – мудреца иль дурака?

 

Предпринял я великие труды.

Неисчислимы все мои свершенья:

Дворцы построил, насадил сады

И выкопал пруды для орошенья,

Взрастил лозу и тучные стада,

Из близлежащих областей и дальних

Танцоров и певцов собрал сюда

И множество орудий музыкальных,

Слуг, домочадцев, злата, серебра,

Каменьев – и в ларцах, и на одежде.

И больше было у меня добра,

Чем у других владык, бывавших прежде.

И не было таких земных утех,

Чтоб я сполна не насладился ими.

Умножил я богатства больше всех,

Царивших до меня в Ершалаиме.

Ни в чём я не отказывал глазам

И сердца не стеснял необходимым.

Но вот взглянул на всё, что сделал сам:

Всё оказалось суетой и дымом!

 

И в результате этого всего

Сравнил я мудрость и неразуменье,

Ум и безумье – ибо у кого

Есть больше матерьяла для сравненья?

И понял я, что мудрый пред глупцом

Имеет преимущество такое,

Как зрячий превосходство над слепцом

Или как яркий свет – над темнотою.

Но также понял, что один конец

И дураков и мудрых ожидает.

Зачем же зря старается мудрец

И урожай познанья пожинает?

И это – суета! Забудут всех –

Глупцов и мудрых. Смерть не выбирает.

И добродетель высшая, и грех

Неисправимый – равно умирает.

И вот тогда вознелюбил я жизнь

И все свои труды на этом свете.

Ни за одну опору не держись:

Всё это – суета, и дым, и ветер!

 

Возненавидел я плоды труда.

Зачем всё это восхвалять и славить,

Когда всё это временно, когда

Придется всё наследнику оставить?

Кто знает: будет он дурак или мудрец?

Тем и другим положено рождаться.

Но всем, над чем всю жизнь его отец

Трудился, – будет он распоряжаться.

И я отрёкся от трудов своих

И сердцем своим суетным озлился:

Вся жизнь в трудах, всю душу вложишь в них,

И всё отдать тому, кто не трудился?

Что остаётся? Жалкая юдоль:

Труд бесконечный, скорбь и беспокойство,

И в сердце по ночам тупая боль?

Вот труженика суетное свойство!

 

Под этим солнцем смертному дано:

Трудиться, есть и пить. Не так уж много.

Вот всё твое богатство, но оно

Не от тебя зависит, а от Бога.

Ты без Него не сможешь пить и есть.

А грешник – пусть богатства накопляет.

Всё – суета! Накопленное здесь

Бог весть кому живущий оставляет.

 

3

Есть время жить – и время умирать.

Всему свой срок. Всему приходит время.

Есть время сеять – время собирать.

Есть время несть – и время сбросить бремя.

Есть время убивать – и врачевать.

Есть время разрушать – и время строить.

Сшивать и рвать. Стяжать – и расточать.

Хранить молчанье – слова удостоить.

Всему свой срок: терять – и обретать.

Есть время славословий – и проклятий.

Всему свой час: есть время обнимать –

И время уклоняться от объятий.

Есть время плакать – и пускаться в пляс.

И сотворять – и побивать кумира.

Есть час любви – и ненависти час.

И для войны есть время – и для мира.

 

Что проку человеку от труда?

Что пользы ото всех его свершений,

Которые Господь ему сюда

Послал для ежедневных упражнений?

Прекрасным создал этот мир Господь,

Дал разум людям, но понятья не дал,

Чтоб человек, свою земную плоть

Преодолев, Его дела изведал.

И понял я, хоть это и старо,

Что лучшего придумать мы не можем:

Трудиться. Есть и пить. Творить добро.

Я это называю Даром Божьим.

И понял я, что все Его дела

Бессмертны: ни прибавить – ни убавить.

И остаётся нам одна хвала,

И остаётся только Бога славить!

Что было прежде – то и будет впредь,

И прежде было – то, что завтра будет.

Бог призовёт, когда наступит смерть,

И всех по справедливости рассудит.

 

А здесь я видел беззаконный суд.

Творят неправду, истины взыскуя.

Сказал себе я: Высший Суд – не тут.

Господь рассудит суету мирскую.

 

Дойди, Судья Всевышний, до основ,

Открой нам грубость истин подноготных:

Что нет у человеческих сынов

Существенных отличий от животных.

Судьба у человека и скота

Одна и та же, и одно дыханье.

Везде одна и та же суета,

Одной и той же жизни трепыханье.

 

Из праха Бог воззвал – и в прах поверг!

Все будем там. Попробуйте, проверьте,

Что наши души устремятся вверх,

А вниз – животных души после смерти.

 

Итак: живи – и радуйся тому,

Что из твоих трудов под солнцем выйдет,

Поскольку из живущих никому

Не суждено грядущего увидеть.

 

4

И посмотрел я, и увидел днесь:

Господство силы, тягость угнетенья,

Немилосердных властелинов спесь

И слёзы всех, лишённых утешенья.

Почтил я мёртвых больше, чем живых,

Всех, кто под солнцем плакал и трудился.

Воистину, стократ счастливей их

Тот, кто на свет жестокий не родился.

 

Ещё я видел, что чужой успех

Рождает в людях зависть, озлобленье,

Что суета мирская – участь всех,

Что это – духа нашего томленье.

Дурак сидит – рукой не шевельнёт,

Своим бездельем вроде бы гордится.

Мысль о насущном хлебе – вечный гнёт.

Уж лучше нищим быть, чем суетиться!

 

Ещё я понял: плохо одному,

Несладко быть на свете одиноку.

К чему трудиться, если никому

От всех твоих усилий нету проку?

Труды, которым не видать конца,

Оправданы супружеством и братством,

А ежели нет сына у отца –

Не радуется глаз его богатствам.

 

Ведь если путник не один идёт –

Другой помочь споткнувшемуся может,

А если одинокий упадёт –

Никто ему подняться не поможет.

Двоим теплее, если вместе спят.

И в драке, где один не отобьётся,

Вполне возможно – двое устоят.

И скрученная нить не скоро рвётся.

 

Вот юноша безвестный, живший встарь:

Он денег не имел, но был при этом

Умней, чем старый неразумный царь,

Благим пренебрегающий советом.

И вышел из темницы тот юнец,

И заменил спесивого на троне,

И царский поднесли ему венец.

И воцарился в славе и в законе!

А ведь слепые много лет подряд

В том юноше царя не узнавали.

Воистину, не знали, что творят!

Грядущие похвалят их едва ли...

 

Блюди себя, вступая в Божий храм,

Не жертвы приноси, а слушай Бога

Глупцов же, приносящих жертвы там,

Не надо осуждать за это строго.

 

7

Запомни: имя доброе важней

Богатства, красоты, происхожденья.

А если надо выбирать из дней:

Кончины день – важнее дня рожденья.

И лучше плач во время похорон,

Чем смех весёлый в блеске царских комнат,

Поскольку смертен человек – и он

Всегда в глубинах сердца это помнит.

Рыданья лучше смеха потому,

Что плач древнее смеха, изначальней.

Плач – человеку врач. Нужней ему.

Тем чище сердце, чем лицо печальней.

Поэтому и сердце мудреца

На горе откликается, как эхо,

Тогда как сердце бедного глупца

Навеки поселилось в доме смеха.

Поэтому полезней для сердец

Разительное слово обличенья,

Которое произнесёт мудрец,

Чем дураков беспечных песнопенья.

А смех глупцов – словно фальшивый блеск:

Всегда он затмевает тех, кто плачет,

Как хвороста в костре весёлый треск:

Он суетен – и ничего не значит!

 

Тираном став, глупеет и мудрец.

Разврат для сердца – щедрое даренье.

Начало дела – хуже, чем конец.

Высокомерье – хуже, чем терпенье.

Предаться гневу сердцем не спеши –

В груди невежд озлобленность гнездится.

И вспоминать: «Как были хороши

Былые дни!» – лишь дуракам годится.

Премудрость лучше прочего добра

И беспримерно выгоднее людям.

Хиреет ум под сенью серебра.

Познанием питаясь – живы будем.

Смиренно на дела Творца гляди.

Кто из живущих выпрямит кривое?

Счастливый – счастлив будь. Несчастный – жди.

И то Господь устроил, и другое.

Я видел в жизни много дивных див:

Порок в чести, на праведных гоненье...

Не умствуй слишком и не будь правдив

Сверх меры – не вводи людей в смущенье.

Не буйствуй, не бесчинствуй. Жизни срок

Не сокращай безумием напрасным.

Всё исполняй, что заповедал Бог.

Будь сам собою. Будь с другим согласным.

Дарует мудрость людям больше сил,

Чем десяти властителей призывы.

Нет праведника, чтоб не согрешил.

И лучшие грешат, покуда живы.

Кто верит слову каждому – тот слаб.

Премудрость далеко не в каждом слове.

Когда злословит твой лукавый раб,

Смолчи и вспомни: ты и сам злословил.

 

Я всё познал, желая мудрым стать.

Но свет, как прежде, от меня далёко.

Я понял: бытия нельзя познать,

Нельзя постичь того, что так глубоко.

Хотел я доказать, что грех – нелеп.

Бесчестье и невежество – убоги.

Хотел провидцем быть, хотя был слеп.

И вот к чему пришел мудрец в итоге:

Что горше смерти – женщины. Они

Для человека – кандалы и сети.

Но праведник избегнет западни,

А грешник угодит в тенёта эти.

Печален вывод сердца моего,

Итог печален, но не преуменьшен:

Из тысячи мужчин лишь одного

Достойным счёл. И ни одной из женщин.

 

И в заключенье, вот что я открыл:

Что мы на свет не грешными явились.

Бог человека правым сотворил.

А люди во все тяжкие пустились!

 

12

Пока ты молод, помни о Творце.

Пока не наступили дни без свету,

Пока, мой сын, не возопишь в конце:

«Мне радости от этой жизни нету!»

Пока сияют солнце, и луна,

И звёзды над твоею головою,

Пока не наступили времена,

Затянутые тучей дождевою;

Когда у сильных ослабеет плоть,

И стражники начнут всего бояться,

И перестанут мельники молоть,

И те, что смотрят в окна, омрачатся;

На мельницах замолкнут жернова,

Замкнутся двери в городах и сёлах,

И станет по ночам будить сова,

И смолкнут песни девушек весёлых;

Вершины станут путника страшить,

И ужас им в дороге овладеет,

И ослабеет в нём желанье жить,

И, как кузнечик, жизнь отяжелеет,

И горький зацветёт миндаль кругом,

И помрачится мир, а это значит,

Что человек отходит в вечный дом,

И плакальщиц толпа его оплачет.

Пока крепка серебряная цепь,

Тяни её, о жаждущих заботясь,

Пока цела колодезная крепь

И колесо не рухнуло в колодезь...

Земле и Богу человек отдаст

И плоть, и душу временные эти.

Всё суета сует, – сказал Экклезиаст, –

Всё суета сует на этом свете!

 

Экклезиаст не просто мудр. Он дал

Народу свод необходимых правил,

Он взвесил всё, изведал, испытал

И для живущих много притч составил,

Постичь стремился, чем земля жива,

И меру дать тому, что непомерно.

Я утверждаю: истины слова

Записаны Экклезиастом верно!

Подобны иглам речи мудрецов

Или гвоздям железным, вбитым насмерть.

У всех творцов неотразимых слов,

У проповедников – единый Пастырь!

Всё прочее, поверь словам отца, –

Излишество, не нужное для дела.

Писанье книг – занятье без конца,

Их чтенье – утомительно для тела.

 

Послушаем теперь всему итог:

Поступки совершая, Бога бойся,

Всё исполняй, что заповедал Бог,

А больше ни о чём не беспокойся.

Любое дело, что свершилось тут,

Постыдным оно было или славным,

Бог неизбежно призовёт на Суд.

Всё тайное однажды станет явным!