Геннадий
Лысенко

* * *

Большой,

к болезням непригодный,

дед жизнь любил,

но чтоб при ней была работа,

харч добротный

да тройка трепетных коней.

И лишь в конце, в предсмертном стоне,

как бы собрав остатки сил,

проговорился о гармони,

которой так и не купил.

* * *

Видится лес мне за каждым кустом,

слышится море за каждою каплей;

хочется вспомнить о самом простом,

чтобы,

как в юности,

нервы озябли,

и оказаться последним в строю,

загодя зная:

и первый – не гений...

Всё основательней я устаю

от дальнозоркости и обобщений.

* * *

Всё явственнее крылья ночи

перекрывают грани дней –

закаты ярче, но короче,

восходы дольше, но бледней.

И утром,

сунувшись под кран,

представить можно очень зримо,

как Ледовитый океан

вливается в струю Гольфстрима.

* * *

И. Ф.

Жизнь слагалась из дней и ночей,

из вечерней и утренней влаги

в удивительно чистый ручей,

недоступный перу и бумаге.

Только помню – палатка была.

Только вижу – тайга голубела.

Только слышу, как бензопила

что-то очень весёлое пела.

Чую тонкие запахи гор

и ещё,

в удэгейском посёлке,

глажу пальцами смутный узор,

чётко врезанный в ложу двустволки.

Зинаиде Ивановне

После нас придёт уборщица…

В этом – сущность бытия

та, которая топорщится

из-под всех округлых Я.

В этом – выверенность правила;

с лёгонькой его руки

перепишем судьбы набело

и порвём черновики.

После нас придёт уборщица,

обязательно придёт,

мусор –

если и не хочется –

на прощанье пропоёт:

«Жили – были…

Что осталось-то?

Что за память без меня?

О делах судить –

пожалуйста,

о привычках –

вновь же я…» 

И однажды подытожится

тот же мусор в слове – прах.

После нас придёт уборщица

с мокрой шваброю в руках

и застонет:

– Надымили-то,

а ещё писателя…

От чернил,

впустую вылитых,

пухом будет нам земля.

После нас придёт уборщица.

После нас,

это – когда

не сотрёшь уже морщин с лица,

не разгладишь – без вреда.

После нас придёт уборщица

(у неё свои дела),

поворчит да переморщится,

вняв по-бабьи, что была

словно Золушка меж сёстрами

наша жизнь;

но был и миф:

ритуалом крайней росстани

суть бессмертья обнажив,

сбросим так,

как листья рощица,

напрочь

всё, что не стихи…

После нас придёт уборщица

и отпустит нам грехи.

* * *

И у меня есть город,

весною, рано-рано,

распахнутый, как ворот,

на горле океана.

Он стал моей судьбою,

поскольку ненароком

всей линией прибоя

прибит я к этим сопкам.

* * *

Как опрометчиво непросто

я чувством вечность отмерял

и называл болезнью роста

всё то, что с возрастом терял.

Как сожалел о невозможном.

О бренном сокрушался как!

Мир становился слишком сложным,

но отвлечённым, словно знак.

Теперь мне лишнего не надо:

Жизнь хороша уж тем, что в ней –

декабрь,

и пахнут снегопадом

ладони женщины моей.

* * *

Меж этим и тем сентябрём,

Меж тою любовью и этой,

Как молнии высверк,

Как гром –

Взаимность –

Попробуй исследуй.

И всё же представишь на миг

Себя до безгрешности юным,

Как будто и впрямь уж старик,

Брякнув по струнам:

– Каким же я был дикарём,

Каким же я был недотёпой!

Меж этим и тем сентябрём

Такое хоть заново топай.

И память плутает в ночи:

Былое – оно не по полкам;

Былое – такие ручьи

Сольются –

И вот она, Волга.

А следом приснится паром,

Утюжащий мятую воду, –

Меж этим и тем сентябрём

Со мною так много народу.

Меж этим и тем сентябрём,

Меж тою любовью и этой

Мы столько от жизни берём

Одной неразменной монетой,

Что диву даёшься…

И вдруг

Приходит минута расплаты:

Как сон,

Как спасательный круг,

Но лопнет терпение каната,

И снова утащит паром

Куда-нибудь вешние воды…

Меж этим и тем сентябрём

Прошли мои лучшие годы.

* * *

Нужна работа по душе,

пусть без особого размаха,

но чтоб на взятом рубеже

потело тело под рубахой…

Чтобы не ради тех деньжат,

что учтены в тарифной сетке,

я лично чувствовал, как сжат

гигантский мускул пятилетки.

* * *

Обрубка стали: гулкий звон чеканки,

багровый дым

и пыль – не продохнуть;

в литейном жарко,

«как под Курском в танке»,

на перекуре скажет кто-нибудь.

И связь времён, утерянная мною,

вдруг дрогнет в пальцах,

словно проводок,

протянутый меж миром и войною;

и боль моя

войдёт в него, как ток,

чтоб я услышал голоса убитых

и, составляя целое из крох

понятье «жизнь»

почувствовал как выдох,

переходящий медленно во вдох.

* * *

Опять,

отвергнутый и злой,

я изучаю право птичье.

Опять меж небом и землёй

нет расстояний.

И различий

поэтому почти что нет.

От снегопада пахнет хвоей.

Опять закрыло тот просвет,

куда девается плохое.

И лишь связующая нить

идёт стежком неуловимым

к тому,

что хочется любить

сильней уже,

чем быть любимым.

* * *

Природа готовит заране,

с талантом ты явлен

иль без,

листок подорожника – к ране,

к разладу душевному – лес,

в котором растенье любое

имеет законченность черт;

всё это зовётся любовью,

хотя и не требует жертв.

* * *

Проступит,

как из-под резца,

уже забытое когда-то,

лицо –

и нет на мне лица.

Взгляну на пьющих виновато.

Шагну в потёмки,

в тишину,

оставив стол с нестройным хором, –

мне жаль персидскую княжну

и Стеньку жалко.

Коридором

пройду до красного крыльца –

считать скрипучие ступени.

Как зверь,

бежавший на ловца,

уткнётся грусть в мои колени.

Уткнётся грусть.

Я сам уткнусь

в комок тепла с собачьим мехом –

мне жаль ушедшего…

О Русь!

Сольётся эхо с женским смехом.

И осторожная рука –

ещё чужая – сквозь болонью

погладит проседь у виска

и обожжёт плечо ладонью. 

* * *

Стандарт и благо.

Не вполне

меня устроит эта тема –

я не стандартный,

и по мне

купить костюм – уже проблема.

Но даже в слове «ширпотреб»

есть справедливость в высшей форме,

как свет,

как музыка,

как хлеб,

солдатам выданный по норме.

* * *

Такая колкая стерня,

такая грусть в глазах барана,

что даже нежность из меня

торчит сейчас,

как кость из раны.

А над Барановкой моей,

через тире,

над Оренбургом,

дымит с присвистом суховей,

мигая солнечным окурком.

И можно спутать впопыхах

два-три последних поколенья,

да так, что скрипнет на зубах

седая пыль переселенья.

И память,

давшая вдруг течь,

водой студёной захлебнётся

у полусгнившего колодца,

где тешит слух казачья речь.

* * *

Троллейбусами,

сучьями,

углами

вдоль улицы октябрь изображён,

и старый парк,

пробившийся сквозь пламя,

до пепельного цвета обожжён.

А сквозь него проглядывает скромно

такое море, что и тёплый взгляд

немедля возвращается назад,

успев остыть и сделаться огромным.

* * *

У голубых камней Посьета,

где чаек плеск

и ветерок,

вода

как смятая газета

с неоднократным сдвигом строк,

Вода как смятая газета,

но в ней сошлись в обрывках фраз

с концом весны – начало лета

и с поздним часом – ранний час.

И полуночница-гитара,

и порт,

пропахший ветчиной,

и обработчицы кальмара,

домой идущие с ночной.

Полоска собственного света,

накрап искусственных огней

у голубых камней Посьета,

у неожиданных камней.

* * *

Уж лучше враг,

чем друг неблагодарный.

Уж проще – драка…

Но издалека

ищу своих,

(Ещё – не в биллиардной,

где тонко подрезают свояка,

и не в пивной.) 

Ищу своих по духу,

ищу своих средь живших и живых,

чтоб поделить корявую краюху,

а в ней – и хлеб, и лебеда, и жмых.

Она на вкус немного горьковата,

она не всем сегодня по зубам,

и в том судьба отчасти виновата,

но больше все же виноват я сам,

а также – враг,

нетленный, словно символ,

а также – время…

Времени под стать,

я рук избитых все ещё не вымыл –

ищу своих,

чтоб вместе отмывать.

Ищу своих,

и каждый третий высчет

из лучших дней

готов отдать за них.

Ищу своих –

так пятый угол ищут

среди толпы нейтральных и чужих.

* * *

Это боль –

лежать весною в лодке

и, надвинув кепку до бровей,

вспоминать трагические нотки

в голосах осенних журавлей, –

видимо, и тем необъяснима,

что, как листья,

крылья шелестят;

в сентябре ли,

в марте ли –

всё мимо

нелюдимо журавли летят.

* * *

Этот мир,

где шумел каждый лист,

где рябины цветастые мокли,

вдруг утих,

стал контрастен и чист –

хоть сквозь пальцы смотри,

хоть в бинокли.

Но нельзя ещё наверняка

угадавши,

назвать поимённо

ни звезды,

что упала в снега,

ни деревьев,

над речкой склонённых.

Ибо выдохнув «Ох» или «Ах»,

что, как облако, зримыми стали,

счастье чувствуешь в общих чертах,

не желая вдаваться в детали.