Геннадий
Кацов

27 января

время было такое когда оплывало сейчас

словно тени стекали со стен при притухших свечах

при живых за холодным столом и в присутствии мёртвых

где разлит по тарелкам морфий

те же ржавые рельсы с тех дней о колёса стучат

запах пролежней прелый отрепьем наполненный чан

словно пробку незрячий зрачок выбивает из глаза

дыркой дула с шипящим газом

было время такое когда не случилось потом

коль уж ты не включён в этот час в неизбывный поток

и о стену царапают ногти нагих невключённых

свет сменяется белый чёрным

бальной паре о-два докружиться б под вагнера в рай

воздух города сделал свободным твой арбайт махт фрай

среди множества слов ученик не найдёт «крематорий»

в накопившей весь опыт торе

это время скаталось как катышки на рукаве

авва отче ты выдохнешь эхо уносит вовне

ибо кровь меж своими свернулась давно и чужими

и под пеплом безмолвно имя

вот и дальше идти всем умершим кто верят и ждут

кто не знает пути просветит их священный талмуд

хоть над общей могилой звучит для живых guten morgen

будто брошено будьте в морге

* * *

Венеция, Лагуна, гондольер

Поёт по-итальянски, не иначе.

Игриво луч себя под арку прячет

В Палаццо Дожей. И на свой манер

Мостами-пряжками здесь стянут по воде

Любой канал, чтоб не размыло карту.

Как ни пойдёшь, всё выйдешь на Сан-Марко.

«До встречи!» – «Где?» – «Общеизвестно, где».

Прозрачный полдень. Звуков, что вагон

С тележкой маленькой. Толпа туристов

Не иссякает, и тебя в статистах

Зачтёт фотозатвор. В культурный фон.

Стада повсюду крошечных столов,

Зависимы от направленья ветра,

И площади длиною в километры

Под воду уползают. Нет ни слов,

Ни рифм, чтоб описать всю пустоту

Просоленных пространств меж островами –

И, как букет, распавшийся цветами,

Везде Венеция. По эту и по ту,

Везде – снаружи волн, у них внутри,

Под белым гребнем с ярко-белой шерстью.

Когда-нибудь с тобой мы из Нью-Джерси

Туда поедем. Вот пройдёт твой грипп.

* * *

голоса задают свой вопрос, голоса

на него же, подчас, отвечают:

«как окрашена нынешняя полоса? –

так ведь сам догадайся, начальник»

«почему так сложилось всё в этом году? –

уж чего там:  как раз не сложилось! –

говорят голоса, – но те, время крадут

кто, по счастью, пока ещё живы»

«не спасёт, очевидно, уже и краса? –

исковеркав крылатую фразу,

вопрошают, хоть знают ответ, голоса

(«кто ж когда её видел, заразу!»)

«как-то всё это стерпится, или не так? –

голосам близок мем «дольче вита», –

– всё пройдёт, – сами вслух отвечают, – пятак

наша пробная жизнь в год ковида»

«сколько можно об этом и том горевать?» –

голоса больше, всё же, об этом...

сыровата вакцина, скрипуча кровать,

без вопросов всё чаще ответы

* * *

Деревья без листьев – и лучший орнамент

К сухому пейзажу, к февральскому небу

С краями, что загнуты, как на панаме,

Уже не придумать. На память Эребу

Сюжет гипнотический, следуя тени,

Упавшей на тракт, повторив на ладони

Все линии те же из мира растений,

Доскажет себя до заката. И до не-

Знакомого глазу источника света,

До звука в едва обозначенной мантре,

Вся азбука этих безлиственных веток

Известна какому-нибудь хироманту.

Дню рождения посвящается

«С горла» смертельную бурду

В честь разрушенья Корфагена,

Неведомо в каком году,

Глотают трое вдохновенно.

Легко, по молодости лет,

И, по привычке, без закуски,

Они вкушают весь букет

Шедевра винного искусства.

Им однозначно всё равно,

Какой случится нынче праздник,

Ведь главное – допить вино,

Взяв старт для прочих безобразий.

Без разницы: что мир-май-труд,

Что позже взятие Бастильи,

Они легко себя несут

В эллинском незабвенном стиле.

И ангелами, что с небес

Выходят к празднику на сушу,

Начнут беседу трое без

Того, чтобы её нарушить.

Им так беспечно, что слова,

Как и вино, рекою льются –

И не кружится голова,

И пьют они, всё не напьются.

Лет тридцать пять с тех пор прожив,

Осознаешь, как много спама

В тебя способна жизнь вложить,

Зачем-то тренируя память.

* * *

До Централ Парка больше, чем квартал.

Ещё есть время. Встреченный прохожий,

Всегда на прочих встреченных похожий,

Похоже, вспомнил, как ты пролетал,

Под встречным ветром охладев до дрожи.

Должно быть, вспомнил, как подробно мел

Покрыл твой лоб, забил глаза – от страха,

Хоть дикий холод, вымокла рубаха,

Пока решался ты, и вот взлетел,

Визжа всем телом, от зубов до паха.

Над Централ Парком руки распластав,

Его деревья огибал кругами,

Его озёра, что как на пергамент

Упали кляксами, – и в образе креста

Ты зависал далёким оригами.

Ты знал тогда, что в следующий раз,

Всё будет и больней, и беспощадней,

Катастрофичней, ибо для исчадья

Пощады нет, и нет того, кто б спас

Того, с кого вовек не снять печатей.

И неблагословенный сей полёт,

Что дерзости сродни и вдохновенью,

Не повторится больше ни мгновеньем,

Ни помыслом, чей роковой черёд

Не представим иначе, как паденьем.

Ещё есть время. Есть ещё пути

К преображенью и свободе, ибо

Ты можешь не взлететь, а снизу рыбой

Вплыть в Централ Парк, чтоб никогда найти

Тебя не смог тобой взращённый идол.

Если всё-таки он есть

Я оттого и не сошёл с ума,

Что шёл во сне; не умер от удушья,

Когда, уткнувшись всем лицом в подушку,

С неё спускался, как в ночи с холма.

Возможно, это был кошмар ночной

И было незнакомо время года,

И неизвестно, сколько здесь народа

И почему он следует за мной.

И кто они? В присутствии толпы,

С устойчивым в ней запахом телесным,

С гудящей и вослед плывущей бездной,

Что столько серебра истёрла в пыль,

Я узнавал по избранным чертам –

ЕГО: в ершистом инвалиде сбоку,

В котором не увидеть связи с Богом,

Ну, разве в том, что не умрёт он сам;

В младенце, жадно стиснувшем сосок,

На мать косящем ненасытным взглядом;

В охотнике, что брёл охотно рядом,

На грудь принявшим как всегда чуток;

В густых оливах, что спускались вслед

Толпе, теснясь на неуютном склоне

И в спину тех подталкивая, кто не

Распознавал вдали застывший свет;

В раскрывшемся над нами, в вышине,

Куда не долетит горячий ветер,

Таком знакомом и чужом портрете;

Во взглядах, обратившихся ко мне,

Пока я вёл толпу и твёрдо знал

Весь путь, свои определявший цели

По всякому препятствию, что стелит

Он перед нами: пропасть, перевал,

Сухой кустарник, рвущий тут же в хлам

Одежды, камни с пылью под подошвой,

И спёртый воздух, нестерпимо душный

Не только здесь, возможно, но и там.

Я брёл, как будто бы я знал – куда,

И знал – зачем, по звёздам путь сверяя,

Но люди шли за мной, мне доверяя,

И я сгореть готов был со стыда,

Поскольку ничего им объяснить

Не мог бы: кто, зачем, куда, как долго?

Ведь всё, что происходит, – вроде долга,

Который не на кого мне свалить

И не с кем разделить, как делят хлеб,

Как делят навсегда и сразу судьбы:

Я был один, и смежные сосуды

Не сообщались. Вот тогда бы мне б

Проснуться, но в ночи не мог никак

Открыть глаза, услышать автостраду,

Что за окном который месяц кряду

Звала. И наволочка, что наждак,

Мне стёсывала профиль, и лицо,

Спускаясь по подушке в неизвестность,

Входило в ту толпу и в ту же местность,

Где оставляют не анфас – кольцо.

И всё, о чём догадывался в том

Моём возможнейшем из сновидений:

Я их веду, без пищи и без денег,

Туда, где всех нас поведёт потом,

После меня, подобием чтеца,

Что следующую прочтёт страницу,

Тот, кто войдёт анфас, кому приснится,

Что свой маршрут он знает до конца.

06.04.2013

* * *

жизнь, как дар, нечастый случай,

пробивающийся лучик

(на конце его – душа),

невообразимый шанс:

из бессмертья сделать шаг

быть зародышем и, старясь,

выйти к свету, в люди, в танец

с каждым прожитым дыханьем,

с вещим ёжиком в тумане –

прежде, чем в туман он канет

быть под вечным звездопадом,

рай, как продолженье ада

еженощно посещая;

по утрам, за чашкой чая,

возрождать себя с вещами

быть, угадывая местность,

отстрадав свою телесность,

и, как жертва карнавала,

на который, длясь, попала,

знать, что дней осталось мало

а потом, прощаясь с даром,

наблюдать, как сводит далью

всё – бесследно, постепенно,

уносимо летой пенной

под куранты с песнопеньем

и из дали, не моргая,

наблюдать, как жизнь другая

появляется и дышит:

я зову её – не слышит...

пусть прочтёт, что луч мой пишет

* * *

Зима в начале февраля

В таких местах, как графство Берген,

Ручная, словно словаря

Печать времён до Гуттенберга.

С утра покров, чей редкий пух

Как будто лёг по приглашенью

И в память о прошедших двух

Бесснежных месяцах – в смущенье,

В полдюйма выпав высотой.

Двор сразу выглядит, как новый:

В нём мальчик с девочкою той –

По росту и пальто дюймовой.

Они, как пара зрелых душ,

Предвидят, лепят, осеняют

И поправляют на ходу,

И все уже об этом знают.

Он перед ней, как юный бог,

И чьим-то позабытым жестом,

Дюймовочка ему то в бок

То в спину поддаёт по-женски.

Всё розовее круглый снег

В её руке, и несердиты

Две бабы снежных, что в окне

Явились мне, как Афродиты.

Верней, одна, как Афродит,

Та, что по замыслу есть парень –

И, не мигая, в двор глядит

Неловко слепленная пара.

С утра начавшись, вышел день.

Под вечер разгулялся ветер,

Затем на небе бросил тень,

Снежок туда, где были дети.

И сразу жизнь как истекла,

И стал словарь от слов чернее:

Теперь до первого тепла

Он постареет вместе с нею.

* * *

И тот – не я, и этот, и другой –

опять не я, живёт на этом свете.

Сейчас листок каракулями метит

Незнамо кто. Какой-нибудь «гуд бой».

С ним по утрам здороваются дети,

Он ежедневно спит с моей женой,

И отразится в зеркале не мной,

По ходу отраженья не заметив.

И это хорошо, ведь, боже мой,

Так всё известно и за всё в ответе,

А тут: и некролог не мой в газете,

И чьи-то шмотки доедает моль.

* * *

когда однажды, в долгом мире снов,

ты из себя выходишь произвольно

в реальность, то она сбивает с ног:

война и мир в ней, мир вокруг – и войны

идут годами ходики, дожди,

толпа – на удалёнке, на сближенье:

всё это возбуждается в 5G,

в 3D режиме бьёт на пораженье

и никуда не скроешься: ты цель

движений облаков и камнепадов,

в реальности – ты есть, покуда цел,

мишень, сиречь тебе туда не надо

действительность – витальность действий, в чём

завязки и сюжеты всех историй,

в неё река забвения течёт,

а это значит, плыть туда не стоит

трагедии там все себе верны,

и кто смеётся – вовсе не рехнулся:

он вечность ждал, когда вернётся в сны,

вдруг осознав, что только что проснулся

* * *

мир теорема ферма

правило правой руки

явь в коей сходят с ума

ложь о теченье реки

маленький кто-то в тебе

зная что вновь ты не с ним

сам посещает тибет

мекку иерусалим

глядя на свет изнутри

взгляд добавляет в ландшафт

натрия как бы нитрит

в тысяче ли первый шаг

дальше второй и пошёл

космос вдыхая рот в рот

ты в ком-то очень большом

фабрики больше «рот фронт»

в большем чем вписан в объём

шара мистический куб

праны что вместе с огнём

больше чем в целом ю туб

шире того что прошло

вечностней чем предстоит

смерти в которой тепло

жизни с которой знобит

знать бы какая в том цель

площадь её вдоль и вширь

может покуда он цел

встретился б малый с большим

может как ключик в замок

либо как стрелки в часах

местом для встречи б я мог

быть по велению сам

словно и создан затем

неоднократно влюблён

чтоб стать площадкой для тех

мною кто был разделён

сентиментальный как пруст

мыслящий словно тростник

я исчерпав свою грусть

жил бы заботясь о них

вспомнили б мы число пи

были б вселенной сыны

и как в электроцепи

ома закону верны

* * *

на гладь нью-йоркского залива

прощальным взглядом насмотреться:

опять сентябрь; не персик – слива

сезонно завоюет сердце

слова, свидетели молчаний,

уже медлительны в гортани, –

как громко ни звени ключами,

ты тишиной здесь также станешь

поймав ладонью луч бездомный,

его накроешь позже пледом –

прощаясь с летнею истомой

потусторонним бабьим летом

и словно чайка, в белом флаге

запутавшись, к волне несётся,

стремится слово вниз к бумаге,

устав от скорости, и солнца

нефть

сверху взгляд на дневное шоссе наблюдает движение тел,

уходящее вдаль в обе стороны множество маленьких точек,

словно из муравьёв, у которых по горло задуманных дел,

к муравейнику и от него пролегает с десяток цепочек

как из скважины рвётся наружу чудовищной силы поток –

в чёрном, масляном виде реликтовых фауны с флорой останков,

так же и муравейник по плану вершит ежедневный потоп,

в чём ему подражает в порту до отказа заправленный танкер

и, ударившись оземь, густая энергия тёмной волны

распадётся на чёрные сгустки, что сразу же по автострадам,

отвердев, муравьями помчатся. Лишь сверху и со стороны

это птичьим увидеть, и тем, что над ней открывается, взглядом

* * *

о, сколько мест посадочных пустуют

в партере под дождём – от кресел тени

лежат до рампы, приставные стулья

не менее заметно опустели

театр уж пуст, лежит осенней лужей

от чьей-то пьесы третий акт забытый:

трамвай желаний, проржавев, не нужен,

и окна в нём фанерою забиты

никто из труппы не желал остаться,

нет музыкантов в оркестровой яме –

теперь здесь можно жить: средь декораций,

оставив бутафорию на память

в суфлёрской будке, в коей мрак и плесень,

пока разыгрывать, возможно, в лицах –

еще не гамлета, но песню песней,

и в ожидании годо не бриться

Одиночество

Прикрыта дверь. Не скрипнут половицы.

И то, чему дано произойти,

Со всей неочевидностью случится,

И здесь не важно, кто готов войти.

Вот, наэлектризован до предела,

Вдыхая с шумом воздуха объём,

Я наблюдаю: на пороге – Дева,

Но не Мария. С ней нам быть вдвоём.

Звучат все ноты старого паркета,

В дверном проеме – мой собрат-пиит

С написанным с утра венком сонетов,

Небрит. И быть втроём нам предстоит.

А петли сотрясают ржавым звуком

Все поэтапно: стены, окна, дом, –

Сам Командор всей каменною штукой

Войдёт с трудом. И быть нам вчетвером.

Чем дальше – больше: те, кто любит оргий

Изысканный и неуёмный стиль,

Должно быть, ждут, что будут бес и порги,

Весь этот джаз, чем завершится стих,

В толпе гостей, себя же веселящих,

Не обманув их ожиданий, Б.

И А. появятся среди входящих,

И В. гостям сыграет на трубе.

Повалит вся История потоком,

Хоть сотнями автографы клепай,

И в обстановке бурной, как под током,

Увидишь краем глаза: вот Чапай

В объятьях жарких обнажённой Анки;

Уводит Бойля в спальню Мариотт,

И сам Басё, не дописавши танку,

Готов вписаться с теми, кто даёт.

Так шумно, как на Новгородском Вече,

По летописям судя, что не врут.

И незаметно протекает вечер,

И впереди – премного дивных утр.

Уснули гости, влёжку и вповалку,

Кто с кем куда и неизвестно как.

Прикрыта дверь. И одиноко, жалко

Поёт привычно за спиной сквозняк.

Переход на летнее время

Поскольку теперь все конечные цели –

Отсутствие снега, дыханье без пара –

Достигнуты, больше прошедшее ценишь,

Хотя бы затем, чтоб считалось – недаром.

По правде сказать, ничего и не вспомнить

Сейчас о зиме в сих широтах из воска –

Без формы, как лампа, погасшая в полночь,

И с утром, от розы ветров, в отморозках.

Но было, поскольку под четвертью года,

Как пыли, накоплена масса мигрени, –

И боль отпускает в момент перехода

С февральской метели на летнее время.

Иначе, входя в прецедентное право

И всуе кляня постулат Гераклита:

За летом налево – лишь осень, направо.

И имя твоё будет также забыто.

* * *

Плодово-ягодных субтропиков

Волнуемая ливнем сельва

С непредсказуемою строфикой

Тропинок, с шутовским весельем

Полсотни обезьян, с лианами –

Предтечей цирковых трапеций,

С материей, от страсти пьяною,

Как мог бы указать Лукреций,

С лучом, что праздно насекомые

С утра выстраивают в стелы

И башни, глазу не знакомые,

Но совпадающие с телом,

С надмирно звонкими, с шипящими

В кишащей чаще голосами,

Не потревожившими спящего

И не тревожимыми нами,

С приправ и запахов коллекцией,

Что в мареве кипят, как в тигле...

С внезапной зрения коррекцией

Под впечатлением от тигра,

От гипнотического трения

Оранжевых широких линий

На влажной шкуре, от мгновения,

Когда всего тебя заклинит

Внутри формата сна – фантазии,

Что тут же ужасом накроет:

С моей начавшейся афазией

К известной теме «смерть героя»;

С его клыками в пасти, крашеной

Кроваво-жёлтою слюною,

С тем, что невыносимо страшно, но

В ней будет надрываться мною

С той из возможностей – последнею,

Что сна, решительно и сразу,

Как бы меж двух миров посредником,

Отключит роковую фазу.

И серый, празднично-безлиственный

Ландшафт, о счастье, ешь глазами,

Как текст – и, коль всмотреться пристальней,

Как растянувшийся гекзаметр.

17.03.2013

* * *

Прогулка по холмам и вдоль дорог,

К мосту ведущих Джорджа Вашингтона,

Среди домов, где даже на порог

Пускают лишь своих да приглашённых

(И это правильно), где серые кусты

По родственникам на далёкой даче,

Покрытым до апрельской теплоты

Сугробами, дождём февральским плачут,

Где остовом торчит велосипед,

Оставленный ко Дню Благодаренья,

И в том, что без колёс, – немой ответ

Для дзен-буддиста в виде просветленья,

Где по пути в «ликёрный» магазин

Молчание хранят автомобили –

От них бензином так весь день разит,

Как будто никогда их не любили,

Где гордый, как из квотера, орёл

Парит уже над трассой федеральной,

И оттого тот холм, которым шёл,

В его глазу уменьшен минимально,

И оттого себя, как в микроскоп,

Увидишь с высоты полёта птицы –

Чтоб позабыть, откуда шёл, и чтоб

Не позабыть, что нужно возвратиться.

* * *

прошедшее время – в нём всё, что могло

осталось, в нём запах забытый жилья,

за окнами век расцветает магно-

лия, за столом не стареет семья

не слышен ни голос, ни скрип половиц,

из крана годами вода не течёт,

и тот, кто капустниц идёт половить,

всегда не находит в чулане сачок

здесь нужен какой-нибудь сыщик мегрэ,

чтоб всё отыскать и вернуть день за днём,

и даже – пусть мама привычно: «мигрень

опять, – говорит  – это перед дождём»

Семейная фотография

Повторяемость оптики: достигнутая мгновенно цель

Порождает последствия. И позже совсем не важно,

Что для прошлого остаётся – отпечатком на линзах «цейс»,

В оцифрованном виде, в формате фотобумажном.

Всё, что было: взгляды, «рожки» пальцами – антураж

Из условностей, что и есть предмет фотосессий,

Превращает близкий образ в средний план, в типаж,

В чуждое «некто» – с жеманной улыбкой в процессе

Перехода из прошлого, что роняло привычно слова,

Что сморгнуло (реакция на увлечение фотовспышкой),

Рожи корчило – в статичность статуй, в знакомый едва

Персонаж объектива, далее сдавленный чёрной крышкой.

Снимок этот теперь не вместить в прожитый вместе миг –

Инородное тело, с коим будет проблема на совместимость;

Двух времён невозможный, возможно, смертельный микс,

С тем, что в нём исчезает с годами необходимость.

Не досталось ничего и грядущему – в безразличном там

Эти фотоулыбки и взгляды, будто залитые муссом,

Как бессмысленный имидж, отправит во вселенский спам

Потомок. А найдя фотокопию, навеки опустит в мусор.

26.03.2013

Утро с электробритвой

И отраженье бритвы, и щека

С седеющей и утренней щетиной

Пока не выдают, что за мужчина

Глядит анфас на это свысока.

Затем – ноздря. Рисунок носа скуп,

И с нижним веком связанное что-то –

Разрыв в забытой драке… Бутербродом

Язык торчит из неподвижных губ.

Тяжелый подбородок; все равно,

Откуда сеть морщин на лбу, и ухо

Не слышит бритвы, как и прочих звуков,

Внутри немого, в этот миг, кино.

Зрачок, рисуя весь овал лица,

Захватывает ткани амальгамы,

Пока за грань не выступая рамы –

И начиная заполнять с конца,

С угла вносить из вековых стволов,

Из птиц (что у зеркал – диагонали),

Сплошную лессировку, что едва ли

Не в состоянье разрезать стекло.

Всё за спиною выглядит, как лес,

Который разрастается мгновенно,

Как в мраморе – от всей системы венной,

Как в зеркале – любой его надрез,

Любой его участок, что сейчас

Уже чернеет вдоль границы нижней –

Пусть всё бы это выглядело книжной

Страшилкой, но отсутствие плеча,

Как базиса, всего, что есть над ним,

Как нас учили, всей его надстройки,

По типу уха, горла, носа – тройки,

Чей был бы вид не переоценим,

Да всюду, как взбесившимся плющом,

Всё то, что лезет, заполняя чаще

Сухую плоскость – реки, горы, чащи,

И то, что не назвать, что ни о чём,

Что сам квадрат, закрученный кольцом,

Оставленный над вертикальной бездной,

В которой отражаться бесполезно –

Какой-то частью либо всем лицом.

И сразу время, выбрав, что могло,

До дна, до леденящего покоя,

Как ворон, улетает с поля боя.

Как войско, что навеки полегло.

* * *

я встретил ангела – он был,

как и положено, хранитель:

не то, что он меня любил,

скорее, был меня любитель

– куда деваться?! – он сказал, –

теперь тобой я обнаружен,

теперь давай – базар-вокзал,

я для того тебе и нужен

вот, – говорит, – беда лиха

начало: «жил я по понятьям...»,

а если можешь, то в стихах

давай, чтоб слушать поприятней

мол, шёл по жизни не спеша

к киоску, вроде «соки-воды»,

хоть пива жаждала душа

и к виски звал инстинкт свободы

держал, бывало, долото

в одной руке, в другой – стамеску,

не представляя, что есть что,

ориентируясь по месту

да, жали джинсы, тёр сапог,

носил костюм не по сезону;

всегда стремился, видит бог,

но не пошёл в жидо-масоны

из пункта б до пункта а

вела судьба по скользким крышам –

открытым космос был всегда,

но так в него ты и не вышел

ну, и т.д., – он завершил,

мой ангел, спич, и вытер лоб свой,

весь, от затраченных им сил,

пунцовый, как варёный лобстер

– примерно, так, – он подтвердил,

что речь свою вполне закончил,

одернул ангельский мундир:

– теперь продолжи, если хочешь

– да всё, похоже, зашибись, –

талантлив, краток и рассеян

я был; затем мы разошлись

на все четыре... он – на север

хоть столько лет с тех пор прошло –

я снова повторю, и снова:

как, всё-таки, нам повезло,

что он не дал сказать мне слова

* * *

я пробудился рано утром

сидели чайки на карнизе

напротив здания

и диверсанты в джонке утлой

шли на задание

тянулось время не резиной

автобус двигателем внутренним

гудел сгорания

представить больно как бензина

пары сгорали в нём

вчерашний дождь разлит по лужам

похожи сверху пешеходы

на мелких нэцкэ

здесь мост прогнулся неуклюже

чай не венеция

на запах бруклинских молелен

на отражения в зеркальных

былых эпохах

шёл новый день и на колени

упал – ну, с богом

* * *

я съеден, мне снится, закончен десерт,

и некто корявою вилкой

ещё ковыряет открытое серд-

це, –

чтоб он в этот миг подавился

неспешна беседа наевшихся всласть –

под джазовый ритм зубочисток,

их лица пусты, словно тщательно ласт-

ик

черты и приметы зачистил

на скатерти крошки, в салфетке, измят,

блед хрящик средь прочих объедков:

друг другу в застолье здесь каждый прият-

ен,

и льнёт людоед к людоедке

пред ними – под трапезу собранный мир,

и, в роли привычной хозяев,

пространство для них – стол, накрытый для пир-

а,

и время – не слопать нельзя им 

уже закурили сигары, в саду

чирикают птички о счастье…

и только моя, воспарив, плачет ду-

ша,

к земному теперь непричастна

* * *

я цвёл сиренью как-то в мае,

в далекой греции был воин,

учился вире, жил по майне,

был целеустремлён, как «боинг»

случалось, некошерных устриц

я поливал лимонным соком,

был взят за чтенье «заратустры»

на станции московской «сокол»

влюблялся, пил не понаслышке,

шёл на берлин, но брал манхэттен,

мне ни за что давали вышку

и миловали же за это

теперь я мудр в свои сто двадцать,

научен жизнью, бит немало,

хоть не умею целоваться

ни где-нибудь, ни с кем попало

меня воспитывала школа,

но воспитало производство:

я, помню, с первого укола

вмиг отлетел к петрозаводску

и, вышивая в небе гладью,

я слышал голос век от века:

другого нет пути, геннадий,

для тех, кто выбрал путь абрека

что мне сказать о жизни? тайну

её познав без тяги к водке,

признаюсь: так с тех пор летаю

над – как его? – петрозаводском