* * *
Убегают к лесу провода,
В пятнах снега мартовское поле.
Родина моя, моя беда,
Не свободы ищем мы, а воли.
Ну, а воли хватит у тебя,
Разве жаль тебе её для сына! –
Родина моя, моя судьба,
В сумрак уходящая равнина.
Там, где рельсы высветлил закат,
Где торчит шлагбаум одноруко,
Снова видит пристальный мой взгляд
С фонарём стоящую старуху.
По ветру седая вьётся прядь,
Гнётся воротник её шинели.
Ей ли о грядущем горевать,
Прошлое отплакав еле-еле!
Налетит грохочущий состав,
Торопливо мусор закружится.
Хорошо, от странствий приустав,
Никуда душою не стремиться.
Тонет поле вязкое во мгле,
Тонет радость краткая в печали.
Вот уже, как уголья в золе,
Над землёю звёзды замерцали.
Ничего не пожелаю вновь,
И былых желаний слишком много.
Родина моя, моя любовь,
В никуда ведущая дорога.
Добреду до мокрого леска,
Все свои припомню пораженья.
Родина моя, моя тоска,
Нам и в воле нет освобожденья.
Попрошусь к старухе ночевать,
Встану на бессолнечном рассвете.
Ничего не надо понимать,
Ни за что не надо быть в ответе.
Надо в печь поленья подложить,
Пусть зайдутся в пламени и дыме.
Невозможно в мире заслужить
Благодать деяньями своими.
В жажде справедливости о зле
Что твердить с отчаяньем и жаром! –
Ведь совсем недаром на земле
Всё, что надо нам, даётся даром.
Выйду, сном коротким освежён,
И пойду на дальние берёзы.
Родина моя, несмолкший звон,
Ветром осушаемые слёзы.
Как с тобою песню мне допеть,
Как высокий голос твой дослушать,
На твоём просторе умереть,
Одинокой думы не нарушить?
Не боюсь ни жить, ни пропадать,
Мы с тобою оба одиноки.
Родина моя, больная мать,
Ни к чему загадывать нам сроки.
Или небосвод над нами пуст,
Чтоб была погибель нам случайна?
Родина моя, нелгущих уст
Словом заповеданная тайна.
1990
* * *
Доживаю, но жизнь не кляну,
И когда просыпаюсь до свету,
Вспоминаю родную страну,
Не беда, что её уже нету.
Нету многого, нет ничего
Из того, что люблю я доселе.
Над Москвою-рекой, над Невой,
Над Амуром и над Енисеем,
Заметая Урал и Кавказ,
По Днепру, по Днестру и по Бугу
Только ветер, не помнящий нас,
Завивает воронками вьюгу.
Мир, которым я был опьянён,
С кем я дрался и с кем обнимался,
Как же это случилось, что он
Вдруг ушёл, а меня не дождался.
Но к кому бы он там ни спешил,
Я вослед ему камень не брошу.
Пусть в пустоты отбитой души
Сквозняком задувает порошу.
Пусть клубится она по углам,
Пусть струится от окон до двери.
Я ж не зря говорил себе сам,
Что сберечь можно только потери.
Я ж не зря повторяю сейчас,
Поднимая тяжёлые веки,
Что лишь то не изменится в нас,
Чего больше не будет вовеки.
Что, казалось бы, истреблено,
Среди общего смрада и блуда,
А сокрылось, как Китеж, на дно,
Чтобы звоном тревожить оттуда.
Из старой путевой книжки
В. Ковде
Странные люди встречались на свете порой мне.
Вот и ещё – с сединою, со старым лицом.
Хмуро стоит над кровавой водой на пароме.
Чуб поредевший рукой завивает в кольцо.
И говорит, обратясь на закат воспалённый,
На языки огневые в осенней воде:
«Долго язвил свою душу железом калёным,
Правду искал, но её не увидел нигде.
Бросил жену и детей, позабыл всё, чему научился,
Или, вернее (смешок), постарался забыть.
Сжёг документы и в путь по России пустился.
Где-то под Гомелем взяли и стали судить.
Кто? Да зачем? Да откуда? Да что за причина?
Ум повредился? А может, убийца иль вор?
Ладно б – калека, а то ведь здоровый мужчина
Взял в руки посох да прямо по свету попёр.
Имя? Фамилия? Должность? – Иван Иванов, отвечаю.
Долго рядили, потом порешили – баптист!
Дали «червонец» за всё! (Улыбнулся печально.)
Был молчуном, а теперь вот, как видишь, речист.
Скоро ли, нет... но вернулся на родину снова.
Те же заботы, привычный, наезженный путь.
Дети забыли – и стоит! – есть отчим, и, честное слово,
Если порой их жалел, то сейчас не жалею ничуть.
Вот и кочую чужой перелётною птицей.
Много ли надо? Народ наш жесток, но не скуп:
Хлеба краюху подаст, – а студёной водицей
Каждая речка богата, ручей или сруб…»
Прощание с Ялтой
В окне ресторан «Ореанда»
И в море пустом пароход...
Но лучше об этом не надо,
Не тот нынче месяц и год.
Что толку по давнему следу
Вторично прокладывать путь.
Я завтра отсюда уеду
И не пожалею ничуть.
И не пожалею нимало,
Что видеть не буду уже
Ни флаг на шесте у причала,
Ни чаек в крутом вираже.
Ни даже весеннего моря
Покрытую гребнями даль,
Ни даже кой-где по предгорьям,
Как прежде, цветущий миндаль.
За утренней дымкой тумана,
Что зябко дрожит на пути,
Минувших любви и обмана
Прозревшей душе не найти.
Ушедшее невозвратимо,
Я лучше о нем промолчу.
Мне видеть не надобно Крыма,
Чтоб знать о нём все, что хочу.
Крым
Синее небо, лиловое море,
Серая галька с потёками соли,
Лозы, сплетённые в грубом узоре,
Снова припомнились мне поневоле.
Всё же для русского сердца, признаюсь,
Странно родны эти дальние дали,
Чайки стремительной тень вырезная,
Грохот лебёдки на близком причале.
Нет, не о неге я тёплого рая,
Не о цветущих магнолиях парка,
Не о закате, что, нежно сгорая,
Встал над водою, как пёстрая арка.
Нет, не о ночи, пробитой, как сито,
Золотом звёзд, не о блеске рассвета,
Не о беспечности той, что сокрыта
В каждом мгновении южного лета.
Всё это тысячу раз воспевали –
Горы и небо, и пену прибоя.
Нет, я о том, что мы их потеряли,
Сами отдали без всякого боя.
Что же ты, Миних, не встанешь из гроба,
Что ж ты, Потёмкин, горящей глазницей
Не обернёшься к нам, гневаясь, чтобы
Пламя стыда опалило нам лица!
Где ж вы, Нахимов, Корнилов, Тотлебен,
Где ж ты, Истомин! – восстаньте из праха.
Нету ни Крыма, ни моря, ни неба –
Нет ничего, кроме жалкого страха!
Заняты внуки иными делами,
В правнуках нет ни любви и ни силы.
Господи Боже мой! что ж это с нами,
Что ж сотворили мы с родиной милой!
И понапрасну я к предкам взываю.
Некому взять их оружие в руки,
Некому больше от края до края
Снова пройти сквозь страданья и муки.
Армий победных не встанут солдаты,
Нет, неподъёмен им гнёт отвращенья
К слабым потомкам... Позор нам – расплата!
Предали их мы – и нет нам прощенья!
Пить нам теперь чашу Божьего гнева,
Желчью давиться до смертного пота,
Слушая скрежет иудина древа –
Мачты последней Российского флота!..
* * *
Не заплачу и не затоскую
Оттого, что я умер уже.
Я тебя ни к кому не ревную,
Ни к единой на свете душе.
Ведь ни ревность, ни злоба, ни зависть,
Ни горючая страсть, ни тоска –
Не разбудят уснувшую завязь,
Не раскроют на ветке листка.
Лишь осыплются неумолимо,
Словно с крыл мотыльковых пыльца.
А любовь ни на что не делима –
Ей ни времени нет, ни конца.
1991
* * *
Птичий свист не тревожит пространство,
Нет на кладбище ни деревца.
Только бабочка с нежным упрямством
Всё кружит и кружит у лица.
Близко так, что касается кожи
Её крылышек тонкий атлас.
Словно хочет открыть и не может
Мне какую-то тайну о нас.
* * *
Е. Чернову
Что я не видел и где я не был?
Что мне осталось ещё сказать?
Под этим низким, под русским небом
Мне так не хочется умирать.
Мне так не хочется в эту землю,
В суглинка сдавленные пласты,
Где деды-прадеды мои дремлют,
Не в силах выйти из немоты.
Нет, немота меня не пугает,
Земли родимой не страшен гнёт,
А страшно то, что не истлевает
В ней всё, что мучит меня и жжёт;
Что сквозь прикрытые смертью вежды
Острей и пристальней я взгляну
На жизнь былую, но без надежды
Хотя б одну искупить вину;
Что я увижу до жути ясно,
О, как могла бы быть хороша
Моя измученная напрасно,
Моя страдающая душа;
Что не восстанут для новой битвы,
Дабы спасти её, дух и плоть;
Что даже робкой её молитвы
Не станет слушать уже Господь.
* * *
Не о вечном!.. О вечном успеется.
Я о суетном, только о нём,
Что, как дождик, струится и сеется,
Застилая собой окоём.
Я о нём, о бормочущем жалобно,
Тихо ноющем день изо дня,
Словно что-то мучительно надобно
Ему в каждый мой миг от меня,
Словно просит оно, слёзно жалуясь,
Чтоб погладил, прижавши к лицу,
Я его, как ребёнка, что, балуясь,
Вдруг упал, потянувшись к отцу...
О цветах, о бабочках, о пчёлах
Не о городах и не о сёлах,
Не о том, что прежде и потом.
О цветах, о бабочках, о пчёлах,
Больше ни о ком.
Не о мной измученной подруге,
Не о друге и не об отце.
О цветах, проснувшихся в испуге,
С крупными слезами на лице.
Не о маме с бабушкой, лежащих
С вечною печатью на устах.
О беспечных бабочках, сидящих
На крестах, оградах и цветах.
Не о людях, живших и живущих,
Пусть другой слова о них найдёт.
О бесстрашных пчёлах, берегущих
Смерть цветов, сгустившуюся в мёд.
Не о городах и не о сёлах,
Не о том, что прежде и потом.
О цветах, о бабочках, о пчёлах,
Больше ни о ком.
* * *
Колышется сердца заброшенный пруд,
Темнеют коряги на илистом дне,
Столбами вокруг испаренья встают
И вновь оседают на мёртвой воде.
Не пьют её звери и птицы не пьют!
Лишь змеи порою к воде приползут
И долго, в клубки перевиты,
Безгубыми ртами по капле сосут
За каплей раствор ядовитый.
Лишь чёрные раки, клешнями стуча,
Всплывут на раздувшемся трупе.
...И вновь всё замрёт! – разве что сгоряча
Вдоль берега леший пройдёт, гогоча,
Иль пьяная ведьма, монистом бренча,
За зельем примчится на ступе.
© Геннадий Фролов, 1972-2015.
© 45-я параллель, 2015.