Медлит время у рассвета,
растворяется в эспрессо,
догорает сигарета
возле стопки свежей прессы,
где вчерашнее – построчно,
суррогат привычной жизни,
гороскоп опять пророчит
свет любви, удачный бизнес,
воду льют передовицы,
и на мир глядят герои –
ретушированы лица,
престарелые ковбои –
каждый взгляд – молодцеватый,
вот чуть-чуть, и – явит чудо
в пиджаке, подбитом ватой,
и с улыбкой Голливуда.
Не потонет наше судно,
пусть кругом грохочут громы,
пусть бывает нынче трудно,
но мы помним, где мы, кто мы...
И – уверенно. И – разом.
И всё те же – штампы, штампы...
Выпит кофе. Блёкнут фразы.
И тускнеют в люстре лампы –
и ползёт по небосводу
диск из солнечной латуни.
Новый день пришёл. С восходом.
Тот, что прожит накануне.
с крыши срываются капли.
Полуразорванный аплинк –
это,
длиной в километры,
связь от вчера и до завтра...
А настоящее – бездна,
что тут искать?
Бесполезно.
Марионеткой стал автор
странной сумбурной поэмы,
где перепутаны главы,
где виноватые –
правы,
красноречивые – немы.
Где за стеклянной стеною
кажется мир
не пропащим...
Смотришь в мерцающий ящик –
ночи идут стороною.
Автор ли? Кукла?
Ты – между.
Ты на сверкающей грани,
видишь себя на экране –
крепко вцепившись в надежду,
тянешь дорогу до завтра,
станешь для Мары обедом –
так говорил
Кастанеда,
перечитав Жан-Поля Сартра.
Холодно. Ветрено. Сыро.
Тонет в бокале абсента
время –
законная рента
за ограниченность мира.
Желтобокий шар луны
леденеет над домами,
кое-где едва видны
окна сонные – как пламя
угасающих свечей
в храме полночи осенней.
Город замер. Он ничей.
И ничьи крадутся тени
по пологим скатам крыш,
по асфальту и бетону,
ты открой балкон, услышь,
как бормочут обречённо –
то ли звёзды в небесах,
что в ночной туман одеты,
то ли стрелки на часах –
что отсчитывали лето.
Просчитались. И теперь
время тонет в чёрных лужах.
Бродит осень – рыжий зверь –
и приманивает стужу,
и приманивает снег,
и дорожные заторы.
И метель. И зимних рек
неподвижность. Очень скоро
мир скукожится. Войдёт
в сводку метеопрогноза:
– Завтра будет гололёд.
Ветер северный. Морозы.
Кисейных берегов ажурные полоски
и бархатного леса живые лоскутки,
поплиновые маки, велюровые осы
и две смешных фигурки у шёлковой реки.
У Бога на коленях – раскроенное лето,
лекалами и мелом он сделал всё, что смог –
с любовью и терпеньем он сшил марионеток,
ну а с людей, скажите, какой в хозяйстве прок?
В придуманном театре одни остались куклы,
играющие роли, поющие на «бис».
А в них бросают розы, протухшие продукты,
их не волнует «браво!» или позорный свист.
Мы – две марионетки в разрушенном театре,
среди цветов лоскутных у потускневших вод,
цитируем Шекспира, участвуем в поп-арте,
нас дергает за нитки уставший кукловод.
Мысли сгущаются ближе к полпервого ночи,
звёзды выводят луну на променад.
Жизнь – это множество верно расставленных точек
или окружность в системе координат.
Дайте мне точку отсчёта и верные оси –
я нарисую окружность, в ней – белый квадрат,
пусть этот день у весны разноцветного просит,
но и «не чёрному» будет по-зимнему рад.
Верные оси, как ручки с эмблемою Parker –
не подведут, не оставят на жизни пятно,
выведут к свету тропинкой в заснеженном парке,
дальняя точка пусть будет – родное окно.
Жизнь и проходит отрезками меж многоточий.
Циркуль, линейка и россыпь фигурных лекал...
Мысли такие являются к полночи. Впрочем,
спать! Над системой пусть думает этот... Декарт.
Уходя – уходи, назад не смотри на город,
то не бабье дело – спасать от огня и злобы,
на дома седые упал челобитной – морок,
чтоб пропало зло и стёрлось из памяти чтобы.
Жизнь не стоит и половинчатой лиры звонкой,
что тебе до весны и до суженых глаз в окне.
Уходи босой, прижимая к груди ребёнка
и молись, чтобы он никогда не искал корней...
Уходя – уходи, твой город больной и бренный,
мчится к солнцу в объятия, выпив дурман вражды,
пусть от млечного страха твои холодеют вены,
не проси напоследок ни хлеба кусок, ни воды.
И пусть пеплом сыта и дымом полна Гоморра,
и пусть тонет в чернушной крови и во лжи Содом,
пусть огнём полыхает дом – колыбель и опора,
уходя – уходи, не жалей ни о чём, ни о ком.
Знаю каждую морщинку на лбу,
не сжимаюсь от «ёрш твою медь»,
жизнь бурлит котельной в аду,
а идти куда? «Звідси» да «геть».
Знаю наперёд и каждую ложь,
ложка дёгтя не портит медок.
Верить просто, когда любишь и ждёшь.
Согревает пуховый платок.
А к чему такую песню веду –
боль сердечную вряд ли поймёшь.
Гляну в небо – вижу близко беду,
перешла мне путь чёрная кош...
Белое солнце включает небесный табун,
жарится мозг, как пекан, на большой сковородке,
ливня не будет, на ливни – бойкот и табу,
даже на дождик, который слепой и короткий.
Ветер-прислужник готовит замес из словес,
всё перемелется – будет мука то что надо,
сменится норд на умеренный ост или вест,
для сладкоежек добавив орех с шоколадом.
Тесто растёт, набирая объём и слова,
выйдет судьба караваем высоким и сдобным,
скатертью лягут ромашки, ковыль, трын-трава,
путник уснёт, не отведав ни крошки свободы...
Белое солнце печёт и лепёшки, и хлеб,
видно, не боги горшки и судьбу обжигают,
не эксклюзив выдаёт, а, увы, ширпотреб,
сладкий, как песни кукушки, в преддверии рая.
Ты находишься там, где твои мысли.
Убедись, что твои мысли находятся там, где ты хочешь быть...
Рабби Нахман, из Брацлава
по кругу вечных кольцевых
идут мечты, по два, в колонну.
И начинает сердце выть...
О том, что с нами не случится,
стучит-бренчит веретено,
и вяжут сами сказку спицы,
а нить с иголкой шьёт панно
удачной жизни, где на славу
сплелись реальность и мечты,
но каждый день девятый, ава...
и распадаются
на ты
и я –
сто тысяч песен –
не спетых гимнов, серенад,
в них мало зим и много вёсен
в них близок рай, не виден ад...
Там ходят тени, наши тени
по тропам снов, по странам грёз,
там цвет вишнёвый у метели,
и ярко-синий у берёз...
А мы вдогонку нашим мыслям
стремимся быть в стране чудес,
где в турмалиновые выси,
врастает серебристый лес...
Не добежав, смежаем веки
под шорох книжных колесниц...
И снов стремительные реки
шлифуют кончики ресниц...
то и дело вступают в хор разбуженные птицы,
тасует ветер листья.
Неумело. И тихо веет запахом корицы на дом,
уставший от забот и зноя,
на речку, на слова, чужие взгляды...
Уходишь. Остаёшься за стеною.
Так надо, – говорю я. Так и надо.
Останутся мгновения покоя и ожиданий –
сумрачных и зябких. В халате сексапильного покроя,
в малиновых с помпончиками тапках...
И, раскусив таблетку валидола,
уткнусь в сырой туман твоей подушки.
Соседи запустили радиолу.
А за окном – кричит себе кукушка...
Слезами ничего здесь не изменишь.
Прислушаюсь к отмеренным минутам.
Серебряный пригрезится ли Феникс,
иль, крылья распустившая, Гаруда...
Жизнь клонится к закату,
то и дело друзья уходят в росы и туманы...
А я надену белый, вечно-белый.
У грусти, знаешь, тоже цвет обманный.