Галина
Маркус

Акварель (экспромт к картине)

Быт его давно несносен,

отколуплен, пылен, ржав.

Но он снова пишет осень

охру с медью намешав.

Не скопил жене на отдых,

дочке не утёр слезу.

Но он снова пишет воздух,

взявши кобальт и лазурь.

Ничего не будет после,

лишь прохожего зевок.

Но пока он пишет осень –

осень пишет про него.

Ангел первого снега

Я немного посижу и улечу...

В эту зиму – неподъёмная работа.

Хоть нам крылья и даются по плечу, 

но сегодня тяжело плечам чего-то...

Обвисают крылья, мокнут, тянут вниз, 

Над обрывом мира – словно над порогом.

Первый снег... я повторю потом на бис,

я взлечу... лишь посижу ещё немного.

Бабье лето

Бабье лето. Сентябрь. И туман по утрам.

Доставать ли забытое летнее платье?

Если верить глумливым кривым зеркалам,

лоск мой только годам набегающим кратен.

Нарушая все правила, скачут листки,

под колёса, на красный – за осенью новой,

как мышата весёлые, прочь от тоски,

друг за другом, смешинками, слово за словом.

Их недолгая резвость, бессмысленный фарт,

всё не впрок. И устав притворяться живыми,

затихают, уткнувшись носами в асфальт,

на обочине, в сизом забвении, в дыме.

Ну и ты, разумеется, не виноват.

Мне самой не нужны – ни закваска чужая,

ни шутливый намёк, ни настойчивый взгляд.

...Просто зря ты сказал: «Я тебя уважаю».

Бисер

Я рассыпала бисер смеха,

нахожу по углам случайно.

Здесь без смеха идёт потеха,

и сажусь я на трон молчанья.

Мой народец! На разной ноте

все молчат, только болен каждый:

«За» молчат, но молчат и «против»,

в лоб молчат или глаз не кажут.

Кто-то гордо, а кто невольно,

кто стыдливо, а кто жестоко.

Но им больно... Как всем им больно!

Даже в казни не будет прока.

Пусть палач инструмент заточит,

хочет – тупо, а хочет – остро,

но казнит он молчанья молча,

и во мне он разбудит монстра.

Встану с трона, скажу: не надо

подчинённых таких мне вовсе.

Но с другими – не будет сладу,

их опять переманит осень.

Бросив трон, собираю бисер –

не метать, а подальше спрятать.

Мир творился не слишком быстро.

Рыбы, птицы. И день был – пятый.

* * *

В день простылый, призрачный и зябкий,

медленно ступая по листве,

я искала желудь, но со шляпкой,

а со шляпкой не было в Москве.

Ожидала осень кларнетиста,

тот был пьян, прийти никак не мог.

Я искала лист, но только чистый,

правильно-резной такой листок.

А потом, назад бредя уныло,

(что ни лист, то пятна – тлен и ржа),

я искала рифму к слову «силы»,

чтобы их хоть как-то поддержать.

В стороне от парковых дорожек

замелькал неверный силуэт, –

музыкант искал чего-то тоже,

может быть, свой пропитый кларнет?

На скамейке осень притулилась, –

кларнетист был спьяну очень груб.

А с небес вот-вот прольётся милость.

На меня. На клён. На старый дуб.

* * *

Вот такой вот вариант жизни-рая:

еду я, смотрю в окошко трамвая.

Не болит. И ничего не тревожит

(вы со мною, разумеется, тоже).

Мы листаем потихоньку пейзажи,

небо к вечеру становится краше.

Заливает весь трамвай тёплым светом.

Проезжаем мы весну, осень, лето…

Проезжаем, не спеша, клены, замки,

деревенские дома и полянки,

небоскрёбы и холмы, водопады, –

– дальше, дальше, остановок не надо.

Проложил и над землей кто-то рельсы,

едем мимо облаков, едем вместе.

Тут и вовсе не темно – ночью звёздной.

Оставляем позади всё, что поздно,

не стремимся догонять то, что рано.

Залечились навсегда наши раны.

Мы не помним больше муторных будней,

и слова просты, и смыслы не мутны.

Растворяется стекло, воздух свежий,

и сбылись давно все наши надежды.

И кондуктор все билеты проверил,

здесь даётся не по таксе, – по вере.

А при входе тут снимаются маски,

и не выглядит никто по-дурацки.

Мы и целое одно, и соседи.

Ну давайте же… поедем… поедем…

Всё рифмуется

Всё рифмуется, только не сразу.

Я не верю в отсутствие смысла

и закончу когда-нибудь фразу,

что беспомощно нынче повисла.

Может, дело в запутанных вводных –

иероглифах племени майя,

но на чистую выведу воду

и с поличным те смыслы поймаю.

Отправляя послание в небо,

как бутылку в волну штормовую,

я на ощупь, прищурившись, слепо

всё рифмую, рифмую, рифмую…

Открываю за шторою штору,

а за ними – лишь хитрость картона…

Но однажды, в осеннюю пору,

я прорвусь сквозь чужие кордоны,

и с расчищенной старой картины

за последним записанным слоем

хлынут смыслы, сливаясь в едином,

поглотившем их правильном Слове.

Всё хорошо

Всё у нас хорошо! Но увозят осенние листья,

Собирая, бесправные, в пыльный казённый мешок,

По этапу, в расход, без надежд и грядущих амнистий...

Инквизитор с метлой, свой участок жестоко зачистив,

Смотрит в землю и помнит, что всё у нас тут хорошо.

Хорошо всё у нас. Этот дождик по капле опознан,

По манере письма, по рифмовке и ритмике фраз.

И стихи у него получаются лучше, чем проза,

Верный признак таланта – неверность погодным прогнозам.

Значит, тоже не врёт... бьёт и льёт: «Хорошо всё у нас».

«Хорошо у нас всё, – говоришь ты, не ведая фальши. –

Вот придёт новый день – облегчение он принесёт.

С каждым словом точней, с каждым небом – всё глубже и дальше...

Потеплее оденься – и так вдохновенно не кашляй,

Не пиши, не ругайся... Не плачь! Хорошо у нас всё…»

Газон

Чем пьянее, тем позднее,

что теперь держать фасон?

Всё увяло. Зеленеет

лишь искусственный газон.

Воздух серый, пеплом полон.

Трудно плакать и смотреть.

Начинает шоу клоун,

а заканчивает смерть.

Шут – он тоже не железный

и играет кое-как.

Все давно под стол залезли,

веселится лишь дурак.

Чем позднее, тем пьянее...

Кто с пелёнок не привит,

тот, как травка, зеленеет

и на солнышке блестит.

За надеждой

А рябины моют в лужах ноги,

И густеет грязи тёмной каша.

Но земля вечерняя, о боги,

Не грустна – наивна и бесстрашна.

Не набухли почки – подождите,

Будет всё чудеснее, чем прежде.

И деревья тянут руки-нити

В небо, словно люди, за надеждой.

Низко потолок. Сырой и сладкий

Воздух. И давно привычен насморк.

Даже если что-то не в порядке,

То, наверно, тоже не напрасно.

Не до звёзд… Но будто бы свеченье

Где-то между туч и крышей мира.

Нет земли прекраснее вечерней,

Если ты саму себя простила,

И народу в храме было мало,

И ты вышла, зонт не открывая,

И с любимой музыкой совпала

Тишины мелодия живая,

И невольно попадая в ноты,

Повторяя шепот у престола,

Вторила в согласии с природой:

«Господи, скажи мне только слово».

Забег

Холодный дождь накроет трассу,

и чудится, что финиш смыт.

В потоках утекает праздник,

а по спине струится стыд.

В упор не вижу конкурентов,

не распознать, где дождь, где пот.

Ни зги, ни рефери, ни ленты…

Всё через…

задом наперёд.

В балансе – пусто...

zero...

нечто...

Позор залез на пьедестал.

Бежала я – но всем навстречу.

Народ с трибун рукоплескал.

Так что – опять? Так что мне – снова?

А мой рекорд, а результат?

Брык – на коленку…

всё… готова…

На ста-а-арт…

* * *

Затянулся этот день,

Затянул в слепые лужи.

Складки на земле утюжит

Вечер – скучный телепень.

Мир внутри и мир снаружи

Чаще сходятся теперь.

Завтра, угадаю – снег,

Белым тестом всё слепляя,

Ноты, провода, сараи,

Щёлки между сонных век,

Край вселенной с дома краем,

– Снова выпадет – навек.

Все мы, знаешь, за окном,

Кто – внутри, а кто на ветке,

И у нас теперь нередки

Снега ком и в горле ком…

От всего дают таблетки

В мире белом и простом.

Залетев в своё гнездо

И укрывшись с головою,

Слушаем, как ветер воет:

Ми-ре-соль… соль-ля-си-до…

И живущая с живою

На два такта – заодно.

Зонты

Нам Оле-Лукойе вручает с утра по зонту –

зелёному или в цветочек, с погнувшейся спицей.

Тому, кто ночами не спит – вот и сказка не снится,

и птицам, которые могут устать на лету –

всем тем, кто пытается как-то набрать высоту,

вручает с утра по смешному цветному зонту.

Мы кнопками щёлкаем, прыгаем, делаем взмах,

в полёте стихи сочиняем и мысленно спорим,

и точно к крыльцу приземляемся к нашей конторе,

с трудом привыкая к опоре при первых шагах.

Но мы на земле ощущаем беспочвенный страх

и ждём, когда кнопкою щёлкнем и сделаем взмах.

...А есть у него ещё чёрный и будничный зонт

для тех, кто летать не умеет и сказок не любит.

И мрачные люди бредут по болотистой хлюпи,

и думают, как бы скорее закончить ремонт, –

всем тем, кто склонился под грузом нелёгких забот,

вручает волшебник надёжный брезентовый зонт.

Бывает, зонтами случайно меняемся мы,

и вот надо мною – бесцветный, бескрылый, убогий.

И я черепахой горбатой ползу по дороге,

в толпе посреди деловитых слепых горемык,

И хоть спасены от дождя, от тюрьмы и сумы,

но там, под зонтами, бывает, меняемся мы.

А может, тогда попытаться совсем без зонта?

И полностью вымокнув, вдоволь заляпавшись грязью,

подняться хотя бы чуть-чуть. Ведь когда-нибудь разве

мы сможем забыть, что умели немножко летать?

Ах, Оле-Лукойе, ответь, ты научишь нас – да? –

взмывать над дождём без цветного смешного зонта?..

Кленовые письма

Я пишу тебе письма – на каждом листке,

отправляю их в каждую новую осень.

Почтальон прилетает ко мне налегке

и всю стаю к тебе на крыльцо переносит.

И шуршат они там, и читаются вслух,

и трепещут, уснув на шершавом пороге,

но ты к шепоту этому, видимо, глух,

и спускаясь, не смотришь, наверно, под ноги.

Как выходишь из дома, является он

– твой усталый двойник, – подметает ступени

и ругает меня, и чихвостит сезон,

и стоит на подсвеченной золотом сцене,

подопрётся метлой и глядит далеко.

Там блуждает по городу странный прохожий

и послания ищет – с моею строкой,

и найти их которую осень не может.

Надежда

Снег валит и валит, ты прячешь озябшие руки

и думаешь – вечность застыла под этим окном,

сейчас всё решится – иначе ты сгинешь в разлуке,

и этой расплаты ждут небо, деревья и дом.

Ах, эти влюбленные – просто наивные дети.

Она не придёт, и что толку упрямо стоять

и слать смс... Но, хоть я за неё не в ответе,

я буду с тобою, я рядом – опять и опять.

Я в каждой развилке и в каждом твоем повороте,

в молитвах и снах, и под дверью сижу у врача,

и прячусь в словах, и звучу в самой трепетной ноте,

и в точке, и в строчке, что надо с абзаца начать.

Чем дольше с тобой, тем я буду сильней и заметней.

Я в тяжести лет и в концовках прочитанных глав,

и в длинных гудках, и в коротких... И самой последней

покину тебя, лишь на крохотный миг обогнав.

Небесно-птичье

«Ты прах и обратишься в прах»,

и чуду не бывать, покуда

гордыней прикрывая страх,

ты носишься в толпе за чудом.

Я выбираю новый стиль –

чтоб разум, покидая плотность,

за беззащитностью постиг

небесно-птичью беззаботность.

Меня отныне не страшат

ни увяданье, ни безличье.

Я постигаю не спеша

полётную свободу птичью.

Не сею и не жну. Восторг

от совершенства птичьих лёгких.

И тот, кто мне взлететь помог,

удержит и дыханьем лёгким,

чтоб, сделав ставку на зеро,

и проиграв свою погоню,

волшебное взяла зерно

с его невидимой ладони.

Небо

Грузное небо провисло

и насадилось на лес.

Разом обрушились листья,

клён потерял ирокез.

Вспоротым брюхом елозя,

серою мутью сочась,

небо лежит в коматозе

и у меня на плечах.

Ниже и ниже под небом

гнётся безвольно спина.

Мне прописали плацебо,

небу – предзимнего сна.

Мне бы поднять, а не бросить,

мне б дотащить до весны.

Скоро скукожится осень,

мир станет бело-простым,

Я предъявлю свою ношу,

мне подмахнут: проходи.

Небо, ты станешь хорошим.

Спи у меня на груди.

* * *

Ни покоя, ни воли. Но радость и отдых бывают.

Пусть неполные даже, они остаются собой.

Но не скрещивай веток – чем меньше желаний в трамваях,

тем надёжней они доставляют заблудших домой.

Не гниют и не сохнут упавшие вовремя листья,

чуткий мистик мазками украсил сухой тротуар.

Я, наверное, сплю, но решаю задачи – по Пристли

и сюжеты пишу для гуляющих осенью пар.

Вот садятся они на скамью и не знают, бедняги,

от кого разговор их зависит, куда их пошлют.

Я сегодня добра, как добры после отпуска маги,

и надрыва не будет – шлифуйте свою колею.

Ни покоя, ни воли – ни вам, и ни мне. Все мы дети

той суровости места, той нежности строгой небес.

Но ведь отдых бывает на этой печальной планете.

я бы вас отпустила – вот честно! – на радость себе.

Но увы, не могу – вы так грезите счастьем кольцовым,

это – пошлый сюжет. Поднимайтесь, закончен привал.

Бросьте, я не злодей, а любитель хороших концовок.

Ни покоя, ни воли! Но всё, что останется – вам.

* * *

(сценарий)

Ну вот, пожалуй, подытожим,

(пусть будет ямб, а не хорей):

теперь все девушки – моложе,

и только бабушки – старей.

Я позабыла время года

и перепутала листы:

работа, дом, метро, работа,

посты... да в соцсетях посты...

Из позабытого романа

леплю сценарий по ночам,

лечу придуманные раны,

пока свои кровоточат.

О будущей весне

Какие там стихи о будущей весне...

Чем стану я дышать в загаданном апреле?

Быть может, утеку, как надоевший снег,

Цепляясь за стволы безмолвных чёрных елей.

А может, повезёт, и всё-таки прорвусь,

Как новый клейкий лист из криворукой ветки,

И солнца тихий луч меня коснётся – пусть

На краткий только миг, нечаянной пометкой.

А может, я очнусь от запаха земли –

Тревожно заскрипят мои больные корни.

По жилам потечёт древнейшая, как мир,

Та сила, что из тьмы на свет живое гонит.

А может, разольюсь – границы позабыв,

Покинув берега, разбив зеркальный панцирь,

Прогнившие мостки вскрывая, как нарыв,

Чтоб вновь, оставив стыд, у ног твоих плескаться.

Прогорклым летним днём сквозь мути пелену

О будущем, ты прав, загадывать без толку.

Ах, как бы проскользнуть в ещё одну весну!

...По краешку, тайком... продрогшей богомолкой...

Осенне-депрессивное

Мы поздние нотки на слабенькой ветке –

Пора нас судить беспощадней и строже.

Никто не спасётся, расставлены метки,

и хоть бы скорее... пускай не тревожат

пустые надежды. Последние песни

поют дураки, оторвавшись от стаи.

Но небо закрыто, диагноз известен,

кто смог бы взлететь – тот давно уж летает.

А нам и пытаться теперь уже тщетно,

а нам – покружив, пополнять эти сонмы

шуршащих и мёртвых, цветных и бесцветных –

осеннюю норму упавших и сорных

из прошлого года, из прошлого века

– мы ляжем слоями, от нас не убудет,

мы смыслы без звука, мы ноты-калеки,

обычные души обыденных судеб.

Нас поздняя осень привычно зачистит,

а мы никого не зовём за собою...

Вот только немного сочувствуем листьям,

что станут надеяться новой весною.

Осеннее

Я напоить не в силах вас −

иссяк родник, пропали соки,

и только яда мой запас

на каждый день и каждый час

неисчерпаемо глубокий.

Вот, испарилась доброта.

Скребу по дну десертной ложкой,

Но и десертная – пуста.

А там, на стенках, – маета,

да сострадания немножко.

Я отменяю ваш приход,

скорее приглашенья рвите –

вам не войти –

не та, не тот...

Лишь ей, стоящей у ворот,

я открываю по наитью.

Пустой сосуд ей протяну,

она нальёт туда с избытком

победу, проигрыш, вину,

и молодость – ещё одну...

И чуть помедлит у калитки.

Осенние души

Осенние души хранятся в стеклянных сосудах,

что свет пропускают сквозь стенки – сюда и отсюда,

в открытых сосудах – ведь осенью души летают,

и медленно кружат их бледные легкие стаи.

Их мало кто видит – они ведь почти невесомы,

а кто-то, заметив, их примет за бабочек сонных,

за тихие ноты, что осень играет чуть слышно,

когда у неё наступает минута затишья.

Бывает, они, заблудившись, становятся робки,

в глухие сосуды их ловят и прячут под пробкой.

Зеркальные стены для душ беззащитных – не место...

И там пребывают они под домашним арестом.

Стократ отражаясь, теряются в бездне безликой,

и сами себе на суде предъявляют улики,

и сами себе назначают, увы, приговоры,

себя от себя взаперти охраняя сурово.

Спасите осенние души, ищите повсюду,

верните домой и храните в хрустальных сосудах…

Когда до краёв преисполнятся света и слова,

их осень расплещет... и снова наполнит, и снова…

Осенняя птица

Осенняя птица заходит в чужие дворы,

легко семенит по изъянам чужих тротуаров,

и есть у неё ещё пара не сношенных крыл,

но птица не помнит, что смела летать и летала.

Не может представить, а как это? – город внизу,

квадратные шапки дворов застывают бетонно,

машины по кругу своих заключённых везут,

и чахло герани глядят из проёмов оконных.

Цепляясь за воздух, слепые деревья себе

карябают спины, шарахаясь к серым заборам,

и ищут проходы, и гнут сколиозный хребет.

И листья теряют, ведя бесполезные споры.

А сверху… наверно, по-разному, как повезёт:

бездонно и купольно, и восхитительно страшно,

но это полёт. Это долгий свободный полёт,

и это не каждый… Да, это сумеет не каждый!

…Осенняя птица сновала по мокрым дворам:

помойки, коты, столько сложного долгого дела...

Пока не услышала: «Хватит, подруга. Пора».

И птица очнулась. И вспомнила. И улетела.

Отраженье

Белый снег и чёрные стволы.

Голо и стерильно, как в больнице.

Новые реальности малы,

Не хочу ни плакать, ни лечиться.

Лампа за спиной, окно без штор.

Вот, стою – мишенью чёрных улиц.

Тьма слепит, в упор глядит Ничто –

Где-то я с собою разминулась.

Нет, там кто-то целится, молчит.

Может, обозналась – вечер, тени?.. 

…Не спасут врачи и палачи,

Если убивает отраженье.

Подкинутые

Свернувшись в позу эмбриона,

мы ждём, мы терпеливо ждём:

вот примет роды дом казённый,

вот нас оставят под дождём.

Пелёнки под собой марая,

беззвучным криком заходясь,

лежим, подкинутые раю,

лицом к двери, ногами в грязь.

А кто-то что-то тащит дальше

и грубо ходит по ногам,

но всякий мимо проходящий

надежду оставляет нам.

А те, которые – да в двери,

а те, которых пустят в рай,

нам говорят: здесь всем – по вере,

марай пелёнки – не марай.

И нас никто не подбирает,

мы ни туда и ни сюда,

мы не доношены для рая,

мы и для ада – ерунда.

Но из дверей выходит некто

и нас находит на крыльце,

и поцелуем ставит метку

на каждом вымокшем лице,

и лба коснувшись, смотрит нежно,

стоит печально под дождём…

Но мы упрямо-безутешны

и этот взгляд не узнаём.

Подоконник, книжка, чашка...

Подоконник, книжка, чашка.

К мерзлому окну

Тонкой блеклой промокашкой

Зимний свет прильнул.

А за шторкою дремотной

День уже остыл.

Тянут время неохотно

Старые часы

И немодным циферблатом

Смотрят мне в глаза:

Ты-то, ты-то, вино-вата,

Так-таки и знай.

Любопытная, рябина

Тычется в окно.

Клин не выбиваю клином,

Так что всё равно.

Но глядят друг в друга окна,

Дотемна близки…

День твой был сегодня соткан

Из моей тоски.

Подъездно-соседское

Тапки на босу ногу,

куртка сползает с плеч.

Хватит курить, ей-богу,

спички в подъезде жечь.

Тоже, подумать, драма!

Лучше ложись и спи.

Дочку качает мама,

муж постирал носки.

Всё у тебя в порядке,

строй из себя – не строй...

Тапки протри о тряпку,

грязь не носи домой.

Вон и подружка с пивом,

тоже, наверно, стресс…

И у неё всё криво.

И у неё всё – без…

Прощание с дачей

Дачные тени. Мы завтра уедем.

Вьётся дымок с огорода соседей.

Светом янтарным ликует терраса,

столько прождавшая этого часа.

Кресло замёрзло под выцветшим пледом.

Кто там маячит? Не бабушка ль с дедом?

Ходят, согнувшись, в саду собирая

яблоки-паданку. Пахнет сараем,

жухлой листвой и подвязанной розой,

мокрыми флоксами, детской глюкозой.

старым комодом и ветхой салфеткой.

Дед нам за лето проставил отметки –

всем по пятёрке. Игрушки собрали.

Те, что остались, застыли в печали.

И стариковски-неспешно, вслепую,

яблоки дед на крыльце сортирует.

Эти – в повидло, те – в лопнувший таз,

эти – ребятам.

Съешьте сейчас.

Светотень

Границу нормы пододвину

на полшага, совсем чуть-чуть,

потом ещё наполовину

и окажусь в стране причуд.

Здесь фонари горят под солнцем

и перекрикивают день.

Рисуйте, значит, как придётся,

всю эту нано-светотень.

Болеет тротуар. Прямая

теперь немножечко крива,

на небе облака ломает,

под ними морщится трава.

Зато со мною всё в порядке –

тут вам меня не изменить.

Я тихо двигаюсь с оглядкой,

из вида не теряя нить.

Но правда в зеркалах провисла.

Вот не пойму, кто виноват,

что вам я улыбаюсь кисло

и странно скашиваю взгляд.

* * *

«Смотрите, как стесняется! Ну, что ты?

Ну, поцелуй скорей его, иди!

Глянь, убежала сразу... а с работы

лишь он войдёт, – летит всех впереди!

Она его – ну просто обожает,

а вот поцеловать – ну всё никак.

Вы знаете, тут гости приезжали,

он у неё не сходит с языка.

Ходили за рогаликом и булкой,

в кондитерской кассирша вышла в зал:

«Ой, шерстяная вязаная кукла!

Кто так тебя, малышка, обвязал?

Рейтузы, рукавички, шарфик, шапка!

Пальтишко – чудо! Ну и ну, де-ла…»

Так знаете? Она сказала: «Папа!» –

и гордо подбородок подняла.

«Ах, так, – смеялась я, – ну, ты нахалка...

Пусть он тогда и вяжет, а не мать!»

...Мой папа – самый лучший. Только жалко,

теперь уж не смогу поцеловать...

Снова с дождём

Он уместен, прохладен, чист.

Я вторгаюсь в его пространство.

Он считает, что мы – о разном

и, не глядя, мне в зонт стучит,

Не жалеет моих идей,

туфель новых, натёрших ноги.

Может, он потому жестокий,

что и сам проходил весь день?..

С ним промокну – пускай насквозь,

раз нам вместе идти так долго,

и плевать мне на форму чёлки,

раз нам встретиться довелось.

Но упорен холодный труд,

долог, скучен, природе нужен.

И ему – глубоко по луже,

если туфли мне вечно трут.

Он не хочет моих присяг,

не простит – мол, бывает всяко...

Он считает, что я иссякла.

Нет... Он сам без меня иссяк.

Ты меня не ищи…

Ты меня не ищи. Я по узкой лыжне проводов

ухожу мимо окон слепых, замороженных разом

только фразой одной… Той негромкой и будничной фразой,

погасившей огни всех идущих навстречу домов.

И дома, растворяясь в картонной тоске позади,

бестолково таращатся в небо пустыми глазами.

Этот город написан в коричневом цвете гризайлью,

и на плоскость его никому вслед за мной не взойти.

Это вовсе не дождь, это белый густеющий клей,

он стекает с зонта, обливает покатые крыши.

Если я не уйду – ты меня никогда не услышишь,

ты меня не ищи… не ругай и не слишком жалей.

Ты меня не ищи, раз найти до сих пор не сумел.

Далеко на краю под названием «там, где нас нету»

в автомате кофейном налью себе крепкого цвету,

пожую, запивая, зефирный рассыпчатый мел.

Клей застывший на зонтике треснет, пойдёт кракелюр.

Может быть, я найдусь – только если ты правда захочешь

не оставить меня навсегда в нарисованной ночи,

в тот момент, как художник закончит картину свою.

* * *

Ты тоже улыбаешься дождю,

а значит, мы с тобой родные души.

Так хочется остаться и послушать

умильную его галиматью

с тобою на загадочном крыльце

под вывеской «Вокал».

Гадаю, кто ты…

Похожа на контральто. Я – фальцет,

и у меня бывали в жизни ноты.

Бог не дал по мечтанию талант,

да на ухо медведь… а доконало

сольфеджио. Теперь то «план», то «факт»,

а то б и я – под вывеской вокала…

Работа очень скучная. Везёт

таким как ты – когда любимым делом…

Но может, всё совсем наоборот,

ты вовсе не играла и не пела,

а просто под роялем мыла пол.

Вот, вышла подышать – у вас не строго.

А дождик, как и я, почти прошёл.

Но тоже улыбается немного.

* * *

Храбрости в мире не поровну,

все мы боимся дементоров.

Всё-таки выберем сторону –

встанем на сторону светлую.

Пусть для начала лишь мысленно,

щурясь на жгучее белое,

только нащупаем истину,

Cлепим словами несмелыми.

Нету чудеснее праздника,

чем, все сомненья измеривши,

выйдя ко свету опасливо,

Встретить таких же поверивших.

Лица увидеть знакомые,

лица увидеть безвестные

выбравших верную сторону,

тоненький лучик над бездною.

Час девятый

В камне вылитые дни

обогнать себя спешат.

От осанны до «распни»

расстояние – душа.

Раскалится пьедестал,

переменится народ.

За спиною у Христа –

мается Искариот, –

он прощупал эти дни,

он учуял: дело – швах.

От осанны до петли

расстояние – душа.

А Петра задавит страх

в этой адовой ночи…

Задушите петуха,

как же громко он кричит!

Тьму разлили, и фонит

обезумевший злодей.

От «ламА савахфанИ»,

не укроешься нигде…

Вместо неба – чёрный смог.

Кто же правит в этот час,

раз оставил Бога – Бог,

и Господь покинул нас?

Час девятый, перестань!

Это уксус, не вино…

От осанны до креста

человечество одно.

Часы

Старинные часы всегда стоят...

И пляшет свет, и сонно липнут тени.

А люди, опускаясь на колени,

Из года в год наверх бросают взгляд –

Такой обряд, хотя часы стоят.

Они вне расписания и дат.

А время, их покинув, мимо-ходит.

И тянет за незримые поводья

И манит... но, как преданный солдат,

Не покидая пост, часы стоят.

Мерцает свечек призрачный отряд.

Людей сменяют люди, а хоралы –

Ночные скрипы. Исправляют нравы

И портят нравы сотни лет подряд.

Но на своем по-прежнему стоят

Часы. Когда мы явимся на суд

И все пройдём под ними вереницей,

То время предпочтет остановиться,

Чтоб не считать столетьями минут,

И всё застынет.

А часы пойдут.

Чудо

Уже забили петуха,

Уже повесился Иуда...

А все-таки, случится чудо,

хоть и не верится пока.

Мы спрятались в своих домах,

нас запирает осторожность,

затуплен меч и убран в ножны,

и сторожит, как цербер, страх.

А говорят, пришла весна,

да это попросту издёвка!

Какая подлая уловка,

какая яркая блесна!

На самом деле, свет убит…

наш свет в пещере замурован,

привален камень. Промыслово

На нас взирает злобный быт.

Надежда – словно решето,

все в пустоту из ниоткуда...

Но всё равно: случится чудо

внезапно, просто. Ни за что.