Галина Ицкович

Галина Ицкович

Четвёртое измерение № 23 (371) от 11 августа 2016 года

Забытое и чужое

Вместо эпиграфа

 

В некоторых странаx лица женщин-поэтов украшают крупные купюры.

Или – крупные купюры украшают поэтов, особенно женщин?

Я согласна с любым из этих утверждений.

 

Билеты забвения

 

Единственный не подверженный инфляции товар –  это забвение.

С возрастом билеты забвения дешевеют,

становятся мне по карману, купить их значительно проще.

Воспоминания гремят застрявшим в замке ключом.

Переверни лабиринт моей памяти,

и просыплются крошки,

закладки, заметочки ни о чём:

имена любимых собак

и пробуждения от чьего-то дыхания,

историческая необходимость и стратегия выживания

на отдельно взятой, победившей собственных демонов

(или забывшей о них?) земле,

на острове, соедине…

(Входит кондуктор, внимание!

Где оно, последнее портмоне?)

 

Жизнь Кащея

 

Мир, когда-то безбрежный и пьяный,

умещается золотою рыбкой в стакане,

а стакан – на столике прикроватном,

в дни здоровья – сигарно-кофейном, в ностальгических пятнах

былых излишеств. Обратной

дороги утерян след,

но не буду об этом. Из-под двери свет –

растаявшим сливочным маслом,

Ван Гоговским полем, сырковой массой,

шивой, последней облаткой, мессой,

недосягаемым лезвием в пироге бытия –

обещает задверный, забытый рай

гостиной, или что там у них, живущих.

Пить не хочется, но эти чашка, кружка,

стакан пришивают ко мне, как... ну да, игла.

Жизнь –  как нитка. Жена моя молода,

Что ей стоит, вдове на выданье, мне

отереть смертный пот, пожалеть вдвойне –

за сегодня и за непришедший день.

Все сервизы последней жажды не утолят:

Напиться воздухом нового дня.

 

Чужие вещи

 

Крыша съезжает

неожиданно,

как жилец, с которым долго судился за неуплату:

Дверь по-прежнему опечатана,

всё закрыто, а смысла нет.

Но отсутствие смысла не видишь сразу,

Всё пытаешься объяснить,

извиниться за старые недочёты,

повиниться в чём-то.

Здесь не вспыхивает больше свет,

паутина на счётчике, газ перекрыт

в нехорошей квартире...

Замолчав, обрываешь фразу,

чтоб расслышать последнюю правду

о себе в этом мире.

 

Чужой сон

 

Старый, из детства, сон

                            пахнет гарью, навозом, летом:

Едет весёлое слово «дрезина» по рельсам нагретым.

 

Я не один на дрезине – со мною едет

Нечто фольклорное, вроде ярмарочного медведя

(Этот сон по ошибке мне выдан, наверно;

Это – бабушкин с папой исход  по дороге военной).

Едем себе на дрезине, запиваем красненьким –

Бесстрашно падаем в будущее, по мысли классика.

Мой медведь ручной с рычагами справляется ловко:

На медвежьей родине – последняя остановка.

По губам ветерком нас дорога, дразнясь, мажет,

Но погляди назад – всё в дыму и саже,

Чёрно-красный лес отступает задником театральным,

Скомкан бедный пейзаж, как листок тетрадный,

Проводами зачёркнуты обочинные осины.

Вот закончились рельсы, но дальше летит дрезина,

Разгоняется влёт, скрипят, обрываясь, тросы.

(Падать во сне – расти, но этот – не к росту).

И свистит пейзаж, и скулит медведь, и в ушах давление:

Не сошли на конечной, и где же нас ждёт спасение?

 

Я боюсь повстречаться – во сне, на рисунке сына –

С подрисованной к облаку вечной моей дрезиной.

 

Ученик

 

У Петра веснушки и пластика снулой рыбки,

На щеке проклёвывается розовое – подростковый нарыв,

А улыбка сворачивается улиткой.

Пётр – хороший парень, но лучше бы уходил.

Он говорит: «Я предам тебя, когда пропоёт крокодил,

Прокукует козёл, провизжит стрекоза», –

И теперь я живу среди странных звуков.

Почему-то мне стыдно глядеть в Петровы глаза –

Это я создаю дилемму. Смотрю на руки

(Он раньше ими меня обнимал) –

Слепые, скользкие глубоководные штуки –

Что там – мина? чмокающая дюна? провал?

 

Одиссей

 

I

 

Войну сворачивают.

Герой мечтает

О ванне, горячем ужине,

О лёгкой дороге домой

В первой же попутке-лодке.

В руинах всё, что хоть какой-то смысл имело

Разрушить – не оставить же врагу.

Хоть враг сейчас принижен до гуся,

Голодного мальчишки, попрошаек

Всех мастей, из разрозненных

Колод.

И воздух вражеский так холоден, так тонок –

Стреляется легко,

Несётся звук.

Герой, конечно, вовсе не маньяк,

А исполнявший долг –

Когда державе

Успел он эти смерти задолжать?

Война, по сути, не ведётся

Из-за Елен, гражданских прав, свободы.

Война стоит, как в горле ком, как Геркулесов столп,

Как памятник последнему пределу.

Победив и завершив войну,

Герой становится

Простым гусеубийцей.

 

II

 

Всё-таки боги любили его, все до единого: не пустили домой прямо так,

прокопчённо-циничным, с фантомной болью в ночи,

с картинами боя в фигурной рамке сна,

с вечным привкусом гари.

Он действительно отслужил,

заслужил прибытие к дому и любви

(зажИл и зАжил?).

Ампутированные чувства, конечно же, не отрастают, но

по крайней мере первая его ночь была не с той, которая ждала

другого Одиссея, прежнего жадногубого весельчака.

Ему повезло больше, чем обезумевшему Аяксу,

пытающемуся убить в себе убийства –

самоубийством.

Дорога Одиссея к дому–

лучшая метафора посттравматического стресса.

 

Одесский зоопарк.

Как я перестала верить в Деда Мороза и прочие чудеса

 

I

 

Я люблю воскресенья, Родину и цифру «три»

на боку трамвая, как и я, патриота. Внутри –

сиденья изогнуты (новенькая сказочная ладья),

тоже красные. Разворот –

и трамвай направляется... нет, не в парк, а в обратный путь,

к зоопарку, в котором сегодня

по расписанию – чудо:

нас абсолютно бесплатно пропустят, и я без помех смогу

ходить вдоль вольеров целых сорок четыре минуты,

за жизнью зверей следя.

Мама придёт за мной на сорок пятой, в срок,

или даже позже немного. Я – счастливая дочка матери-педагога,

которой достался невероятный частный урок:

дочке директора зоопарка захотелось музыке поучиться. Неплохо,

правда? Так я попала в закрытый на санитарный день зоопарк.

Директор живёт за зелёным забором

возле страусов, лам и альпак,

сразу за парнокопытным вольером.

 

II

 

Утро позвякивает ключами,

отпирая калиточку ясного неба,

протирает солнце, вздымая клочья

пылинок. Я прилипла к стеклу вагона, нос расплющен нелепо.

Раннее утро каждого воскресенья –

это, оказывается, время

бесшумных старушек в чёрном,

наводняющих третий маршрут:

какая-то специально выведенная порода,

обитающая в этой части города.

Просачиваются к выходу, как песчинки узким горлом песочных часов,

пустыми губами что-то жуют.

Я ненавижу старушек – мещанок, мышек.

Что им Неизвестный Матрос

и слава героев павших:

они навещают пыльных тёть и племянников

на кладбищенской тощей пашне.

Большая их половина стекает на землю неслышно

из жёлтых трамвайных дверей, удаляется в каменный лес

на остановке «Второе кладбище»

по красной нити пионов, гвоздик и роз.

У пугающих врат – венки из бывших цветков ядовитых оттенков

и ещё старушки: этих, возможно,

разводят прямо там, среди памятников.

Избыток старушек чёрной волной

выплёскивается на остановку «Привоз»,

вместе с нами на солнечный зоопарковый газон.

У них – особые отношения с красным: змеиные головы тюльпанов

по-собачьи вынюхивают дорогу,

маки, обмякнув, обещают забвенье и сладкий сон.

 

III

 

Оживлённый директорский уголок. Переступаем порог

жилища с коврами, фоно и сервантом,

как у всех –  если б не звуки саванны,

периодически заставляющие позвякивать цветные бокалы.

Я спешу распрощаться вежливо и смиренно:

мне многое нужно успеть.

В кулёчке – снедь

для зверей: печенье «Мария» и яблоко «Семеренко».

Саванна с тропиками – за стенкой.

 

Я спешу к любимцам. Но сегодня, видно,

мне досталась добавка воскресного чуда,

сахарной ваты в колком пакете.

Говорит директор: «Показать хочу вам

павильон исключительно для своих. Эти

животные –  бывшие цирковые».

Я парю на облаке. В тускло-синем

сыром сарае

пахнет грустным больным зверьём.

Я умею считать до семи слонов,

но здесь восьмой, неудачливый слон

обитает среди прочих цирковых неликвидов,

бесформенно-грустен.

Рабочий мне вскользь говорит:

«Не бойся, они не укусят».

Слон, в болячках на портфельной коже,

шумно вздыхает рядом с библейским ослом

мрачного вида –

тот, обычно впряжённый в тележку, сегодня в отгуле,

детишки его не злят.

Попугая тошнит,

дрессированная мартышка дрожит, обнимая плечи.

Эти звери отравлены человечьим

не меньше, чем зоопарковая земля.

Через много лет, пытаясь понять эстетику театра абсурда,

я вспоминаю мятые ослиные губы,

трамвайный скрежет, печальный и бессмысленный,

и надо всем –  скрипучее «ля»

первой октавы, ввинчивающееся в юные нервы,

извлекаемое из двадцатирублёвого шедевра

местной деревообрабатывающей промышленности.

 

IV

 

Вот и меня наконец затошнило.

Раскрываю ладони в чернилах,

изучая

скобки, оставленные ногтями.

Пятясь,

отклоняю приглашение отведать обеда

и чая:

кто знает, чьё мясо у них на обед.

Дичь эту впитывать –

всё равно, что воспитывать

собственного Пятницу.

Прядку на палец накручиваю.

Домой сейчас – всего лучше.

Чудо ни в чём не виновато,

ком сладкой изжоги от вожделенной ваты.

Дочка директора смотрит вслед.

 

Зоопарк выносится за скобки.

Ладони разодраны, улица загазована.

Мертвецы, подрастая в кадках,

оборачиваются газонами.

Вздохи льва (не из его ли пайки оплачиваются частные уроки?)

да пронзительные, трубные упрёки

раненого животного с кольца перед трамвайным депо.

Если бы так не горели щёки.

Это – малярия? лихорадка

Денге?

Я понимаю внезапно:

Африка не существует. Индии и Австралии тоже нет нигде.

Под ногами сыро и гадко,

как в бассейне реки Амазонки, которая тоже придумана, скорее всего.

Этой зимой я впервые не жду Деда Мороза:

Дед-Морозов завозят с фабрики грёз.

Я не знаю о кладбищe, о мёртвых звёздах,

о том, что у входа

была могила Веры Холодной,

а также нескольких кино-отцов.

– В зоопарк отказываешься?! Ты всерьёз?!

_____

Примечаниe. Зоопарк располагался через дорогу от «Привоза». Рядом с зоопарком находились трамвайное депо и парк Ильича с аттракционами. Всё это было построено в конце 30-х годов на месте 1-го Христианского кладбища. Никаких перезахоронений не было – просто залили кости бетоном и построили танцплощадку, вольеры для зверей и так далее. Где-то у входа действительно были могилы знаменитых артистов немого кино, в том числе Веры Холодной. Ещё до основания зоопарка это место использовалось цирковыми для размещения животных, не занятых в представлениях.