Галина Ицкович

Галина Ицкович

Четвёртое измерение № 20 (332) от 11 июля 2015 года

Джазовые вариации

 

Цветок неизвестных кровей

Джазовые вариации

 

I На тему Л. Хьюза

 

Душа течёт серебристой рекою.

Ева глаза опускает смущённо.

Глаза навыкате… Катят волны

Корабль Цезаря, и прикроет

Рукой смущённою Клеопатра

Сосок, раскрывшийся так некстати.

Цветок неизвестных кровей приколот

На грудь танцовщицы дешёвого шоу.

Кто платит за всех? Кто собою платит

За музыку древнюю в новом прикиде?

Что было раньше, джаз или овум?

Цветок Клеопатры? Цветастое платье?

Будете в Гарлеме, отыщите

Шестиголовое тело джаза.

 

II

Пчелы трассируют. Мир обезвожен.

/Барриос чертит в своей преисподней./

Липнут песчинками Копокабаны

Или извёсткой моей подворотни,

Жёлтыми нотами Монгоре

Точные, терпкие гончие пчёлы.

 

Жар малярийный другого укуса

/Плачет Пьеро, погибает Петрушка/

Жёлтой пыльцой оседает на пальцах,

Жало виднеется в центре. Не плакать!

Прочие могут ли с ними сравниться

В прочности, точности чёрного жала.

Что твой Пьяццола, что твой Стравинский.

Жалят пониженной пятой ступенью.

Бредит фагот в маракасовом мраке,

Нету на джазовом небосводе

Проще узора, чем чёрное с белым.

Жёлтое видится пчёлам-джазменам.

Жёлтые сполохи. Джазово небо.

 

Конец Рапунцель

 

По ночам вставала наощупь к окошку,

чтоб следить, как стремится звезда

заискриться, ныряя, в моих хороших,

в волосах моих, волосах.

С утра вычёсывала, высвобождала

случайно вплетённые сны.

По стенам башни к подножью стекало

жидкое пламя косы,

что, рыбача, забрасывала в неведомое

с непонятно какою целью,

и служили волосы одновременно

неводом и якорной цепью.

Озарялись деревни окрестные

моей гордостью, пряди пламенели.

Когда же вечер клубком разматывался над местностью,

волосы рыцарем беременели.

Я себе лгала, что отец мой несчастный

не отпустит, что меня нипочём не выцыганить

у него, и менялись рыцари часто:

вниз с косы – и в лес. Но разве дело в рыцарях!

Любовалась, не глядя, поскольку знала я,

что ослепнуть впору от этого блеска.

Подносили служанки к ним воду талую,

и вода отражалась в них с тихим плеском.

Ввечеру покрывали меня, и подушку,

и не знала, что утро наступит,

когда я увижу на ней, обернувшись,

из золота тихие струны,

что ещё качнется цветком прекрасным

голова моя, странно легка, но

проступает уже под руном бесстрастно

нагота моя белой каллой.

 

Я, разбив зеркала, в моей башне тесной

погасила свет, извела расчески,

и теперь, заслышав любовную песню,

не спешу спускать утомлённые косы,

только дни напролёт все считаю капли

в обмелевшей моей реке.

Дни и ночи сплелись паляницей, канули –

хвост мышиный в моём кулаке.

Всё, что было когда-то мною,

выпадает, за горстью горсть.

Урожай наполняет подолы –

пустоцветные листья волос.

Неприкрытым, облущенным семечком –

на заклание сна. Спят глаза,

а душа заходится в плаче вечном

по волосам моим, волосам.

 

Из дорожных откровений

 

...А я – путешественница. Пять часов строго на юг, где острова

открываются взору – а дальше бессильны слова.

Можно в аренду взять последний уцелевший фрегат.

Отсидевший на материке (и за то уважаемый здесь) пират

Мне покажет лагуну по пиратской-таки цене.

 

Здесь рассвет распевается: «ми-ма-мо».

Волны пахнут санблоком и колбасой.

Пёс, песочная морда, учиняет чайкам разнос.

Роскошь яхт проплывающих предсказуема чуть не до слёз.

Так – пока закат не затупит карандаши, а пейзаж не потонет во сне.

 

Поновей чего хочется? – семь часов лета через океан на восток.

Предварительно вытряхну из чемодана песок,

возведённый в титул пылинок далёких стран,

и – на площадь, по которой Ганс, разумеется, Христиан,

(двусторонние флюсы, запущенный гайморит,

официант из знакомой кафешки, завидев его, раскрывает плед)

шагает в театр, или перепарковывает велосипед

с Королевской на Ратушную, по соседству с визгами из Тиволи

и обильной аромой дешёвой еды,

в снежной взвеси среди цилиндров седых,

где араб в ушанке по-датски со мной говорит.

 

Что угодно, только бы не домашний обстрел.

Как угодно, только не видеть, как мир постарел.

Где угодно, только не

наедине.

 

Магазин антиквариата в Наталии, штат Техас

 

В городке Наталия мне знакома

Лишь русалка в тельняшке – примета дома.

Распускает вязанье в углу Пенелопа-

Паучиха. Приезжих приводят стопы

В магазин старья, где столы и блюдца

(«Осторожно – порог, здесь прошу пригнуться»),

И – вперёд, по дороге, мощёной пылью

Чьих-то малозначительных меморабилий.

 

На фарфоре, как брэнд, – полукружье помады

Какой-нибудь местной Шехерезады.

Ностальгия по прошлому точит упрямо,

Словно капли из вялотекущего крана,

Довершает картину группа туристов,

Рослых школьниц из города Корпус Кристи

(По дороге в Даллас, миль примерно триста) –

Напряженные лица, неловкие пальцы.

Соблазнительно в городе потеряться,

 

На витрины Наталии* заглядеться,

На себя примеряя чужое детство,

И проснуться промозглой техасской зимою,

Под холодной рождественскою звездою.

___

*Наталия (лат.) – рождество.

 

Упражнения в изучении зимнего города

 

Предрассветное

 

Когда ты заснежен так, что кажется,

Снег – это просто триллера атрибут,

Когда за окном подмерзает кашица,

Поезда никуда не идут,

Когда посыпает снотворным крошевом,

Когда теряешь присутствие духа

Когда не ждёшь ничего хорошего,

Гляди – за окном старуха.

 

Старуха, корявая кочерыжка,

Скользит сквозь рассветный мрак.

Старуха бредёт с усилием, рыжая

Окалина на гетрах и мятых щеках.

 

Это пятно – от кимчи.

От него же отрыжка.

На связке блестят ключи.

 

Старуха, корейская ведьма на пенсии,

Выплачиваемой облачной валютой,

Сквозь метели мучное месиво

Протискивается из ниоткуда,

Снег валится кашей пшённой

В открытый рот капюшона.

 

На протяженье весны ли, осени,

Лета, приступа полиартрита,

В день нажатия кнопки, наутро после –

Химчистка всегда открыта.

Старуха ортопедически шаркает,

Отдуваясь – неужто жарко ей?!

Скользит вперед кривоного, натружено

Героиня собственного не кончающегося сериала.

Сущее мерит стужами.

Открыться вовремя – это немало.

 

Старуха вечная, неизменная

Торит тропу по-хозяйски.

Это её вселенная,

Её ключи на связке.

 

Ностранд Авеню

 

Открыточный день. Красногрудая птица

На алом пирожном рябины, в глазури снежной.

В проёме открытой двери

Старая пьяница

дивится на невозможное

С последней не пропитой территории –

Никакой Нострадамус не предскажет похмельный восторг.

Ностранд Авеню

Запружена утренней очередью страдальцев

В ожидании открытия кормушки услуг социальных,

И только птица заботится о себе.

Изгоняю чёрную полоску очереди,

Пьяницу, следы от мусорных баков

Из видоискателя.

 

Пересадка

 

Улица, урок прогулянный, умница,

Распадается надвое в заложенном месте,

Я, странница, не достойна

Упоминания на городской странице,

Отражений в тыща одном городском предмете,

В глазах прохожих, в стекле наручных часов.

Девушки зря теребят Айфоны

В поисках нужных слов.

 

Ночью

 

К полуночи бессонница совсем достала,

так что встала, оделась, поехала.

Город уже обезумел. Пенились тротуары.

Люди на них пузырями

возникали,

нанизанные

на зазубренные острия магистралей.

В перехлесте стритов,

авеню и площади,

на которой никогда не бывает потише

или попроще,

стояли совсем пропавшие неофиты,

открытыми ртами глотали город, как порошок,

как таблетку на вечеринке,

когда со всеми – и всем вставляет, а горечью только тебя тошнит.

Свет препарировал.

Свет выхватывал

фрагменты, фасады.

Зеницы фотоаппаратов

цементом света залиты.

Нету ни впадин на асфальте,

ни другого, из того, что забыть бы рады.

Рекламы – новьё. Просто дежа вю.

Всё было здесь новым столько раз на дню.

Перелицованные лица

выныривают из колодца, казавшегося бездонным.

Кто-то сюда возвращается из больницы,

чтобы умереть дома.

 

Всей философии

 

Мне говорят:

«Ты когда-нибудь вникнешь в текущий момент?

Не пора ли в волки – из поросят?

Ведь тебе не двадцать, а пятьдесят.

Прочитай за уикенд

Айн Рэнд».

 

Я говорю:

«Чем я старше, тем соблазнительней наоборот

Жизнь прожить. Не дождаться ли мне Годо?

Ну и пусть князь Мышкин очередной –

Просто Кошкин, а то и – кот.

Прожила в тех местах я довольно лет,

Где от страха привился иммунитет.

Человеку ведь надо, в его простоте,

Чтоб ходили ночами к нему не те,

От которых холодно в животе.

Всей затей.

 

Гуманизм безвкусен, как баббл-гам.

Эгоизм коктейлем липнет к губам.

Обладатели общего живота

Пьют бензин.

 

Поглощённые жалуются на темноту.

Поглотивший жалуется на колит.

Мы в едином чреве который год.

Больше нам ничего не грозит.

 

Я – не пища, не чрево, кишка слаба.

Иногда добра. Нажила добра.

Я – ни справа, ни слева. Везёт – жива.

Непрожёвана».