Галина Булатова

Галина Булатова

Четвёртое измерение № 17 (437) от 11 июня 2018 года

Волжские песни

Волга, Вятка, Ока и Кама…

 

Волга, Вятка, Ока и Кама – вот четыре родных сестры.
Между этими берегами пращур мой разжигал костры.
Волховал, приготовясь к севу, и поглаживал оберег,
Чтоб вовек родовое древо пило воду из этих рек.
Чтобы бьющийся слева бакен направлял бы уключин скрип,
И горел бы огонь прабабкин и прадедов на спинах рыб.

...Начинала цвести ясколка, разливался в лугах апрель,
Лучше няньки качала Волга лодку – мамину колыбель.
Знали слово «война» с пелёнок, но хранил беззащитных Бог,
И от «воронов» да воронок он судёнышко уберёг, –
Только омуты да стремнины, но недаром родня ждала:
Скоро доктором станет Нина, будет новая жизнь светла.

...Вечный зов соловьиной Вятки, зачарованный край отцов:
Здесь писал угольком в тетрадке душу русскую Васнецов.
Здесь грозила судьба расстрелом в сорок первом за колоски...
По сестрёнке, навеки в белом, плакал Ванечка у реки...
И остались они живые, целых пятеро, мал мала...
Славный врач из Ивана выйдет, будет новая жизнь светла.

...Первый скальпель, уколы, грелки и родительский непокой:
Это я родилась на Стрелке, между Волгою и Окой.
Если есть у свободы запах, это запах родной реки.
Напиши-ка, смеялся папа: наши с Вятки-де вы с Оки.
Вслед за мамою ехал Грека через реку, а в реке рак,
И молочными были реки, и кисельными берега...

Утка в море, хвост на заборе, Волга зыбает корабли,
В Жигулях Жигулёвским морем нарекли её журавли,
Натянув тетиву рассвета на Самарской Луки изгиб, –
Это красное пламя ветры зажигают на спинах рыб,
Это посвист далёкой Стрелки, что почувствовал печенег
По вибрации крупных, мелких – всех впадающих в Каму рек.

«Ты – река! И теперь ты – Кама!» – крикнут белые берега.
Может, это такая карма? Может, это одна река?
Может, это игра течений? Может быть, по воде круги –
Многоточия изречений той одной, родовой реки?
…Волга, Вятка, Ока и Кама, – и щепотью ведомый перст
На груди четырьмя штрихами, как судьбину, выводит крест.

 

* * *

 

Сосёнка, схваченная оградкой,

и беломраморная берёзка, –

теперь всё это в твоём владении, папа – как раз к юбилею...

Случайно ли весть о книге пришла в день твоего ухода?

Спи спокойно, Иван – крестьянский сын.

Топор и лопата, молоток и пила,

скальпель и гиря, жигуль и лодка –

всё пело в твоих руках.

Слушаю дождь за окном…

А помнишь, в восьмидесятом,

нашу палатку у Чёрного моря чуть не смыло дождями?..

Я помню все твои присказки, они – половина моего языка.

Спи спокойно, Иван-царевич,

кудрявая голова,

васнецовское сердце,

вятская кровь…

 

* * *

 

Блаженная мати Матрона,

В платочек упрятав чело,

Сидит за тетрадкой влюблённо,

Не видя вокруг ничего.

 

Февраль застегнётся – и выйдет,

А март распахнёт облака, –

Она ничего не увидит

В содружестве стен-потолка.

 

Но что там, на донышке глаза,

Ни ты не ответишь, ни я.

Ползут по стене метастазы,

И блюдца в серванте звенят.

 

Окликнет чужое пространство,

Накроет её с головой, –

Испуганной птицей прекрасной

Ложится она на крыло.

 

Ах, мама, не дай им ответа,

Не верь чужеземцам, не верь, –

Уже вышивает на ветках

Пасхальницу новый апрель.

 

И будет яичко к обеду,

Кулич и тепла благодать.

А я непременно приеду…

Чтоб вскоре уехать опять.

 

Я верю: всё будет в порядке,

Как прежде, от сих и до сих,

Пока ты рисуешь в тетрадке

Молитвы о чадах своих.

 

Таблички синие причудливо мешая

 

Где майский Бор полощет даль 
За Красной Горкой,
Дают младенчеству медаль 
За город Горький.

Качает ласково у Лыскова водица,
Чтоб до Макарьева дойти и воротиться.
А там зефиры куполов – тебе гостинец.
Кто воротился, назовётся Воротынец.

Идёт родимое, да вспять, 
Оброк взимает,
Ершистый Су́ндовик опять 
Мосты ломает.

По бездорожью, по песку до Сельской Мазы
Возили зилы и чумазые уазы.
Но был так светел уголок и ласков слишком,
Что назывался он не Яром, а Яришком.

Опять зовут к себе пожить 
Валки, где волки,
И шустро Керженец бежит
До самой Волги.

Ступая в след, созвучно папиной походке,
Ищу не отдыха себе – ищу Работки.
И вот когда земля в ногах задышит чаще,
Внезапно Выползово выползет из чащи. 

Я здесь, живая, во плоти, 
Промолвлю тихо:
Хотя б пушинкой прилети, 
Перелетиха!

Таблички синие причудливо мешая,
Со мной в лото играет девочка смешная
С далёкой улицы того, кто всех живее – 
Она жила когда-то здесь и не жалеет.

 

Прибалтика

 

Я помню, поезд плыл морозной ночью…
Студенческая братия Самары,
точнее, Куйбышева, сессию окончив,
вперёд состав весёлый разгоняла.
В Москве мы день гуляли по Арбату
(и где ты ныне, фантик эскимо?),
да так, что от сапог ушла подошва –
я новые себе купила в ГУМе.

Куратор, седовласая еврейка,
везла своих девчонок поклониться
святыням Минска, Бреста и Хатыни –
остались в памяти обугленные стены,
и колокол, и каменные слёзы…

Но нас ждала Прибалтика – кусочек
другого мира, странного немного,
звучащего нелепо, но прекрасно,
как узких улочек готический мотив.
И Каунас, и Клайпеда, и Рига
сплелись в моём сознании, подобно
трём стрелкам потревоженных часов,
когда заходишь в лавку антиквара.
Казалось бы – уже ушло их время,
но шестерёнки крутятся в тебе.

Два белых лебедя, похожих на скульптуры,
царящих в тёмных водах зазеркалья
в короне белоснежных берегов.
Музей Чюрлёниса, и музыка, и волны,
симфония воздушных пузырьков,
зелёное, слоистое, чудное…

Другой музей – название я помню,
но называть не хочется, поскольку
просила мама словом не играть,
а дедушка подшучивал над ними
и рисовал, бывало, на газете
их морды, и копыта, и рога…

Летящие высокие ворота
(за петушком ли золотым на шпиле?) –
и Домский ригорический собор,
где я орган услышала впервые,
держась за восхищённые колонны…

…И узких улочек готический мотив…

Ветрами просолённая Паланга,
следящая холодными глазами
за Эгле, королевою ужей.
Так ветрено, что бронзовое платье
готово улететь из рук её…

Балтийский берег Куршского залива –
заснеженное тусклое светило
боится, видно, выпустить лучи:
не разбудить бы море ненароком.
На берегу напрасно мы искали
осколки золотого янтаря –
конечно, он давно уже разобран
неисчислимым полчищем туристов…
Зато мы увозили в пухлых сумках
чудесный прибалтийский трикотаж
и посвящённых после узнавали
по их жакетам, юбкам и платкам…

Но был ещё и старый добрый Вильнюс,
ведь только здесь могла бы я увидеть
величественный маятник Фуко,
непогрешимо двигающий в лузы
тяжёлый шар, сияющий, как солнце
над мраморным песочным циферблатом.

…Легко и точно двигаются стрелки
старинных потревоженных часов.
Казалось бы – уже ушло их время,
но шестерёнки крутятся в тебе…

 

Елабуга

 

Рахиму Гайсину,

Эдуарду Учарову,

Евгению Морозову

 

1

 

В Елабуге сердце ищет

Сокровища древних лет…

Над Чёртовым городищем

Звезда прочертила след.

Безжалостный день вчерашний

Под корень кроши́т века,

Но крепкою пломбой башня

Стоит на горе пока.

А всадник на лобном месте                

Поводья зажал в горсти.

Над Камою полумесяц

Подковой в ночи блестит.

 

2

 

Елабуга, ты запала

В меня белизной берёз.

Часовня Петра и Павла

Ослепла от долгих слёз.

На серых камнях дорожек

Рябиновый бьётся след.

Приводит сюда прохожих

Марины нетленный свет.

Отцовыми именами

Сроднились навек с тобой.

Позволишь ли между нами

Тебя называть сестрой?..

 

3

 

Елабуга, муза марта,

Пролеска грядущих дней,

Высокая песня барда

Летит из груди твоей  

За дверь университета

И выше кирпичных стен –

Туда, где кричат поэты

На вымученном листе,

Где Шишкин кистями сосен

Расписывает пейзаж…

Елабуга, сколько вёсен

Возьмёшь ты на карандаш?..

 

Песни марийских озёр

 

Валере Орлову

 

1

У марийского бога
Рубашка – атлас,
Бирюзовое око –
Морской глаз.

Порассыпал на радость
Песен в траве, 
А ещё и осталось
В рукаве.

2

Собирайте по склонам,
В междуречье корней,
В тростниках на Зелёном – 
Там верней.

На глубинах ищите,
Где мерещится сом.
День, как будто песчинка,
Невесом.

3

Тянут с облаком невод,
Бьётся солнце поверх. 
– Как зовут тебя, небо? 
– Кичиер.

4

Погружённое в грёзы
Мушаньерское дно.
Из кубышек стрекозы
Пьют вино.

5

От поющего камня 
Поверни на восход,
Отворяя стихами
Восемь нот.

Выйдешь к старому дубу
И прижмёшься плечом.
Рядом – думает думу 
Пугачёв.

Други – ёлки да палки, 
А дозор – комарьё.
Лешаки да русалки –
Всё зверьё.

Выгнет спину, как кошка,
Ощетинится лист:
Путник, путник, немножко
Задержись!

Вскрикнет сзади идущий,
Разыграется нерв.
Зыркнет оком из пущи 
Конан-Ер.

 

На триста десятом – в Зелёную зону...

 

На триста десятом – в Зелёную зону,
Где бродят стадами дубы, как бизоны
И где от рождения сосны-сестрицы
По русским шелкам вышивать мастерицы,
Где тычется мордочкой рыжий осинник
В лазурное блюдо с каёмочкой синей
И, глядя за Волгу на многие тыщи,
Всегда на коне неуёмный Татищев.

Не здесь ли, в скрижалях зелёного шара,
За землю сшибались до неба пожары?
И ахали сосны, хватаясь за выи,
И с рёвом валились дубы вековые,
И тщетно спасаясь от лапищ пожара,
Босые берёзы бежали, бежали...

На триста десятом – в Зелёную зону...
Печальнее не было в жизни сезона:
Считайте – сухие шевелятся губы –
Кресты из сосны и надгробья из дуба.
Но их, вековые следы пепелища,
Не видит смотрящий за Волгу Татищев.
О, если бы, если б татищевский бог
Тогда обернулся – и нас уберёг...

 

Улица Комзина в Тольятти

 

В прибрежном обществе осин,
Подобен парусу на нефе,
Иван Васильевич Комзин
Увековечен в барельефе.
Он заслужил его вполне –
Масштабом, а не скорбной датой.
…Война утихла, по стране
Катился год пятидесятый.
Ещё в чернилах был закон,
Но сборы выдались недолги,
И самый мирный батальон
Пошёл на штурм раздольной Волги.
Шагал по улице Комзин,
Красавец стати двухметровой –
От восхищенья Кать и Зин
Светился окнами Портовый.

Иван Васильевич Комзин
Громаден был не только ростом.
Те девять лет и девять зим
Дались ему совсем непросто.
Великий кормчий вёл вперёд,
Не ослабляя портупеи:
«Имей в виду, что Запад ждёт
Провала нашей эпопеи».
Пусть были жёстки времена
И строги будни ради блага,
Но всё ж любили Комзина
Рабочие Кунеевлага.
Да, он умел людей беречь,
Ему служили все законы,
И генеральские погоны
Честней не видывали плеч.

В науке строить нет чудес,
Она умеет много гитик
Гудят турбины Волжской ГЭС,
Ждёт Асуанская в Египте.
Он помнил, как был редок дождь,
Но капля каждая хранила
Всю бриллиантовую мощь
Награды Голубого Нила.
И в орденах родной страны
Стучало сердце человека,
Чьей дерзостью возведены,
Считай, полсотни строек века.
Закон суров – оправдан риск:
Не уместив матёрых пальцев,
Мятежный телефонный диск
Будил кремлёвских постояльцев.

Он потирал высокий лоб
В предвосхищении успеха,
И не случилось без него б
Тольяттинского политеха.
Труду – учение не вздор,
А суть полезное знакомство.
Он мыслил: время вить гнездо
Для инженерного потомства.
Провидец, сеятель добра,
Ведь дотянулись эти руки
До биостанции – ядра
Экологической науки.
Пред нею Ставрополь предстал,
Как сам Комзин, сенсационен…
Здесь лектор Любищев читал,
И здесь же был он захоронен…

Под шум автобусных резин,
Летящих, будто жизнь земная,
Иван Васильевич Комзин
О чём-то главном вспоминает.
О том ли времени своём,
Когда в кунеевских карьерах
Дымились сапоги на нём
Неимоверного размера?
О тех ли днях могучих дел,
Когда, показывая норов,
Он над собою не терпел
Партийных разных ревизоров?
О планах с нового листа?
Ведь между гидро-рубежами
Так и осталась чертежами
Переволокская мечта…

 

Молодецкий курган

 

В Жигулёвских горах атаманят ветра,
А лесную тропу сторожит мошкара.

Но ведут на вершину чабрец и полынь –
И в глаза не вмещается волжская синь.

О пристанище-вольница буйным богам!
Дай примерить твой шлем, Молодецкий курган!

Эту гордую реку ты выгнул дугой,
Эти камни под Стенькиной были ногой.

Эти русские волны, послушно дружны,
По-персидски расшили накидку княжны…

Там, где Волге в подмогу впадает Уса,
Поднимают утёсы свои паруса.

Города и деревни поют вдалеке
О великой реке, о Самарской Луке.

Только Девья гора не поднимет лица –
Уронила чело на плечо Молодца.

И впечатаешь в память гряду за грядой,
И Лепёшку запьёшь родниковой водой.

И, не вытерев капель с горячей губы,
Обернёшься на зов Жигулёвской Трубы.

--
* Молодецкий курган, Девья гора, Лепёшка –
названия гор в Жигулях; Жигулёвская Труба –
залив и одноимённый овраг

 

Йошкар-Ола

 

Шатры йошкар-олинских площадей,
Скользящих за бортами у ладей,
Качает венценосная Кокшага.
О, здесь такая плотность красоты,
Что сделать от креста и до звезды
Нельзя без удивления ни шага.

Взойди на полукружия мостов:
Фламандии повсюду слышен зов.
И красный город – в каждом сердце мара.
Забудь о вечном, помни о тщете.
А белый лось в лазоревом щите
Несёт золоторогую тиару.

Жива царь-пушка сытостью ядра,
А Пушкин – царским росчерком пера, –
Бери всё царство, скромный описатель!
Смотри на мир с курантовых высот,
Где ослик Богородицу везёт
И, может, не одну её спасает.

И всё же кто вы, жертвенный народ? –
Чавайн устами вашими поёт,
Потомки первобытных землекопов,
Хранящие в застенчивой крови
Священный свет природы и любви,
Последние язычники Европы.

 

Нежному Нижнему – из Казани

 

Скоро зима. Я давно безнадёжнейший мистик:

Всё превратится в золу и рассыплется в прах.

Снег с аппетитом глотает зелёные листья –

Те, что ещё не успели увянуть в садах.

 

Но ведь и я ничего рассказать не успела –

Осень в своей кочегарке поэзы сожгла…

Жёлтый, зелёный и красный венчаются белым,

Господи, как же корона твоя тяжела.

 

Пухнет земля, прирастая опавшей печалью, –

Плотью и кровью кленовой, костями ветвей.

Всё породнится с подземною речкой Почайной

И обернётся ночною Покровкой твоей.

 

Мир, златоустым и трепетным некогда слывший,

Сжался сегодня до вороха жалких листов…

Колокол нашей Варваринской будто бы слышал

Нижегородской Варварской потерянный вздох…