Три рассказа
У каждого – своё
Над затихающим селом стыл морозный зимний вечер.
Вдруг задремавшая под яркой луной улица ожила, и на ней раздались частые нетерпеливые выкрики: «Пошла-а! Ну же, пошла!»
Молодой мужчина, стоя в санях, безжалостно нахлёстывал взмыленную, закусившую блестящие удила караковую лошадь, бешеным скачем несущуюся меж сугробами рыхлого, поутру выпавшего снега.
Рывком натянув задубевшие на холоде вожжи, мужчина ещё на ходу прыжком вымахнул из саней. Подбежав к большому крестовому дому, настойчиво застучал кнутовищем в одиноко светившееся окошко.
Человек за стеклом привык к неожиданным визитам – обязывала профессия врача...
На крылечке дома, в тёплой болоньевой куртке нараспашку, стоял агроном из хутора – человек редкой, почти медвежьей силы. Из-под затёртой пыжиковой шапки агронома, искрящейся блёстками морозной пыли, выбивались тёмные пряди мокрых волос; руки в меховых перчатках нервно сгибали упругое вишнёвое кнутовище.
– Доктор, скорее! – прерывисто выкрикнул поздний гость. – Жена с утра не разродится!
Врач молча скрылся в сенях. И через минуту выбежал на порог дома, на ходу застёгивая пальто. В руках держал чемоданчик с намалёванным на его крышке красным крестом в центре белого круга.
– Когда начались схватки? – быстро поинтересовался врач, бережно укладывая чемоданчик на цветное одеяло, постеленное поверх умятой и слабо пахнущей овсяной соломы и подоткнутое под неё.
– Утром, часов в восемь ещё, – скороговоркой отозвался агроном, торопливо запрыгивая в сани. – Я только на работу ушёл...
– А кто с роженицей сейчас? – перебил врач, боком садясь в сани и натягивая на длинные пальцы с аккуратно стрижеными ногтями перчатки козьего дымчатого пуха.
– Кто? Да мать же и... – тут агроном на секунду запнулся было, взмахнув кнутом... – Ну и соседка-повитуха. Акушерка наша в отпуске, к родственникам укатила...
– И что же?
– А то! Чтоб у этой коновалки руки отсохли! Ч-чёрт... – и агроном, не окончив фразы, зло рассёк воздух кнутом. Сапно вздымавшая парующие бока лошадь испуганно дёрнула черным крупом и нехотя тронула с места...
До хутора – километров шесть по накатанной санями и машинами просёлочной дороге. Понукаемая лошадь мчалась, обидчиво подтянув нижнюю губу и отрывисто выстукивая копытами частый ритм по глухо отзывавшейся мёрзлой земле. Крепко придерживая на одеяле свой чемоданчик, врач, сочувственно подумал: «При родах солнце не должно заходить дважды! Сутки, не больше суток, иначе... Спешить! Спешить!!!»
Неожиданно в сухом, выжимающем из прищуренных глаз слезу воздухе, перекрывая лёгкий скрип полозьев на льдистых местах дороги, послышались голоса, кричащие не в лад игривым переборам гармошки. Ближе, чётче становились развесёлые голоса.
– Эгей! Побереги-ись! – зычно крикнул вперёд агроном.
Вот они уже – рукой подать, – две разукрашенные, с колокольцами на дугах, тройки.
– Давай, родимые! ещё давай! – деловито и радостно покрикивал на вороных лошадей с вплетёнными в гривы разноцветными лентами дюжий возница-бородач передней тройки, одетый в белую дублёнку и по-ямщицки подпоясанный брусничным кушаком. Рядом, на этих же санях, нескладно выкрикивали «Горррько!» хмельные дружки с полотенцами, переброшенными через плечо и заколотыми булавками, а гармонист перебирал озябшими пальцами перламутровые клавиши трехрядки.
Второй тройкой (коренник – гнедой жеребец и серые, в яблоках, пристяжные) молодецки правил статный лейтенант в распахнутой ветром парадной шинели. В центре расписных саней жених обнимал обложенную шубами, закутанную пуховым платком невесту с раскрасневшимися щеками; здесь был и ряженый в костюм полногрудой цыганки парень, и кто-то в бурой медвежьей шкуре...
– И-эхх, гуляй, так твою перетак!
– Маэстро, дави на клавиши!
– А ну, пошли, родимые!
Смех. Крики. Цокот копыт. Частые переборы гармошки. Свадьба!..
– Доктора везу! Пропустите! – вновь зычно и резко прокричал агроном.
Но голос его, наполовину заглушаемый голосистой гармошкой и пьяными криками, относил ветер. Агроном крикнул ещё, ещё, уже почти догнав вторые свадебные сани. На тройках его, наконец, хорошо расслышали, но не поняли. А вернее, не захотели понять.
«Чего надрываешься, дурень? Неужели не знаешь, не понимаешь, что мы – свадьба – просто не можем пропускать вперёд никого? Плохая примета – тогда, по поверью, молодым всю жизнь не будет в доме счастья», – лишь на мгновение подумали на тройках люди, из тех, кто потрезвей.
– Бесполезно! – сквозь зубы прорычал агроном. – А что, если... – и, сплюнув через угол рта, нервно дернул вожжами влево, пытаясь обогнать свадьбу обочь, но запаренная в беге лошадь сразу увязла в глубоком придорожном снегу.
Агроном, чертыхнувшись, круто и трудно вывернул на грунтовку. Врач с тревогой приподнялся и крикнул ему:
– Опоздаем!..
Агроном затравленно молчал, до боли сжимая в руках твёрдые от мороза вожжи с ременными наконечниками, а в прищуренных от ветра глазах его зарождался невиданной силы гнев.
Со свадебных саней заорали неприличную частушку про обрюхатевшуюся в девках. И тут агроном, придержав на секунду вожжи и наполовину даже сам не осознавая, что же делает, закричал – отчаянно и исступленно, что есть мочи и срываясь на хрип. Он страшно, грязно обругал невесту...
Резко тормознули тройки лошадей. Так резко, что парень, одетый в костюм дородной цыганки, и ещё кто-то с передних саней кувыркнулись в снег. Захлебнулась на высокой ноте трехрядка, с растянутыми мехами полетела в сани...
Лейтенант пытался остановить разом рванувшихся к агроному парней, но успел лишь сшибить с ног гармониста и тут же упал сам, намертво сцепившись в яростном объятии драки с бородачом-возницей, оравшим лейтенанту: «Уйди!» – вперемежку с руганью; жених грубо волочил за собой плачущую, ухватившуюся за полы его тулупа невесту и тоже через слово матерился; запутавшись в длинной юбке, подвернула ногу «цыганка»; неумело ломал оглоблю из саней трусоватый дружка, а его товарищ первым набегал на агронома; испуганно визжали, съежившись в санях, невестины подруги...
Завернув лошадь, агроном швырнул вожжи врачу, который неловко поймал их. Стеганув напоследок мокрый от пота конский круп, агроном спрыгнул с саней, сжимая в руке кнут.
– Гони!!!
Объезжая по сугробам остановившиеся вдоль дороги свадебные тройки, чуть не сцепившись отводами с передними санями, врач ещё успел заметить, как агроном в два движения сдёрнул с плеч стеснявшую его куртку и с силой, с оттягом, дважды полоснул нападающих кнутом, а дальше всё смешалось в один рычащий, бесформенный клубок дерущихся, каждый за своё.
На секунду стиснув зубы, врач хлестнул вожжами тяжело бегущую лошадь, заставляя её наддать ходу. Совсем рядом мучилась жесточайшей человеческой болью роженица, уповающая на его помощь, истово надеющаяся на неё.
– Но-о! Но-о! – понукал врач лошадь.
Да, умом он сейчас понимал, что «при родах солнце не должно заходить дважды», а значит, надо мчаться и мчаться, и только вперёд, сквозь ночь, к будущей матери. И как же он ненавидел в душе это понимание...
Вот и замелькали по сторонам дома соседней деревни, за которой уже был виден нужный хутор, и по улице прокатился заливистый собачий брех. Припозднившийся прохожий, остановившись, проводил удивлённо-любопытным взглядом мчащиеся сани. ещё минуты две – и лошадь сама остановилась у родного порога.
В прочищенном от снега дворе у калитки сосредоточенно дымили отец и младший брат агронома – парень лет восемнадцати, – которые тут же поспешили навстречу долгожданному гостю.
– Наконец-то! – обрадовано воскликнул отец, отбрасывая в сторону и окурок, и пустую смятую пачку из-под «Примы». – А почему один?
– Он на дороге со свадьбой дерётся, – единым духом выпалил врач и стремительно взбежал на крыльцо...
Отец и младший брат агронома примчались на место драки, вконец загнав несчастную лошадь, со страхом прижимавшую уши под нещадными ударами вожжей и кнута. К тому времени агроном уже давно не сопротивлялся свалившим его наземь и теперь насмерть забивающим парням, лишь в полутьме сознания инстинктивно прикрывал голову.
Лейтенант оттаскивал озверевших парней от лежащего ничком агронома; невеста, до бровей вывалянная в снегу, плача, всё цеплялась за жениха; стонал возле саней дружка, получивший первый удар кнутом, бережно прикрывая ладонью повреждённый глаз и ритмично покачиваясь туловищем влево-вправо; держался за свернутую челюсть второй, трусоватый дружка; кое-как поднимался на ноги гармонист, в свалке оглушённый кем-то из своих же; снова мешала «цыганке» юбка, не дающая сильного размаха для удара ногой... Вокруг места драки на снегу и исчёрканном каблуками ледяном покрове дороги валялись оторванный рукав грязно-белой дублёнки, несколько рукавиц, затоптанная ондатровая шапка.
То один, то другой нападающий прорывались мимо лейтенанта к агроному и пинали его ногами: в живот, в лицо – зло, люто, иной раз с хакающим вскриком мясника, разрубающего тушу.
Брат агронома ещё из саней выстрелил в воздух из захваченной тулки-двустволки. От грома выстрела парни разом опамятовались, остановились и молча, с тупым удивлением, упёрлись взглядами в человека, недвижно лежащего перед ними на испятнанном кровью снегу.
Агроном с помощью отца тяжело и со стоном поднялся и сделал шаг, закусив губу. Потом выхаркнул на истоптанную и продранную до сизого льда дорогу тёмно-кровавый сгусток. Еле внятно произнёс:
– Не по злобе я, парни. Не по злобе. Ведь жена умирает... Но и вы-то... Э-х-х!
И, слабо оттолкнув отца, со словами: «Я сам», шатаясь от нечеловеческого напряжения сил, медленно побрёл к саням.
Пернатый муфлон
Ночью из вольера зоопарка одного из южных российских городов таинственно исчез муфлон. То есть, конечно, не сам исчез – экспонат не был склонен к побегам, – да и не так чтобы уж очень таинственно. Его – размышляли удручённые зоологи – наверняка под покровом душной ночи грубо и цинично похитили существа более разумные. Как, например, те же бомжи, коих неподалеку от обездоленного зоопарка, в пойме реки, летом обреталось изрядное количество.
О самом механизме похищения тоже гадать особо не приходилось. Он явно совпадал с механизмом исчезновения купца Портретова из знаменитого уголовного рассказа А. П. Чехова «Шведская спичка»: «Мерзавцы убили и вытащили труп через окно». Равно как купец Портретов, живым муфлон мало кого интересовал: тащить-то его во здравии представлялось чреватым. Куда сподручнее было перемахнуть через ограждение вольера и прикончить беззащитную жертву прямо в её родных пенатах. Дабы затем перебросить свежатину через сетку и, за неимением окна, умыкнуть сквозь дыроватый забор. На воле же труп муфлона, ясное дело, был надёжно скрыт путём зажаривания с последующим поглощением.
К тому времени как в районный отдел милиции от директора научно-просветительского учреждения поступило соответствующее заявление, прошло уже трое суток, и от самого муфлона остались, как в народе говорится, рожки да ножки. А тотальное и радикальное промывание желудочно-кишечных трактов окрестных бомжей никаких улик теперь дать не могло. Однако заявление было зарегистрировано, и факт исчезновения живности по Закону требовалось расследовать. И начальник уголовного розыска райотдела поступил так, как на его месте поступил бы и всякий другой начальник УгРо по России: поручил это бесперспективнейшее дело самому на тот момент молодому оперуполномоченному – лейтенанту милиции Игорю Пискарёву…
Хоть и молод был сыщик, но он даже после третьего стакана понимал, что отыскать особо ценный экземпляр у него ровно ноль целых и хрен десятых. Тем не менее, он добросовестно облазил весь зоопарк, так что его начали узнавать некоторые из экспонатов – особенно долго не сводил с лейтенанта жёлтых зековских глаз огромный уссурийский тигр. Побеседовал Пискарёв и с несколькими бродягами, коротавшими время на берегу реки у шалаша из веток – из тех, кто на момент разговора ещё мог вязать лыко. Из такового общения опер вынес твёрдое убеждение, что именно они-то и сожрали несчастного красавца, но подкрепить солидную версию доказательствами… Увы: плёвое, в общем-то, дело превращалось в безнадёжный «висяк» – из тех, что уже ни в сейф до лучших времён не засунешь, ни до суда никакими стараниями не доведёшь.
Понимая это и ощущая многократно поротым местом пониже спины грядущие неприятности, начальник УгРо ежедневно, на утренних и вечерних оперативках, на глазах у злорадных коллег устраивал лейтенанту показательные разносы. И, явно переусердствовав в этом, допёк Пискарёва до отчаяния и богатой идеи, что, поскольку следов взлома замка на двери вольера не было, так почему бы и не попробовать от кошмарного фактового дела отбояриться отказным материалом?
Идея сулила покой. Идея спасала всех. Но надо было её как-то убедительно обосновать… Главное: куда конкретно мог самоустраниться из запертого вольера своенравный муфлон?
На Руси единственным и доступным каждому сотруднику милиции источником зоологических знаний спокон веку являлась передача «В мире животных». Но наш герой, судя по всему, её отродясь не смотрел. Иначе бы…
Впрочем, воображением Господь Пискарёва не обидел, а посему, основательно поломав голову над чистым листом и обгрызя кончик авторучки едва ли не на сантиметр, оперуполномоченный, в муках творчества, родил следующий нетленный документ (цитируется полностью):
П О С Т А Н О В Л Е Н И Е
об отказе в возбуждении уголовного дела
город Н-в 20 сентября 199… года
Оперуполномоченный ОУР Свердловского ОВД г. Н-ва лейтенант милиции Пискарёв Игорь Юрьевич, рассмотрев материал за №982647 от 29 августа 199… г. по факту исчезновения муфлона из городского зоопарка, –
У С Т А Н О В И Л :
26 августа 199… г. в Свердловский ОВД г. Н-ва поступило заявление от директора городского зоопарка Маркизова Семёна Вениаминовича об исчезновении из запертого вольера муфлона.
В ходе сбора материала был опрошен работник зоопарка Котелко Павел Иванович, который утром, при раздаче корма животным, непосредственно и обнаружил отсутствие муфлона в замкнутом вольере. Произведённый осмотр территории зоопарка и примыкающей к нему местности положительных результатов не дал. Проведённый подворовый опрос жильцов близлежащих домов свидетелей исчезновения муфлона изначально не выявил.
Однако в беседе с работниками зоопарка установлено, что ветеринар учреждения гражданин Бескоровайный Валентин Андреевич, в обязанности которого входит наблюдение за состоянием здоровья зверей и птиц, содержащихся в зоопарке, своевременно не принял необходимых должных мер к предотвращению возможности самостоятельного покидания муфлоном территории упомянутого учреждения, поскольку по бесконтрольности не обстриг ему крылья в срок, указанный в графике обрезаний, что позволило вышепоименованной птице, с учетом наступившего периода перелёта пернатых на юг и сильно развитого у семейства муфлонов чувства стадности, при обнаружении стаи диких муфлонов, пролетающих над зоопарком в направлении тёплых стран, разбежаться, взлететь и присоединиться к собратьям, каковой процесс улетания наблюдался свидетелями, гражданами Стрюковым Юрием Дмитриевичем и Припойко Сергеем Валерьевичем, лицами без определенного места жительства (отобранные заявления прилагаются к постановлению).
С учётом изложенного, руководствуясь статьей 113 и пункт 1 статьи 5 УПК РСФСР –
П О С Т А Н О В И Л :
В возбуждении уголовного дела по факту исчезновения муфлона из городского зоопарка отказать за отсутствием события преступления.
Пискарёв радостно и витиевато подписал документ, и он лёг на стол начальника ОВД. Тот немедленно согласился с отказным и даже похвалил молодого сыщика за фундаментальные знания особенностей поведения муфлонов и прочих рептилий. Материал стремительно списали в архив… Из зоопарка, правда, раза два ещё звонили и робко интересовались посмертной судьбой муфлона, но к тому времени начальник УгРо уже перевёл все телефонные стрелки на Пискарёва, а тот важно отвечал: «Ищем… Всем отделом… Как только, так сразу…» А потом зоопарк захлестнули события: заболел африканский слон, у четы уссурийских тигров появилось потомство (ох, недаром полосатый папаша так присматривался к нашему лейтенанту), но больше всего хлопот доставлял недавно прибывший из забугорья сварливый и неуживчивый кот манул. Словом, вскоре о неразъяснённой пропаже напрочь забыли…
Но ровно через год грянула гроза. Прокурор, кропотливо проверявший отказные материалы, наткнулся на дело о «пернатом муфлоне». И всё бы было ничего – сам проверяющий скупо разбирался в вопросах птичьих перелётов, но вот слово «муфлон» ему показалось до любопытства знакомым…
На беду лейтенанта Пискарёва, у прокурора была жена. Да не просто жена, а зоолог. Мало того, кандидат наук. И терзаемый смутными сомнениями муж обратился к спутнице жизни за справкой: действительно ли упомянутая особь птиц относится к разряду перелётных и дружна, как октябрята застойных времён?
Нам неведомо, в каких именно выражениях супруга работника правоохранительных органов отозвалась об умственных способностях своей сильной половины. Важнее другое. Женщина сообщила, что муфлон – это жвачное парнокопытное животное, относящееся к подвиду архаров и размножающееся быстрее других его особей. А чтобы уж у мужа исчезли последние иллюзии, снисходительно добавила: «Баран. Полорогий. Горный. Каменный. Дикий».
Прокурору хватило смекалки отнести последние высказывания не только на свой счёт…
Что сделали с лейтенантом Пискаревым по служебной линии – о том История скромно умалчивает. Надо полагать, ничего хорошего. Но куда хуже другое. С того времени к бедолаге навеки приклеилось обидное прозвище: «Пернатый муфлон». В райотделе опера и до сих пор никто по-другому не называет. Хорошо ещё, что за глаза…
Почему процесс не пошёл?
В учебный полк, на вакантную должность командира роты, из Дальневосточного военного округа прибыл подполковник Ронькин. До перемещёния старший офицер служил заместителем командира ракетной бригады по тылу, но, по слухам, оказался козлом отпущения в расследовании крупномасштабного присвоения войскового имущества. Впрочем, по неведомым нам причинам, военная прокуратура быстренько квалифицировала должностную халатность фигуранта как дисциплинарный проступок. И с рук на руки сдала штрафника начальству: наказывайте, мол, своей властью. В итоге главного бригадного тыловика с понижением в должности перевели из непрестижного округа… в курортный, южный.
К исполнению новых обязанностей Ронькин приступил рьяно. Утром, представленный комбатом личному составу роты, сразу пообещал в кратчайший срок вывести подразделение из отстающих в передовые. И тут же засел в канцелярии, где к вечеру перелопатил все имеющиеся там бумаги, оставшись крайне недовольным ведением ротной документации. А когда солдаты и сержанты ушли на ужин, принялся один на один беседовать с командирами взводов.
Первым аудиенции удостоился лейтенант Заступин. Задав ему ряд общебиографических вопросов, Ронькин ошарашил подчинённого предложением написать рапорт о переводе в Дальневосточный военный округ.
– А за что? – обидчиво спросил, оттопырив нижнюю губу, лейтенант. – Чем это я вам сразу не угодил?
– Ага-а! – радостно протянул Ронькин, воздев к потолку мясистый указательный палец. – Стало быть, на дурничку надеемся? Всю службу по тылам да по югам отсидеться, балду прогонять?..
– Это я-то балду гоняю? – ещё больше возмутился Заступин. – С утра до ночи в казарме, ни выходных, ни «проходных»…
– Молчать! – насупившись, прикрикнул на него ротный и открыл тетрадь энциклопедического формата в красном ледерине и с золотым тиснением по нему: «Приказы». – Приказ министра обороны номер… от девяносто восьмого года. Быстро!
Комвзвода наморщил лоб, но, конечно, ничего не вспомнил: приказ издавался, когда лейтенант ещё учился в начальной школе.
– Ага-а! – торжествующе протянул и почти уткнул палец-«сардельку» в грудь подчинённому Ронькин. – Ни хрена не знаешь? Дармоед! Гнать из армии в три шеи! Вон, блин, из кабинета!
Следующим в канцелярию постучался лейтенант Опёнкин – и через пять минут выскочил из неё под аккомпанемент аналогичных «похвал».
К тому времени тёртый жизнью капитан Барбачёв уже успел выпытать у Заступина детали «задушевного» разговора и в канцелярию вошёл готовый к нему.
Капитан спокойно разыграл с Ронькиным всё тот же испытанный ротным вариант «индивидуальной беседы», бесстрастно выслушал, что он, взводный со стажем, есть «дурничный балдёжник», без которого «армия только облегчённо вздохнет», и попросил разрешения задать вопрос.
– Ну… – снизошёл до соблаговоления начальник.
– Вот лист бумаги и ручка. Можете по памяти нарисовать схему фильтрации горючего на складе ГСМ авиатехнической части?
– Чего-о? – изумился ротный. – Да на фига она мне нужна? – и пренебрежительно отбросил гранёную авторучку, скатившуюся со стола на пол.
– Да по должности знать положено, – подстроился под лексикон подполковника Барбачёв, настойчиво возвращая авторучку на чистый лист. – А какие анализы ГСМ производятся на полевой лаборатории ПЛ-2М? А чем октановое число отличается от сортности в маркировке авиабензинов? А…
– Молчать! – рявкнул ротный и бухнул кулаком по столешнице. – Ты мне лапшу на уши не зависай! Число, сортирность какую-то удумал! На хрена, говорю, они мне сдались! Главное – воинская дисциплина и уставы!
– Насчёт этого ничего против не имею, – быстро согласился Барбачёв. – Однако смею напомнить, что по должности вы – старший преподаватель, тире – командир учебной роты. Стало быть, все вопросы курса подготовки будущих лаборантов ГСМ обязаны знать назубок! Как же иначе нас, взводных, проверять будете? Знание основной программы, методика, контроль перспективных наработок, наращивание учебно-материальной базы?..
– Ну, ты! – перебил, мало что уловив, подполковник. – Не умничать мне тут! Не боги горшки!.. Надо – и нарастим, и освоим!
– Ну и мы давние приказы освоим, – с улыбкой пообещал капитан. – Сами знаете, как их обычно доводят до нас: в части, касающейся…
Больше в тот вечер Ронькин с командирами взводов не беседовал. Может, подустал, а может, и ещё по какой причине.
Весь следующий день ротный лазил по солдатским тумбочкам, заглядывал под матрасы, ревизовал кладовую-каптёрку, копался в комнате для умывания, а особенно долго – в туалете. Вечером же, в канцелярии, победно орал на командиров взводов, утверждая, что:
– Рота погрязла в грязи!
– Честь подразделения обесчещена нечищеным оружием!
– Налицо наличие отсутствия присутствия дисциплины!
– В казарме беспорядочный беспорядок!
Наконец подытожил разнос:
– С завтра все прибываем в подразделение до подъёма, а убываем после отбоя. И никаких выходных и праздников до тех пор, пока не выведем роту из отстающих в передовые!
Робкий ропот тут же был пресечён ударом кулака по столешнице и грозным рыком:
– Молчать, блин! Я в роте хозяин!
После затянувшейся паузы «хозяин», поморщившись, добавил:
– Эх, и дураки же вы все, непонятно чем набитые! Ведь для вашего же блага стараюсь!
Наутро офицеры роты были в казарме кто в полшестого, кто в пять сорок. И только сам Ронькин заявился к восьми утра и со следами затянувшегося возлияния на лице. По этому поводу он сразу же недвусмысленно выразился: «Старшим в задницу не заглядывают!» – и вновь принялся играть роль инспектирующего, присланного в подразделение с целью разгромной проверки.
Минули сутки, двое, трое. Офицеры роты, про себя и меж собой костеря начальника-деспота, продолжали приходить в городок ранней ранью и разбредаться по домам в ночь. Вечерами лейтенанты и капитаны слонялись друг за другом по пустой казарме: пока рота отужинает, да полтора часа свободного солдатского времени, да просмотр теленовостей… Короче говоря, уже на четвёртый день возникла идея «употребить». Остограммились… Жить стало легче, жить стало веселей! А следующим вечером взводные «употребили» на удивление много (чего в подразделении отродясь не случалось) – и тут перед самым отбоем в роту с внезапной проверкой приехал полковник – командир части.
Эх, как же громил он несостоявшегося передовика!
– Суббота, десять вечера, – а у него полная казарма пьяных офицеров! Вы что, товарищ подполковник, совсем офонарели? Это и есть «новые методы работы», о которых мне недавно соловьем разливались? Идиот! Тупица! Уровень ефрейтора!
Ронькин стоял, вытянувшись в струнку, и тупо пожирал глазами начальство.
– Да я, товарищ полковник, – попытался было оправдаться он, – честное слово, в упор не понимаю, как оно так вышло. Хотел же как лучше… Ну ничего, сейчас вы уедете, – и на физиономии старшего офицера проглянуло нечто звериное, – я им всем такого покажу!
– Я т-те, дебилоид, покажу! – И полковник нещадно выматерился, едва не подпрыгнув от полноты чувств. – Тебе и ефрейтора чересчур много! Кретин! Туподум! Чурбан-задэ! Звони в автопарк! Вызывай дежурный автобус! Офицеров развезти по домам, чтоб ещё по пьяни никуда не угодили! Сам останешься здесь! Лично контролировать отбой!
– Есть! Так точно! Понял! – угодливо-готовно выкрикнул Ронькин.
…На следующий день подполковнику было объявлено серьезное взыскание: предупреждение о неполном служебном соответствии, и он временно прекратил процесс выведения подразделения из отстающих в передовые. Но никто в части уже не сомневался: вскоре горе-ротный в попытках реабилитироваться обязательно придумает ещё что-нибудь дубовато-разэдакое, а со временем точно доведёт подразделение до полного развала.
И ведь довёл. Всего за полгода. После чего был уволен, как бы по сокращению, и теперь, не в силах усидеть дома, на пенсии, очертя голову кинулся в политику, где на всех углах бьёт себя кулаком в грудь, яростно восклицая:
– Я – истинный патриот российской армии! Через то от неё и претерпел!
Самое интересное, что в части Ронькина сегодня вспоминают добрым словом, потому что на освободившуюся должность комроты прибыл офицер, по сравнению с которым подполковник для подчинённых был просто отцом родным.
© Фёдор Ошевнев, 2012-2015.
© 45-я параллель, 2015.
Иллюстрации взяты из открытых интернет-источников.