Определение поэзии
Поэт, как медведь у ручья.
Над жизнью склонился сутуло.
Миг! Лапой ударил с плеча.
На лапе форель трепетнула!
Тот трепет всегда и везде
Лови и неси сквозь столетья:
Уже не в бегущей воде.
Ещё не в зубах у медведя!
Дедушкин дом
Да пребудут прибыток и сила
В том крестьянском дому до конца.
Его крыша меня приютила,
Не от неба – от бед оградила,
Без него моего нет лица.
Славлю балки его и стропила,
Как железо, тяжёлый каштан.
Червоточиной время точило
Его стены.
Войною когтило
Душу дома,
Да выжил чудила,
Хлебосол, балагур, великан!
Так пускай же огонь веселится,
Освещая могучие лица
Молчаливых, усталых мужчин.
Приспущены женщин ресницы,
Веретёна кружат. Золотится
Старый дедовский добрый камин.
Дым очажий во мне и поныне.
Он со мной. Он в крови у меня,
Обжитой, горьковатый и синий.
…Дом стоял на широкой хребтине,
Как седло на спине у коня.
Двор округлый, подобие чаши,
Алычою да сливой обсажен,
Под орешней раскидиста тень.
Мытый ливнями череп лошажий,
Он на кол на плетнёвый насажен,
Нахлобучен, надет набекрень.
Неба мало столетнему грабу.
Тянет яблоня мшистую лапу,
Ядра яблок бодают балкон.
По накрапу узнай, по накрапу
И на щёлканье, и на звон
Зрелый плод. Он румяней и круче.
Чаще в полдень звездою падучей
Детству под ноги рушится он.
Тёплый вечер и сумрак лиловый.
Блеют козы. Мычит корова.
К ней хозяйка подходит с ведром,
Осторожно ласкает имя,
Гладит тёплое, круглое вымя,
Протирает, как щёткой, хвостом.
Жадно пальцы сосцы зажали.
Зазвенели, потом зажужжали
Струйки синего молока.
…Я не знаю, что это значит:
Храп коня или лай собачий
Всё мне слышится издалека.
И когда мне теперь неуютно,
И какая-то горечь подспудно
Лезет горлом, сжимает виски,
Глядя в тёплую темень ночную,
Тихо-тихо сквозь зубы шепчу я:
– Милый дедушкин дом, помоги!
Помоги мне. Неужто напрасно?
Или чем-нибудь веку опасна
Родниковая ранняя рань?
Дай мне силы раздвинуть плечи,
Слово вымолвить по-человечьи,
Первородною свежестью грянь!
Ода дуракам
Я кризиса предвижу признак
И говорю: – В конце концов
Земле грозит кровавый призрак
Переизбытка дураков.
Как некогда зерно и кофе,
Не топят дурака, не жгут,
Выращивают на здоровье
И для потомства берегут.
Нам демонстрируют экраны
Его бесценный дубликат,
И в слаборазвитые страны
Везут, как полуфабрикат.
Крупнокалиберной породы
Равняются – к плечу плечо.
А есть на мелкие расходы,
Из местных кадров дурачьё.
Их много, что в Стамбуле турков,
Не сосчитать наверняка.
А сколько кормится придурков
В тени большого дурака!
Мы умного встречаем редко,
Не встретим – тоже не беда.
Мыслитель ищет как наседка,
Не слишком явного гнезда.
Зато дурак себя не прячет,
Его мы носим на руках.
Дурак всех умных одурачит,
И умный ходит в дураках.
Дурак – он разный. Он лиричен,
Он бьёт себя публично в грудь.
Почти всегда патротичен,
Но перехлёстывает чуть.
Дурак отечественный, прочный
Не поддаётся на испуг
А есть ещё дурак побочный,
Прямолинейный, как бамбук.
Хвать дурака! А ну, милейший,
Дурил? Дурил. Держи ответ.
Вдруг волны глупости новейшей
Накрыли, смыли – наших нет.
Бессильна магия заклятья,
Но красной тряпкой, как быков,
Великолепное занятье
Дразнить всемирных дураков!
Баллада об отречении Джордано
А. X.
Отрекаюсь, господи Иисусе,
Отрекаюсь, хмурый Магомет.
С разумом, как с дьяволом, в союзе
Утверждаю: благодати нет.
Нет в Иерусалиме Иордана,
Есть обыкновенная река.
Неаполитанец, я, Джордано,
Утверждаю: истина горька.
Если видишь всё с небесной кручи,
Если ты придумал забытьё
Здесь в груди Джордано, всемогущий,
Что тебе неверие моё?!
Я ли прочертил железом веху?
Я ли озарил кострами век?
Ты помочь не можешь человеку,
Как тебе поможет человек?
Верующих веру не нарушу,
Но и раб, что входит в божий храм,
Тёмное сомненье прячет в душу,
Верует с грехами пополам.
Потому что страшно человеку,
Думает живое существо,
Звёздную оглядывая реку:
Неужели нету ничего?..
Отрекаюсь! Будут вечно трусы
Взорами глотать пустую синь.
Отрекаюсь, господи Иисусе.
Совесть мне ответствует: «Аминь».
И неверие, огромное, как вера,
Передам я брату своему,
Потому что совесть – это мера,
Большего не надо никому.
Но, сойдя с заоблачных кочевий,
Самодержца сдерживая тик,
Ты воскликнешь, господи, во гневе:
«На костёр, – прикажешь, – еретик!»
Что же я отвечу? Был я молод,
Занималось утро в серебре,
Но за твой пронизывавший холод
Я готов согреться на костре.
Знаю, у огня столпится оголь,
Руки греть и бормотать: «Иисус…»
«Господи, на одного не много ль?» -
Я подумаю и с дымом вознесусь.
Снова раб возьмётся за тележку,
Но, преданье смутное храня,
Юноша подымет головешку
И прикурит молча от огня…
Дети Черноморья
Эй, барабанщики-банщики! Эй, трубачи-трубочисты!
Сказочники, обманщики, фокусники, артисты,
Старатели, кладоискатели, суровые землепроходцы,
Любители лимонада, сами себе полководцы!
Тычьтесь, пока не поздно, мордою в мякоть арбуза!
Позванивают и побулькивают ваши весёлые пуза.
Вам ли, товарищ, скажите, вам ли, скажите, кореш,
Гадкий утёнок зализанный, комнатный этот заморыш!
Воздух морей – полезней! Воздух лесов – полезней!
Дерево – доктор, а листик – лучший рецепт от болезней.
Карабкайтесь в горы, ребята, хватайте струю водопада,
Шатающуюся у ног,
Как всаженный в землю клинок!
(Ветер пузырит рубаху.
Солнце стоит в зените.
По-лягушачьи с размаху
В пену морскую летите!)
Где-то заливы и заводи. Где-то Стамбул и Афины.
Морем до самого полюса фыркающие дельфины!
В сторону, в сторону шуточки! Этот рыбак знаменитый
Ловит антенною удочки подводную песню ставриды.
Кработорговцы, ныряльщики, донных ракушек владельцы,
Храбрые красногвардейцы, таинственные индейцы,
Грядущие космонавты, солнцем дублённые шкуры,
Будьте здоровы, дети! Славлю вас, бедокуры!
Ежевика
С урочищем зелёным споря,
Сквозь заросли, сквозь бурелом,
Река выбрасывалась в море,
Рыча, летела напролом.
А над рекою камень дикий,
Но даже камень не был пуст.
В него вцепился ежевики
Расплющенный зелёный куст.
Почти окованный камнями,
Он молча не признал оков,
Своими тонкими корнями
Прожилья камня пропоров.
…Не без опаски, осторожно
Я ветку тонкую загнул
И гроздья ягоды дорожной
Тихонько на ладонь стряхнул.
На солнце ягоды горели,
Голубоватые с боков,
Они лоснились и чернели,
Как лак на панцире жуков.
…Ты человек. Но поживи-ка!
И выживи. И много дней
Живи, как эта ежевика,
Жизнь выжимая из камней!
Хочу я в горы
Хочу я в горы, в горы, в горы,
Где молодые облака
Рождаются у ледника.
Я не в беде ищу опоры,
Мне жизнью были эти горы,
Мне снятся влажные луга.
Хочу туда, где водопад
Летит, как брошенный канат,
Качаясь на лету,
Где, как раздавленный гранат,
Закат течёт по льду.
Туда, где лавровишен грозди,
Глаза чумазые скосив,
Глядят без робости в обрыв,
Где пастухи играют в кости,
На камне бурку расстелив.
Хочу я в горы возвратиться,
Хочу я видеть, как волчица
Скулит от ярости и ран,
Когда, клыки ломая, тщится
Железный перегрызть капкан.
А дым бродяжий? Невесомо
Клубится, обживая кряж…
Знакомый, сызмальства знакомый,
Стократ родней родного дома
Пропахший ельником шалаш!
Там над огнём, стекая жиром,
С шипеньем каплют на дрова
Круги задымленного сыра,
Тяжёлые, как жернова.
Там пастухи коров, мычащих
И вымя, как пудовый плод,
По травам и цветам влачащих,
К загонам гонят через чащи,
Через речной холодный брод.
Друзья, я с вами. И без клятвы
Мы слово держим, как топор.
А наши нервы крепче дратвы.
Верны мы сердцем сердцу гор.
Я к вам приду. Приду не в гости,
Пройдя охотничью тропу
От мелкой дружбы, мелкой злости
В большую, трудную судьбу.
И пусть, дыша в лицо мне жарко,
Распахивая мордой дверь,
На грудь мне кинется овчарка…
Я узнан! Лучшего подарка
Не надо. Скручена цигарка.
Легко, спокойно мне теперь.
Лето
Першит от влажной соли в глотке.
А ну, ещё один рывок!
Я пришвартовываю лодку,
Я выхожу на старый док.
Вокруг хохочущее лето.
Мальчишек славная орда.
От наслаждения, от света
Лениво щурится вода.
Над поплавками, свесив ноги,
Усевшись поудобней в ряд,
Пенсионеры, как йоги,
Сомнамбулически молчат.
А это что? На солнце нежась,
Лежит девчонка над водой.
Её обветренная свежесть
Прохладой дышит молодой.
Девчонка, золотая жилка,
Отчаянная несудьба,
Твоя монгольская ухмылка
Ещё по-девичьи груба.
Другому нянчиться с тобою,
На перекрёстках сторожа.
А я бросаюсь в голубое,
Где стынет медленно душа.
Ныряю. Скал подводных глыбы,
Знакомый с детства тайный лаз.
У глаз мелькнул какой-то рыбы
Не очень удивлённый глаз.
Над сваей ржавой и зелёной
Я гроздья мидий отыскал.
Сдирая до крови ладони,
Срываю мидии со скал.
Но вот, как бы огретый плёткой,
Выныриваю по прямой,
Швыряю раковины в лодку
И отдыхаю за кормой.
Огромный, добрый и солёный,
Из голубых, из тёплых вод
Промытым взором освежённый
Мир незахватанный встаёт.
Глазами жадно обнимите
Добычу мокрую ловца!
Напоминает груда мидий
Окаменевшие сердца.
Но, створки жёсткие раздвинув
Прямым охотничьим ножом,
Я, к небу голову закинув,
Глотаю мидии живьём.
Ещё останется на ужин,
На летний ужин у крыльца,
В конце концов, не без жемчужин
Окаменевшие сердца.
Парень с мотыгой
Откинув ситцевую блузу,
По пояс оголен, черняв,
Мотыжил парень кукурузу,
По телу солнце расплескав.
Он над обрывом шел по круче,
Ломая землю и дробя,
К дубку корявому на случай
Веревкой привязав себя.
Как бы веревке той противясь,
Он двигался за пядью пядь,
Но не могла тугая привязь
Его движения связать.
А пот зернистый и обильный,
Густой, струящийся с трудом,
Он отжимал ладонью пыльной
И стряхивал со лба рывком.
Вцепясь корнями в грунт тяжёлый,
Выравниваясь не спеша,
Тянулись к небу новосёлы,
Листвою плотною шурша.
…Каким неистовством натуры
Он был от роду наделен,
Чтоб оседлать медвежий, турий,
К чертям сползающий уклон!
Землёю мокрою завален,
Упорный, яростный, босой,
В самозабвенье гениален,
Как Леонардо и Толстой.
Первый арбуз
Над степью висит раскалённое солнце.
Сидят под навесом три волгодонца.
На степь глядят из-под навеса,
Едят с повышенным интересом.
Ещё бы!
Ребята устали за день.
Рубашки к телу прилипли сзади.
А под столом в холодном ведре
Арбуз прохлаждается в свежей воде.
Фабричным клеймом на кожуре
Кто-то старательно выскреб «В. Д.».
Его на стол кладут осторожно,
С минуту любуясь, не режут нарочно.
Но вот в него нож
вонзился, шурша,
И брызнули косточки,
скользки и липки,
С треском выпрыгивая
из-под ножа,
Как будто живые чёрные рыбки.
Арбуз просахарен
от жары
До звонкой и тонкой своей кожуры.
Прохлада ознобом проходит по коже,
А ломкие ломти на соты похожи.
Влажной землей арбуз пропах,
Он, как снег под ногами,
хрустит на зубах,
И сочная мякоть его красновата,
Как снег, окроплённый
февральским закатом.
Ещё степи пахнут палёной травой,
Ещё на рубашке пот трудовой,
Но с первой бахчи друзья принесли
Первый арбуз – благодарность земли.
Буйволы
Буйволы по берегу крутому
Всем своим семейством толстокожим
В полдень потянулись к водоему,
Входят в воду, выбирают ложе.
Тяжелее броненосных глыб,
Черные, лоснясь до синевы, –
Над водою лишь рогов изгиб
Да сопение жующей головы.
Вот лежит недвижно и угрюмо
Стадо молчаливых работяг.
Нравятся мне эти тугодумы
За медлительный, но твёрдый шаг.
За характер, не гадающий заранее –
Камни ли ворочать, в горы ль, в грязь.
Много людям сделали добра они,
Перед ними не ласкаясь и не льстясь.
Им под стать, где трактор не пройдёт,
Землю выпахать и, встретивши врага,
Защищаться, выставив вперёд
Узловатые, гранитные рога.
Пусть медлительны в работе буйволицы,
Их доить дояркам нелегко,
Но зато в подойники струится,
Как смола, густое молоко.
Каждый день по берегу крутому,
В полдень появляясь неизменно,
Буйволы проходят к водоёму,
Отработав утреннюю смену.
Абхазская осень
Дай бог такой вам осени, друзья!
Початки кукурузные грызя,
Мы у огня сидим.
Ленивый дым,
Закручиваясь, лезет в дымоход,
И, глядя на огонь, колдует кот.
Дрова трещат, и сыплются у ног,
Как с наковальни, яростные брызги.
Замызганный, широкобокий, низкий,
К огню придвинут чёрный чугунок.
Мы слушаем, как в чугунке торопко,
Уютно хлюпает пахучая похлёбка.
Золотозубая горою кукуруза
Навалена почти до потолка,
И наша кухня светится от груза
Початков, бронзовеющих слегка.
А тыквы уродились – чёрт-те что!
Таких, наверно, не видал никто:
Как будто сгрудились кабаньи туши,
Сюда на кухню забредя от стужи.
Они лежат вповалку на полу,
Глядишь – вот-вот захрюкают в углу.
И прежде чем варить их над огнём,
Те тыквы разрубают колуном.
Нанизанные на сырой шпагат,
На гвоздике у закопчённой дверцы,
Как ленты пулемётные, висят
Три связки перца.
Вот, до поры всю силу свою пряча,
Блестит в графине розовая чача.
А только рюмку опрокинешь в рот –
Ударит в грудь. Дыханье оборвёт.
И на секунду горла поперёк
Стоит, как раскаленный уголёк.
Над медленным огнем сидим. Глядим.
Желтеет пламя. Голубеет дым.
Мы не спешим. Мы пьём за чаркой чарку,
Как мёд густую, сладкую мачарку.
Вдруг – настежь дверь. И прямо из тумана –
Им хоть по снегу бегать босиком –
Ребята входят. Вёдрами каштаны
Несут с собой. И следом – ветер в дом.
Сейчас в лесу во всей осенней мощи
Багряные каштановые рощи.
…Огонь поленья лижет, языкат,
А в кухне запахам от запахов тесно.
Вином попахивает поздний виноград,
И виноградом – раннее вино.
Парень с ястребом
Он идёт травою колкой
От дороги в стороне.
Кверху клювом перепёлки
Вздрагивают на ремне.
Ястреб взглядом диковатым
Озирает мир, крича,
С головы его лохматой,
Как с вершины кедрача.
Вот курчавый виноградник,
Вот и домик угловой.
Там весёлый палисадник
Убран девичьей рукой.
Он с заминкой свистнул тонко,
Опершись о городьбу,
И на свист его девчонка
Выбегает на тропу.
Лёгкая, летит, как пчёлка,
Бросив книгу на окне,
И на лбу трясётся чёлка,
Современная вполне.
Молода да тонкоброва,
С чайником летит она
Молодого, молодого,
Молодецкого вина.
И почти без передышки,
Зарумянившись лицом,
Поит малого из крышки,
Сполоснув её винцом.
Парень пьёт из этой чаши.
Успевай лишь подносить!
– Хорошо вино, да вяжет…
Чем бы сладким закусить?
Чем бы сладким? – белозубый
Улыбается нахал.
– Чем бы сладким? – глядя в губы,
Он решительно сказал.
Ну а ястреб? Он ревнует.
Птица птицей, да не глуп,
Ястреб хохлится, бунтует,
Бьёт кривым крылом о чуб!
Час свидания недолог.
Парень сходит под обрыв,
Ожерелье перепёлок
Той девчонке подарив.
Мимо тропок, мелколесьем
Над оврагом запылил.
Держит ястреб равновесье
Плавным взмахом крепких крыл.
Мимо тропок. Мимо! Мимо!
По щетинистой траве
В клубах пыли, в кольцах дыма
Он, как жизнь, проходит мимо
С ястребом на голове!
Девушка с велосипедом
О девчонка в красной майке,
Душу не трави!
Подмосковная лужайка
Посреди Москвы.
Прислонясь к велосипеду,
Молча ты стоишь
У Московского Совета,
У цветных афиш.
В красной майке, в чёрных брюках
Молча ты стоишь
Юной вестницею юга…
Каплет с крыш…
И нахлынула такая
Вдруг печаль,
Неподатливо-тугая,
Как педаль.
Отливают лак и никель
Новизной.
Может, нужен тебе ниппель
Запасной?
Юность с кислыми дарами:
Хлеб, война, кизил.
Я любимую на раме,
Понимаешь, не возил!
Но вопросы безответны
У жар-птиц.
У колёс велосипедных
Много спиц.
В майской майке, огневая,
На седло
Ты садишься, понимаю,
Не назло.
Мчишь без памяти,
Глотая холодок.
Только рубчатый на памяти
Следок…
Баллада об украденном козле
Пока не напьются мои быки (одры! в заготовку пора!),
Мы будем курить и чесать языки, пока не спадет жара.
Мы будем курить табак городской, которому нет цены…
А вот что случилось над этой рекой за год до германской войны.
То было лет пятьдесят назад, но я говорю всегда:
Да здравствует крупный рогатый скот, а мелкий скот – никогда!
Вот так же слева шумел Кодор, но я ещё был юнцом,
Вот так же мы в горы стадо вели (мир праху его!) с отцом.
За веткой черники (эх, губошлёп!) я приотстал слегка.
Но вот вылезаю я на тропу и вижу издалека:
Чужой человек волочит козла…из нашего стада козёл.
Я сразу узнал козла своего, узнал и того, кто вёл.
Когда-то он в доме гостил у нас. Видать по всему – абрек.
Не то из Мингрелии беглый лаз, не то цебельдинский грек.
Но мы не спросили тогда у него: кто он! куда! зачем!
Право гостей говорить и молчать не нарушалось никем.
– Стой, – говорю и навстречу ему, – это наш, – говорю, – козёл.
Ты, помнишь, когда-то гостил у нас, ты с нами садился за стол.
Но мы не спросили тогда у тебя: кто ты? куда? зачем?
Право гостей говорить и молчать не нарушалось никем.
Но он усмехнулся в ответ и сказал, тряхнув на плече ружьё:
– Право моё за правым плечом, и то, что я взял, – моё.
Мало ли где я гулял и пил, и съеденный хлеб не клеймо.
А то, что я съел у отца твоего, давно превратилось в дерьмо.
Как пёс на поминках, блевотой давясь, я вылакал этот стыд.
Что делать? – когда говорит ружьё, палка в руке молчит.
Но всё же я снова напомнил ему. – Ты с нами садился за стол.
Но мы не спросили тогда у тебя, куда и зачем ты шёл.
Но он толкнул меня и сказал: – С дороги, иначе конец!
Недосчитает не только козла к вечеру твой отец. –
Потом он ударил козла ремешком и начал спускаться в падь.
Что делать? – когда говорит ружьё, палка должна молчать.
Но он не знал, что навстречу ему товарищ идёт с ружьём.
«Ну что ж, – я подумал, – спускайся вниз, а мы наверху подождём…»
Пожалуй, он слишком много сказал про стадо и про отца,
Но раз он такое всё же сказал, я дело довёл до конца.
И вот, когда он спустился вниз (внизу шумела река),
Навстречу товарищ спускался с горы, я видел издалека.
Я всё, что надо ему прокричал, я был опозорен и зол,
И голос мой, скрытый шумом реки, над вором, как ворон, прошёл.
Короче, когда я спустился вниз, всё было готово там.
Стоял он, словно в петле повис, и руки держал по швам.
А рядом товарищ сидел с ружьём, в тени постелив башлык.
У ног – чужой винтовки затвор, как вырванный прочь язык.
Я бросил палку. Винтовку взял, на место вложил затвор.
– Теперь, – говорю я, – тебе молчать, а мне вести разговор.
Я снял ремешок с моего козла и бросил ему: – Держи!
И если чёрта скрадёшь в аду, своим ремешком вяжи.
Так, значит, съеденный хлеб не клеймо и право за тем, кто сильней?
Право твоё за правым плечом, я буду стрелять левей!
Ослепнув от страха, попятился он к обрыву за шагом шаг,
Туда, где, давясь камнями, поток скатывался во мрак.
Я мог бы и выстрела не давать, единственного того,
Но я перед богом хитрить не хотел, я выстрелом сбросил его.
С тех пор немало воды утекло, окрашенной кровью воды.
Я знаю меру своей вины и меру своей правоты.
В меня стреляли, и я стрелял и знал предательский нож,
И смутное время меньшевиков, и малярийную дрожь.
В меня стреляли, и я понимал, что это вернётся опять,
Что будут стреляющих из-за угла, из-за угла убивать.
Конечно, что такое козёл? Чесотка да пара рогов.
Но честь очага дороже зрачка – наш древний обычай таков.
И если ты вор, живи, как вор, гони табуны коней.
Но в доме, который тебя приютил, иголку тронуть не смей.
С тех пор немало воды утекло, взошло и ушло травы.
Что ж, родины честь и честь очага не так понимаете вы.
У каждого времени есть своё, которое будет смешным,
Но то, что завтра будет смешным, сегодня не видят таким.
Мы гнали водку из диких груш, вы – свет из дикой воды.
Но и тогда не пили из луж идущие вдоль борозды.
Два главных корня в каждой душе – извечные Страх и Стыд.
И каждый Страх, побеждающий Стыд, людей, как свиней, скопит.
Два главных корня в каждой душе среди неглавных корней.
И каждый, Стыдом побеждающий Страх, хранит молоко матерей.
Что ж, древний обычай себя изжил, но тот ли будет рабом,
В котором сначала кровь из жил, а доблесть уходит потом.
Пусть родины честь и честь очага не так понимаете вы,
Но если сумеете вечно хранить, вы будете вечно правы.
Но правом своим и делом своим вам незачем нас корить –
Мы садим табак, мы сушим табак, мы просим у вас закурить.
Ночь
Голубеет асфальт под ногами.
То ли сумрачно, то ли светло…
Голубеет вода и камень,
На песке голубеет весло.
Настороженный по-оленьи,
Слух мой ловит издалека
Говорок, похожий на пенье,
Шелест платья и стук каблука.
Вот пушистая из тумана
Вылетает стайка подруг.
Может, поздно, а может, рано
Я впервые задумался вдруг.
Я не раз попадал им в сети,
А теперь я грущу невпопад,
Потому что девчонки эти
Не ко мне, а к другим спешат.
Неужели к тебе не проклюнусь,
Никакой не вернусь тропой?
Что с тобой мы наделали, юность,
Что наделали мы с тобой.
Ведь осталась любимая где-то,
Та, которая ждёт меня,
Может быть, с позапрошлого лета,
Может быть, со вчерашнего дня.
…Теплоходы дымят на причале,
На вокзале фырчат поезда.
Разлучали нас, разлучали
Обстоятельства, города…
Мы кричали своим: «До свиданья!»
Мы ловили испуганный взгляд,
Чуть заметное губ дрожанье,
И лицо за последнею гранью,
Как деревья, огни и зданья,
Опрокидывалось назад.
В парке
Над парком гремит радиола,
Сзывая парней и девчат, –
Танцует вечерняя школа,
За поясом книжки торчат.
Здесь пришлый народ и окрестный
Плясать до упаду готов,
Здесь девочки с фабрики местной,
Матросы с торговых судов.
От страсти хрипит радиола.
Ботинки и туфли гремят.
В обнимку вечерняя школа
И кожобувной комбинат.
Хозяин портального крана –
Пускай не изысканный вид,
Но мелочь порой из кармана
Гусарскою шпорой звенит.
Случайный стоит посетитель,
Глядит, ошарашен и дик.
Застёгнутый наглухо китель.
Сапог антрацитовый шик.
Теряет он в топоте, в громе
Сознания трезвого нить.
Но некому в этом содоме
Тяжёлый портфель поручить.
А вот и знакомые лица.
Танцуют с военных времён.
Им боязно остановиться,
Им страшно лететь под уклон.
На шаткие доски настила
Из круга семьи и подруг
Войны центробежная сила
Их вбросила в бешеный круг.
Пора бы какую новинку,
К домашнему, что ли теплу.
Но словно заело пластинку,
И некому сдвинуть иглу.
А впрочем, гремит радиола,
Ботинки и туфли гремят,
В обнимку вечерняя школа
И кожобувной комбинат.
Но вот я заметил в сторонке
Кривляясь на узкой тропе,
С подружками рядом девчонка
Танцует сама по себе.
И в каждом движенье насмешка
И вызов небрежный судьбе,
Зелёная крепость орешка,
Уверенность, что ли, в себе.
Сияет глазастое чудо,
Которое не позабыть
И чёрт его знает, откуда
Её бесшабашная прыть!
Смеётся панамка, спадая
С летящих дождинок волос,
Смеётся осанка лихая,
Смеётся облупленный нос.
Как будто не крови томленье
Её пародийный протест,
А хочет найти поколенье
Свой голос, свой собственный жест.
Хашная
В рассветный час люблю хашную.
Здесь без особенных затей
Нам подают похлёбку злую
И острую, как сто чертей.
Обветренные альпинисты,
Рабочие, портовики,
Провинциальные министры
Или столичные жуки
В земной весёлой преисподней,
В демократической хашной,
Вчера, вовеки и сегодня
Здесь все равны между собой.
Вот, полон самоотреченья,
Сидит, в нирвану погружён,
Провидец местного значенья,
Мудрец и лекарь Соломон.
К буфетчице, к весёлой Марфе,
Поглядывая на часы,
Склоняется в пижонском шарфе
Шофёр дежурного такси.
В углу, намаявшийся с ночи,
Слегка распаренный в тепле,
Окончив смену, ест рабочий,
Дымится миска на столе.
Он ест, спины не разгибая,
Сосредоточенно, молчком,
Как бы лопатой загребая,
Как бы пригнувшись под мешком.
Он густо перчит, густо солит.
Он держит нож, как держат нож.
По грозной сдержанности, что ли,
Его повсюду узнаёшь.
Вон рыбаки с ночного лова,
Срывая жёсткие плащи,
Ладони трут, кричат громово:
– Тащи горячего, тащи!
Они гудят, смеясь и споря,
Могучей свежести полны,
Дыханьем или духом моря,
Как облаком, окружены.
Дымится жирная похлёбка,
Сытна бычачья требуха,
Прохладна утренняя стопка.
Но стоп! Подальше от греха!
Горбушка тёплая, ржаная,
Надкушенная ровно в шесть.
Друзья, да здравствует хашная,
Поскольку жизнь кипит и здесь!
Цыганы на пристани
На пристани цыганы.
В глазах темным-темно.
Граненые стаканы.
Дешёвое вино.
Ладонями кривыми
Стирая пот с лица,
Сидят в лохматом дыме
Два старых кузнеца.
Давясь сухою воблой,
Переходя на крик,
Давясь слезою тёплой,
Заговорил старик
(Руками рвя у горла
Потрёпанный сатин):
– Одиннадцать помёрло,
Двенадцатый один!
Стоит мальчонка рядом,
Кудряв и черномаз.
Глядит серьёзным взглядом,
С отца не сводит глаз.
Бледнея от обиды,
Нахохленней птенца,
Глядит, глядит сердито
На пьяного отца.
А тот всё рвёт у горла
Потрёпанный сатин:
– Одиннадцать помёрло,
Двенадцатый один!
Есть лошадь, жеребёнок…
И баба тоже есть.
А это мой ребёнок,
И вот я, вот я весь!
Пока ещё не слабый,
Пока ещё в ходу,
Возьму ребёнка, бабу,
Из табора уйду.
Тебя любил я, Боже,
Покрепче, чем коня,
Цыганский бог, за что же
Обидел ты меня?!
Тобой обижен цыган.
За что узял детей?
Уйду в село на выгон
Пасти чужих коней.
Сыночек! Человечек!
Где братья? Братья – нет!
Буфетчик, эй, буфетчик!
Дай мальчику конфет!
Дай мальчику печенье,
Котлеты тоже дай!
Мученье есть мученье,
Гуляй, сынок, гуляй!
Но мальчик головою
Мотает: «Не хочу!»
Ладошкою худою
Бьёт батьку по плечу.
Он сердится. Он мёрзнет.
Он тычет кулаком.
– Пидём до мамки. Поздно.
Пидём, отец, пидём!
Подняв шапчонку с полу,
Шатаясь, встал цыган.
Его ведёт за полу
Упрямый мальчуган.
Ведёт его сурово,
Быть может, до конца
Притихшего, хмельного,
Усталого отца.
Художники
На морду льва похожая айва,
Какая хмурая и царственная морда!
Впервые в жизни я подумал гордо:
Чего-то стоит наша голова!
Мы обнажаем жизни аромат.
Всё связано – и ничего отдельно,
И творческая радость не бесцельна,
Когда за нами люди говорят:
«Мы связаны. Природа такова.
На свете любопытного до чёрта!
На морду льва похожая айва,
Какая мудрая и царственная морда!»
Причина Бога
Когда сквозь звёздный мир, натужась,
Мы прорываемся подчас,
Пространственный и честный ужас,
Как в детстве, настигает нас.
Куда втекает эта млечность?
Что за созвездием Стрельца?
Где бесконечности конечность?
Что за конечностью конца?
Но беспредельные просторы
Рождают беспредельный страх.
И, как слепец рукой опоры,
Опоры ищем в небесах.
Тогда душевное здоровье
Всевышний возвращает нам.
Вселенная – его гнездовье,
В огнях далёких мощный храм!
И бездна не грозит, ощерясь,
И нам не страшно ничего.
Он так велик, что даже ересь
Живёт под куполом его.
Дом Бога высится над нами,
Мы в краткой радости земной
Защищены его стенами
От бесконечности дурной.
* * *
Эта страна, как огромный завод, где можно ишачить и красть.
Что производит этот завод? Он производит власть.
Власть производит, как ни крути – хочешь, воруй и пей!
Ибо растление душ и есть – прибыль, сверхприбыль властей.
И вещество растленных душ (нация, где твой цвет?)
Власти качают для власти, как из кита спермацет.
Как время крестьянам погоду ловить – самая благодать! –
Как время женщину удержать и время с женщиной рвать,
Так, думаю я, для каждой страны есть исторический миг…
Встань за свободу и стой стоймя! Не устоял – не мужик.
Мы прозевали время своё, прошляпили, протрепав.
В этой стране всё зыбко плывёт, даже тюремный устав.
Мы припозднились, гоняя дымы, вина, шары, чаи,
Глянул в окно, а там давно гниют, фашизея, свои.
© Фазиль Искандер, 1951 – 2016.
© 45-я параллель, 2016.