Евгения
Красноярова

* * *

Ноев ковчег утонул и не спасся никто…

Сергей Главацкий

Бессмысленны пожары

упадочных эпох.

Ковчег избегнет кары

и превратится в мох.

И мхи облапят вены

убыточной земли,

чтоб снова по Вселенной

скользили корабли

и путь змеился млечный

в мерцании планет.

Чтоб воплощался вечно

проклятия завет:

жить в доме с дверью в бездну

и помнить каждый день,

что я вот-вот исчезну.

Как тать.

Как твердь.

Как тень.

Говори со мной

Говори со мной, птах, на своём языке –

я устал от омонимов и парафраз.

Я лесной разговорник сжимаю в руке,

чтоб потом его спрятать за иконостас

своего одиночества в мире вериг –

стеариновых зарев безмолвной тоски.

Говори со мной, птах, самой верной из книг –

переплётами трав, кружевами реки.

Я внимаю тебе, как ещё не внимал

никому из прославленных Учителей.

Пусть с твоей высоты я ничтожен и мал,

и почти незаметен под калькой ветвей,

Говори! Я апостолом стану твоим,

я покину тот город, в котором я глух –

те пределы, в которых бескровится дым

золотушных младенцев и ржавых старух…

Обездоленный временем город-полип

я оставлю на милость слепых воевод,

что не знают ни жалости слёз, ни молитв.

Я – перо, я – обломок крыла твоего.

* * *

Как старики, недоверчивы маяки.

Каждый из них скрывает, по ком он плачет,

и помнит каждый, что море кормить с руки

может лишь тот, для кого ничего не значит

жёлтое слово «жить», помноженное на дом,

сына, колодец… Ловимое ртами жадно –

тех, на набережной, и этих вот – за бортом

глаза округляющих. Да живите, ладно!..

А пульсы морские измерить дано не тем,

кто всаживает линейку в тугую кожу

спины океана, который из всех систем

ноля выбирает шар, на него похожий

своим первородством. Не им понимать дано

верлибры его настроений, мятущих тверди –

ером булыжника ли тянет себя на дно,

ятями мачт ли покой горизонта сердит…

Души земные цепко держит его рука,

то по щекам бия дельты и города, то

перебирая струны рыбьего плавника…

Зачёркивает имена, затирает даты…

* * *

Кто из нас доживёт – до ста?

Последнее поколение двадцатого века

покорно ложится в гробы, устав

от звания человека...

Не Чернобыль и не Чечня –

вся обречённость Цивилизации

шепчет на ухо, так обняв,

что – не отвязаться...

Кто – за нас? Да теперь никто!..

Не от боли каменные – от пыли.

Господи! души наши прими за то,

что мы – были.

* * *

Над камнем древнеримским колышется тимьян –

Здесь время, загрубев, застыло вне приличий.

Спасётся и погибнет святой Себастиан,

Аттила бросит клич и захлебнётся кличем,

И будут гипподромы властителей и вражд,

И в пурпуре чума, и лепра с колокольцем…

…И юный лжепророк, и отравитель-паж,

И грязные стада старух и богомольцев…

Как ветер по траве, как вешняя вода –

Меняющие лишь названия и лица,

Они проходят здесь. Они спешат туда,

Где мрак небытия надорван летописцем.

Колышется тимьян. Всесилие и власть

Обещаны тому, кто нерушим и вечен…

Проходят времена, но камню – не пропасть.

И ты на камне том – печать. Поэт. Предтеча.

* * *

...Осипу Мандельштаму

Ненадёжен Воронеж, и Питер завален

прибалтийским туманом. Беги – не беги,

не летательным будет исход, а летальным.

И на шконке враги, и за шконкой – враги…

От Гомера до смерти дорога – длиннота,

но так складно звучит. И так страшно – потом…

Не тебе, разложившему слово на ноты,

по помойкам шататься с распяленным ртом,

не тебе! Но, хранимый не Богом, а музой,

по этапу – идёт. И минуты – идут.

И тайга распахнулась бездонною лузой,

где его никогда, никогда не найдут.

* * *

Ни коня своего, ни дома.

Всё – цыганщина, всё – шатёр!

Нежит дно твоего парома,

жжёт – свободы моей простор…

Что мне лестницы, что мне стены?

Смелет всё вечеров печаль.

Что мне, друг, от твоей измены,

если прошлого нам не жаль?

Бесконечно и бескорыстно

прочь – пешком, если нет коня!

Ты по мне не справлял ли тризны,

каждый день – хороня меня?

Не невидима, но – свободна.

Пой, цыганка, погромче пой,

чтоб гадалось по путеводной,

по звезде моей ледяной!

Милый, слышишь, уже не надо

мне ни глаз твоих, ни руки –

я сменяла свои награды

на чугунные башмаки…

Что мне башни, мосты, заборы?

Что мне замки – замки одни!

Я в свои ухожу соборы –

в небом звонкие дали-дни.

* * *

Обездвижь этот нерв, заблудившийся в

одиночестве наших нечёсаных грив,

потому что – замкнёт, и уже никогда

мы – живые – не сможем друг друга догнать...

Обесточь этот провод, опутавший нас,

пока крутится счётчик и свет не погас,

потому что – искрит, потому что потом

мы в пожаре дорогу назад не найдём...

Обнули те счета, по которым платить,

значит – больше свободно тебя не любить,

потому что разлука – на каждом шагу...

Потому что я жить без тебя не могу.

* * *

Пала Мессена, лакедемонянин,

пала Мессена...

Взмыл, отражённый её зеркалами,

камень измены

над плодородием нив, над стадами,

над головою,

чтоб уничтожить, что названо – нами,

названо – мною...

Пей! Победитель всегда веселится,

пей до упаду!

Мне твоей новой богатой столицы

будет – не надо!

Что мне теперь твоё звонкое имя,

паж и повеса?

Пала – Мессена, и Спарта – отхлынет

в руки Гадеса...

Посейдон

По сей день Посейдон погоняет коней

по следам ускользающих лун –

мимо ржавых вулканов и спящих камней,

островов, кипарисов и дюн...

Мимо мифом поросших сыновних могил,

от которых так сине в груди...

Он хотел бы, чтоб Хронос его пощадил,

только тот никого не щадит.

Он так сед, что не видит ни яви, ни снов,

ни того, для чего он живёт.

И не в силах своих удержать скакунов,

он несётся за ними вперёд.

Над сточившими сломы костями трирем,

над меандром гористого дна

Гиппий гонит ветра. И по-прежнему нем

горизонт и блудлива волна...

Прилив

Море, мой тревожный брат

С профилем орла…

Бей приливами в набат

Синего крыла,

Властною срывай рукой

С берега бельё…

В клочья – ври, мели – мукой,

Дикое – моё…

Так закованный в седло

Беленится конь –

Режет жидкое стекло

Города ладонь.

Нет ему по сердцу – вер.

Нет по росту – вёрст…

Море – спящий Робеспьер.

Море – Алконост.

Равнодействия

Растит нескромный аппетит

Далила-осень.

И жнёт, и косит, и темнит,

и жнёт, и косит…

Стрижёт беспечную главу

рука далилина,

и запускает в дом сову,

а в душу – филина.

И – спящий лета великан

ещё не знает,

что оскальпован, слит в стакан

и умирает…

Далила пьёт его, спеша,

за жёлтым пологом.

Царапает её душа

мизинцем облака

по неба выгнутой спине,

от боли синей:

«Самсон, зачем ты отдан мне?...

Самсон, погибни».

* * *

Утро – сладкое и вязкое,

Как хорошее токайское…

Утро тех надежд, которые

По ночам развозит скорая

По приёемным покоям. Утро –

Не похмелье, не Камасутра,

Не тревога, не боль в груди,

Не колючие бигуди –

Утро – горизонт немой мечты,

На котором вместо Солнца – ты.

* * *

Я ходила туда, где никто не живёт.

Там подвальной улыбкой безумствует кот,

будто вены, по стенам висят провода,

не течёт из белесого крана вода,

и ступени скрипят, отбирая года,

и ведут на чердак, на балкон – никуда…

Отощавший матрац, нерабочий торшер,

сквозняком пропылённые крылья портьер,

паутинная дрожь серебрит потолок…

Там беда заржавела на кафеле щёк

тех, кто стен не сберёг и дверей не сберёг,

и себя – не сберёг, и подтёками лёг

на паркеты, избитые жалобой ног…

Там сгущается сор, погребая углы,

и пороги блажат и топорщатся, злы

оттого, что раскрыты, как язвы, полы,

оттого, что гостиные полны золы,

оттого, что разрухе заплачен калым,

и не дом, и не дом уже это, а – дым…

над землею встаёт – нелюдим, колченог.

Я ходила туда. Для чего? для чего…

* * *

…любить того, кто не познал

ни рясы, ни кнута –

как любит глубину Байкал,

как любит крест – Христа…

…того, кто вылеплен из глин

небесных и крещён

в купели ледяных седин

опаловым лучом…

…того, кто в малости велик,

того, кто сердцем наг…

…чей повергает в трепет лик

и греков, и варяг…

Его, его немотно ждать,

как крови ждёт клинок,

и – погибать, и – побеждать

у ног его. У ног…