Посейдон
По сей день Посейдон погоняет коней
по следам ускользающих лун –
мимо ржавых вулканов и спящих камней,
островов, кипарисов и дюн...
Мимо мифом поросших сыновних могил,
от которых так сине в груди...
Он хотел бы, чтоб Хронос его пощадил,
только тот никого не щадит.
Он так сед, что не видит ни яви, ни снов,
ни того, для чего он живёт.
И не в силах своих удержать скакунов,
он несётся за ними вперёд.
Над сточившими сломы костями трирем,
над меандром гористого дна
Гиппий гонит ветра. И по-прежнему нем
горизонт и блудлива волна...
* * *
Я ходила туда, где никто не живёт.
Там подвальной улыбкой безумствует кот,
будто вены, по стенам висят провода,
не течёт из белесого крана вода,
и ступени скрипят, отбирая года,
и ведут на чердак, на балкон – никуда…
Отощавший матрац, нерабочий торшер,
сквозняком пропылённые крылья портьер,
паутинная дрожь серебрит потолок…
Там беда заржавела на кафеле щёк
тех, кто стен не сберёг и дверей не сберёг,
и себя – не сберёг, и подтёками лёг
на паркеты, избитые жалобой ног…
Там сгущается сор, погребая углы,
и пороги блажат и топорщатся, злы
оттого, что раскрыты, как язвы, полы,
оттого, что гостиные полны золы,
оттого, что разрухе заплачен калым,
и не дом, и не дом уже это, а – дым…
над землею встаёт – нелюдим, колченог.
Я ходила туда. Для чего? для чего…
* * *
Пала Мессена, лакедемонянин,
пала Мессена...
Взмыл, отражённый её зеркалами,
камень измены
над плодородием нив, над стадами,
над головою,
чтоб уничтожить, что названо – нами,
названо – мною...
Пей! Победитель всегда веселится,
пей до упаду!
Мне твоей новой богатой столицы
будет – не надо!
Что мне теперь твоё звонкое имя,
паж и повеса?
Пала – Мессена, и Спарта – отхлынет
в руки Гадеса...
* * *
...Осипу Мандельштаму
Ненадёжен Воронеж, и Питер завален
прибалтийским туманом. Беги – не беги,
не летательным будет исход, а летальным.
И на шконке враги, и за шконкой – враги…
От Гомера до смерти дорога – длиннота,
но так складно звучит. И так страшно – потом…
Не тебе, разложившему слово на ноты,
по помойкам шататься с распяленным ртом,
не тебе! Но, хранимый не Богом, а музой,
по этапу – идёт. И минуты – идут.
И тайга распахнулась бездонною лузой,
где его никогда, никогда не найдут.
* * *
Над камнем древнеримским колышется тимьян –
Здесь время, загрубев, застыло вне приличий.
Спасётся и погибнет святой Себастиан,
Аттила бросит клич и захлебнётся кличем,
И будут гипподромы властителей и вражд,
И в пурпуре чума, и лепра с колокольцем…
…И юный лжепророк, и отравитель-паж,
И грязные стада старух и богомольцев…
Как ветер по траве, как вешняя вода –
Меняющие лишь названия и лица,
Они проходят здесь. Они спешат туда,
Где мрак небытия надорван летописцем.
Колышется тимьян. Всесилие и власть
Обещаны тому, кто нерушим и вечен…
Проходят времена, но камню – не пропасть.
И ты на камне том – печать. Поэт. Предтеча.
* * *
Обездвижь этот нерв, заблудившийся в
одиночестве наших нечёсаных грив,
потому что – замкнёт, и уже никогда
мы – живые – не сможем друг друга догнать...
Обесточь этот провод, опутавший нас,
пока крутится счётчик и свет не погас,
потому что – искрит, потому что потом
мы в пожаре дорогу назад не найдём...
Обнули те счета, по которым платить,
значит – больше свободно тебя не любить,
потому что разлука – на каждом шагу...
Потому что я жить без тебя не могу.
* * *
Кто из нас доживёт – до ста?
Последнее поколение двадцатого века
покорно ложится в гробы, устав
от звания человека...
Не Чернобыль и не Чечня –
вся обречённость Цивилизации
шепчет на ухо, так обняв,
что – не отвязаться...
Кто – за нас? Да теперь никто!..
Не от боли каменные – от пыли.
Господи! души наши прими за то,
что мы – были.
Равнодействия
Растит нескромный аппетит
Далила-осень.
И жнёт, и косит, и темнит,
и жнёт, и косит…
Стрижёт беспечную главу
рука далилина,
и запускает в дом сову,
а в душу – филина.
И – спящий лета великан
ещё не знает,
что оскальпован, слит в стакан
и умирает…
Далила пьёт его, спеша,
за жёлтым пологом.
Царапает её душа
мизинцем облака
по неба выгнутой спине,
от боли синей:
«Самсон, зачем ты отдан мне?...
Самсон, погибни».
* * *
…любить того, кто не познал
ни рясы, ни кнута –
как любит глубину Байкал,
как любит крест – Христа…
…того, кто вылеплен из глин
небесных и крещён
в купели ледяных седин
опаловым лучом…
…того, кто в малости велик,
того, кто сердцем наг…
…чей повергает в трепет лик
и греков, и варяг…
Его, его немотно ждать,
как крови ждёт клинок,
и – погибать, и – побеждать
у ног его. У ног…
* * *
Утро – сладкое и вязкое,
Как хорошее токайское…
Утро тех надежд, которые
По ночам развозит скорая
По приёемным покоям. Утро –
Не похмелье, не Камасутра,
Не тревога, не боль в груди,
Не колючие бигуди –
Утро – горизонт немой мечты,
На котором вместо Солнца – ты.
* * *
Ни коня своего, ни дома.
Всё – цыганщина, всё – шатёр!
Нежит дно твоего парома,
жжёт – свободы моей простор…
Что мне лестницы, что мне стены?
Смелет всё вечеров печаль.
Что мне, друг, от твоей измены,
если прошлого нам не жаль?
Бесконечно и бескорыстно
прочь – пешком, если нет коня!
Ты по мне не справлял ли тризны,
каждый день – хороня меня?
Не невидима, но – свободна.
Пой, цыганка, погромче пой,
чтоб гадалось по путеводной,
по звезде моей ледяной!
Милый, слышишь, уже не надо
мне ни глаз твоих, ни руки –
я сменяла свои награды
на чугунные башмаки…
Что мне башни, мосты, заборы?
Что мне замки – замки одни!
Я в свои ухожу соборы –
в небом звонкие дали-дни.
Прилив
Море, мой тревожный брат
С профилем орла…
Бей приливами в набат
Синего крыла,
Властною срывай рукой
С берега бельё…
В клочья – ври, мели – мукой,
Дикое – моё…
Так закованный в седло
Беленится конь –
Режет жидкое стекло
Города ладонь.
Нет ему по сердцу – вер.
Нет по росту – вёрст…
Море – спящий Робеспьер.
Море – Алконост.
* * *
Как старики, недоверчивы маяки.
Каждый из них скрывает, по ком он плачет,
и помнит каждый, что море кормить с руки
может лишь тот, для кого ничего не значит
жёлтое слово «жить», помноженное на дом,
сына, колодец… Ловимое ртами жадно –
тех, на набережной, и этих вот – за бортом
глаза округляющих. Да живите, ладно!..
А пульсы морские измерить дано не тем,
кто всаживает линейку в тугую кожу
спины океана, который из всех систем
ноля выбирает шар, на него похожий
своим первородством. Не им понимать дано
верлибры его настроений, мятущих тверди –
ером булыжника ли тянет себя на дно,
ятями мачт ли покой горизонта сердит…
Души земные цепко держит его рука,
то по щекам бия дельты и города, то
перебирая струны рыбьего плавника…
Зачёркивает имена, затирает даты…
Говори со мной
Говори со мной, птах, на своём языке –
я устал от омонимов и парафраз.
Я лесной разговорник сжимаю в руке,
чтоб потом его спрятать за иконостас
своего одиночества в мире вериг –
стеариновых зарев безмолвной тоски.
Говори со мной, птах, самой верной из книг –
переплётами трав, кружевами реки.
Я внимаю тебе, как ещё не внимал
никому из прославленных Учителей.
Пусть с твоей высоты я ничтожен и мал,
и почти незаметен под калькой ветвей,
Говори! Я апостолом стану твоим,
я покину тот город, в котором я глух –
те пределы, в которых бескровится дым
золотушных младенцев и ржавых старух…
Обездоленный временем город-полип
я оставлю на милость слепых воевод,
что не знают ни жалости слёз, ни молитв.
Я – перо, я – обломок крыла твоего.
* * *
Ноев ковчег утонул и не спасся никто…
Сергей Главацкий
Бессмысленны пожары
упадочных эпох.
Ковчег избегнет кары
и превратится в мох.
И мхи облапят вены
убыточной земли,
чтоб снова по Вселенной
скользили корабли
и путь змеился млечный
в мерцании планет.
Чтоб воплощался вечно
проклятия завет:
жить в доме с дверью в бездну
и помнить каждый день,
что я вот-вот исчезну.
Как тать.
Как твердь.
Как тень.
© Евгения Красноярова, 2005–2010.
© 45-я параллель, 2010.