Евгения
Изварина

«Зелёная лампа»

Есть рассказ:

                    …шинельного сукна

сумерки, и шельму Бог не метит.

Человек и лампа у окна.

Человек уходит – лампа светит

в никуда,

вернее – никому,

мимо, как проектор в кинозале.

…На Урале,

                  в Питере,

                                в Крыму

жил писатель: лучшим бы назвали,

только растащить не удалось

по филологическим брошюрам

мошкары и крепких папирос

пепел под зелёным абажуром.

* * *

Белое – во тьму –

слово-домино:

Господи, кому –

именем оно?

…Инеем оно –

по сухой траве:

белое вино

в белом рукаве…

* * *

Будь ловок, или нелеп

на росстанях кровных –

привет!

Почему бы нет? –

Жизнь,

вязь рыболовных

крючков, скоротечных лет

воздушное зелье –

предлог передать привет,

смущенье,

спасенье…

* * *

В квадрат заглохшего колодца

глядят малина и дурман.

Никак ладони не коснётся

полузвезда-

полутуман.

И удержать – себе дороже,

и не оглянешься назад:

дыши всё так же,

жди того же,

настанет миг –

найдётся сад,

где неосознанную просьбу

предупреждая навсегда,

сам по себе мерцает воздух –

полутуман-

полузвезда.

Волна

Гладь продольна и вольна

не дышать.

Но посерёдке

вдруг продёрнута волна

через две взаимных лодки.

Это

лента – или шрам?

Ожерелье – или привязь?

Кто им встречи пожелал?

Появились – как приснились…

* * *

Вот всё, что есть:

немного влажной глины

и вид с преодолимой высоты

дождями размываемой долины,

где горестные пустоши густы.

Вот всё, что есть:

бестрепетная сила

преображенья – поперёк судьбе…

Помилуй, Боже, – сделай нам красиво

за то, что больно сделали Тебе.

* * *

Время ревниво, но иногда

прорастает плавнями между плит

тихий час:

не течёт вода,

рана рябины не болит –

ветер перевязал порез

влажными прядями берёз,

словно свечу золотую – в лес

башню из листопада внёс…

* * *

Голос опаздывает, как нож,

сорванный на золотую треть.

Хочется жить за здорово живёшь,

а получается – умереть.

Просто – идёшь, уже никакой,

по разделительной полосе

и тормозишь облака рукой.

И вдруг останавливаются – все.

* * *

Голос твой… – край земли, но – у ангелов под приглядом:

замирает вдали, чтобы эхо осталось рядом,

вышит искрами тишины – как нет моря без островов,

изменяет значенья слов,

ведь на то он и твой. …Ткань желаний причудлива и пестра,

дни и ночи ткала её Эхо, в миру – сестра Голоса:

бедные полубоги! – у самых глубоких вод

лодка их остановится, наша – далее поплывёт…

Голос. Водосвятие

ставь на промах

лучший в череде

опыт – омут

звука по воде

полукружье

голоса лучи

канут глубже

чаши и свечи

* * *

Голубой – за карими слезами –

табачок дымится листовой.

Зазеркалье ничего не знает –

только повторяет за тобой.

Годы жизни были неплохими.

Годы смерти – ветер при ходьбе.

Бронзовыми иглами сухими

зазеркалье плачет по тебе.

* * *

Господь ли в серебре причаливал к холму

давая прикурить неведомо кому

всё чтобы кто-то мог грустить невыносимо

и медленный дымок в долину относило

а он себе сидел поникнув головой

а мимо шли домой с работы полевой

похожие слова как в сумерках китайцы

и горька трава переплетала пальцы

* * *

Грустим и гуляем – вину не прилечь,

по хвойным маслам в полуснах голубиных

плыла и постилась Сочельника сечь,

засека лесная, ограда рубинов –

шиповника с вишней в терновом вине,

за древностью истин запомнившем только

уста и ладони,

наивно,

легонько:

– Не плачь обо мне…

* * *

До солнца – далеко.

До луны – не очень.

Пули в молоко

полёт одиночен.

Носит налегке

слезу скупую

пуля в молоке –

любовь вслепую…

* * *

Если к самой воде подойдём,

утки будут – по правую.

…Половина пруда подо льдом,

а они ещё плавают,

чтобы мы, о заглавных долгах

вспоминая по случаю,

эту лень в золотых берегах,

эту темень плакучую

называли несчастной страной,

а любили – как первую…

И когда повернёмся спиной,

утки будут – по левую.

* * *

Жаром хрусталь помутился

от гефсиманских осин –

в русские боги сгодился

горько обиженный сын.

Здесь,

где сажали то на кол,

то на бетонный настил, –

слабый хрусталик оплакал

всё, что вместил.

* * *

Жизнь

в обмерзающей лохани

рубахой плещется бесшовной –

так птица зимнего дыханья

влетает в куст опустошённый:

где стены в тереме, где окна? –

чересполосица,

решётка:

кто постоит немного около –

зашатается от шёпота

вплотную – жизни…

* * *

Жизнь страшится – но проходит

по дощечкам домино,

влагу зренья переводит

на солёное вино:

плачет ветер на могиле,

плачут рюмки над столом –

пейте, гости дорогие,

забывайте о былом.

Заросла вода бурьяном.

Рябь подёрнула стекло.

В чистом поле чисто пьяным,

как за пазухой, тепло…

* * *

Жить –

и снежинки встреч

стряхивать с ворота.

А одну – поберечь:

словно повёрнута

на закатный огонь

бронзовая игла.

Это её ладонь

жаждала и ждала –

веришь настороже

дрогнувшей жилке?

…Или это уже –

не о снежинке?

* * *

За яблоками – в сад,

за снегом – выше,

в необитаемое всё равно…

Наитьем нахожу и чудом слышу,

когда под самозваное вино

(не надо о – любви, была бы жалость) -

с тобой таким же чудом говорю,

как приживаются, не обижаясь,

ворованные яблоки в раю…

* * *           

Г. Власову

Звон об озеро пустое

шире шороха возник.

Все художники в запое,

если некому из них –

то ольшаник обветшалый

с воробьями в бороде

водит кисточкой шершавой

по негнущейся воде…

* * *

Золота соло

сквозь молоко

сыпь невесомо –

так же легко,

чьи-то надежды

превосходя,

дерево держит

факел дождя –

шорох проточный

на вираже

в дымке молочной,

зимней уже…

* * *

Золотой ли цвет с рябины,

или голубь от руки –

неба бледные глубины

не на шутку широки.

В небе – ветреное лето

с детским визгом и вознёй…

А кому не в жилу это –

пролетает под землёй.

* * *

И боль, и жалость – не в заслугу,

не знают судьбы, чья – бедней,

и книга пишется по кругу:

вот с пены дней

смерть собрала солдатской ложкой

ещё неведомую дань,

и паровоз продул – дорожной,

железной флейты филигрань,

и дымка, сдвинувшая горы,

по умолчанию легка,

что пассажирам – разговоры,

то машинисту – облака…

* * *

Известное дело – сердец произвол:

под молнию тянется высохший ствол,

в пожар его сеются пики и крести,

обвальные и небывалые вести,

цветущие недра бумаги и льна,

одежд имена

неведомых телу…

Уж мы не проснёмся

по эту весёлую сторону ночи –

над нами другие расколются солнца,

пшеничное разворошат многоточье

дописьменных слов, доремесленных глин,

слепивших нам время из двух половин…

* * *

Как вьюжно было, или влажно,

как билось солнце о висок,

запомнишь, или нет, – не важно,

покуда голос твой высок,

насколько помню (или верю)…

Живёшь – единожды свою,

пока шаги твои за дверью

по боли в сердце узнаю.

* * *

Как и все – последний блеск рассеешь

в молоке снятом.

Всё что не хранишь – да возымеешь

где-нибудь потом,

на излёте серебристых святок

апельсинного вкусив огня…

С опытом приходит лишь остаток

лет, осколок дня,

но и это – не ответ на общий

гул вопросов, шелест крыл.

…Человек смолкает – разрастаясь рощей

сверстников, чьи имена забыл.

* * *

Как спадающий дрожью по коже

слепок времени восковой,

что и с кем – позабудется тут же,

а с тобой –

это как подожжённых бумажек

свежий ветер щепотку берёт:

огнекрылок с поляны в овражек

опаляющий перелёт…

* * *

Кому-то жизнь приколота на грудь

(на свежем срезе сок ещё не высох),

кому-то на закат проложен путь

касаньями подводных кипарисов;

кого-то долго с берега зовёт

ночная птица – он не понимает,

жизнь из петлицы тихо вынимает,

бросает в воду – и она плывёт…

* * *

Кто говорит, что жизнь недорога

и нет ей повода за поворотом? –

Вишнёвый сад

– огромные рога Оленя фон Мюнхгаузена –

вот он,

где розовато-бронзовый хрусталь

окутан молоком,

                              и лишь подошвам

не «здравствуй» чудится, а – «зарастай

звериным прошлым…»

* * *

Ледяные иглы, стеклянный шум, никакая связь… –

словно горожанин заходит в дождь, от себя таясь;

словно там, в дожде, есть одно кафе – на столах вода:

за один – садись, за другим – она (не смотри туда).

Ты когда-то – был, а потом – пропал, а теперь – жених.

Ледяные иглы впились в ладонь, закури сквозь них. –

Кто стоит на водах, увидит свет и убавит звук,

и она сама заберёт огонь у тебя из рук…

* * *

Луч её одинок.

Меч её безмятежен.

Лучший её челнок

засветло белоснежен –

издалека видать,

и не нужны гаданья:

вся она – благодать

необладанья.

* * *

Медвежья слеза,

горловая берлога,

свинцовая печь,

любовь –

разрешённое имя Б-га,

прощённая речь.

Звезда попрошаек,

забава ищеек,

товар при купцах,

медвежья слеза –

и цыганский ошейник

в шипах-бубенцах…

* * *

На качелях покачай меня

над росой едва заметной –

для неё словарь молчания

соткан речью безответной.

Ни о чем не беспокойся,

не во всём она помеха:

у меня не будет голоса –

у тебя не станет эха.

* * *

На ощупь и руки – свои, и лица

родные – могли бы и не знакомиться:

не верится, где пройдёт граница,

но все эти годовые кольца,

все пояса эти часовые

в расплаве соли, в своей основе –

только связки голосовые

на самом деле,

на честном слове… 

* * *

«На прокуренной воде

пишет письма безнадёга –

обретаемый во тьме,

но блуждающий без Бога,

свет над колосом ржаным

не оставьте в тёмных нишах…» –

ангел молится живым

о взыскании погибших,

ищет лучших во плоти,

прикасается к запястьям –

«Есть вершинные пути

между горем и злосчастьем,

вечной полночи и дня

несвязуемые нити –

если слышите меня,

подымайтесь и идите…»

* * *

На свету и в тумане, как стриж,

только скорости веря,

боль и нежность на равных простишь –

словно иглы и перья

одного и того же огня

угадаешь заранее

за оттенками белого дня

на снегу и в тумане…

* * *

На склоне сентября пусть поезд мне приснится –

где книгу отложил

и папиросных нив прохладные страницы

листает пассажир:

бездумно, или как – не важно, лишь бы кто-то

виднелся за окном,

и лесополоса, к нему вполоборота,

как будто ни о ком –

грустила бы о нём…

                              Пусть я сойду чуть раньше

по склону сентября,

умолкнув не по лжи – а он поедет дальше,

по правде говоря.

* * *

На этот вечер (голубой

от шёпотов сорочьих)

оборони меня собой

от всех иных и прочих.

И попрощаемся едва –

окликни с поворота.

Тебе же это – трын-трава,

судьба, а не работа…

* * *

Наглядное до слепоты,

несокровенное вокруг –

всё изменяется, но ты

не переменишься, мой друг.

На чистых росстанях бесед,

на перекрёстках автострад –

не переломишься, мой свет,

не переполнишься, мой сад…

* * *

Нас берёт за подбородки,

поворачивает к юности лицом

дом, разбитый на созвездия и лодки,

вросший в облако расколотым торцом.

Нет вопроса без ответа.

Наши письма о молчанье золотом –

дом,

оставленный без света

на бессмертие,

                    на счастье,

                              на потом… 

* * *

Натали зажгла голубую лампу.

Улыбнулась дочери через силу.

А мороз сочувствовал дуэлянту,

расщепляя воздуха древесину.

Выцветала жизнь, как медвежья шкура.

Пили чай в людской – говорили громко.

И летела пуля, как просто дура –

без труда,

без стыда,

без промаха.

* * *

Не книга перемен упряма,

но отыскать бы – где стеклом

не полностью прикрыта рама,

и свет в окошке – телеграмма

от небывалого в былом… 

* * *

Не навсегда дожди отморосили.

Не навсегда трава сошла с тропы.

Без слов понятно, почему в России

заснеженные нежности скупы.

Без слов берут и за руку, и в долю,

без слов целуют – как снимают швы

то с родников, сокрытых под водою,

то со стихов, что людям не нужны.

Небо бедных

Когда не плачет небо бедных,

в нём кувыркаются грачи –

и от пощёчин чёрно-белых

ладони ветра горячи.

Тяжёлый зной разбит на капли

и канул мимо зябких рук,

как пепел с крыл китайской цапли,

как в потолок – чугунный крюк

над головами домочадцев…

И в том действительный покой –

что ни за что нельзя ручаться,

и нет преграды

никакой.

* * *

Ничего не меняй, не лови никакой ветер.

Время делает крюк, а дорога идёт прямо.

Пропускаешь одну – и сползают ряды петель.

На дороге – гора. На вершине горы – яма.

Замереть под огнём, на ладони птенца взвесить,

как дымок шерстяной, по вязальным скользить спицам…

У тебя – два пути, а у жизни твоей – десять:

погуляйте ещё, помашите с горы птицам…

* * *

Ножи пожара срезали кулисы,

затосковали по войне

и мечутся, как бешеные лисы,

по переделанной стране.

И если не бываешь по неделям

при свете правды,

при судьбе свечи, –

потрогай, как под снегом самодельным

ножи пожара горячи.

* * *

О том, что есть на свете однолюбы

и на морях – пустые острова,

дрожат рябин искусанные губы:

слова на ветер – всё ещё слова.

Ты назовёшься другом и соседом,

захлопнется калитка в облаках.

…Но красных ягод россыпи под снегом

находят птицы – уж не знаю, как.

* * *

Обегая пластинку по краю,

стрекотала стальная игла:

– Я мелодию оберегаю,

чтоб пролиться за край не могла,

я веду её точно по кругу…

Но спираль раскрутилась во вьюгу,

вьюга веером ночь обмела,

полыхнула от севера к югу,

стёкла выбила – как не была.

А пластинка всё кружит на диске… –

про шампанского зимние брызги

ты всё пела – теперь попляши

на ребре,

в истерическом визге,

в мёртвом шелесте –

для души…

* * *

Плоть – полость, где отгостевали,

но память – самородный свет,

что без огня не остывает,

и даже где надежды нет –

есть причитанья по привычке

и проблески в параличе:

над каждым плачущим – по спичке,

а над идущим – по свече…

* * *

По законам равенства и братства

ожиданье – чёрная дыра.

          Нужно там копить своё богатство,

          где – ни золота, ни серебра.

На заре восток посыпан солью,

но живое – жить обречено.

          Нужно там закладывать часовню,

          где не держит больше ничего.

Передайте арию Паяца.

Нарисуйте солнце на столбе.

          Нужно там привыкнуть и остаться,

          чтобы здесь поверили тебе.

* * *

Поговори со мной,

радость-прохладца…

Нежность себя самой

остерегаться

даже не начала –

так моментальны

светлые вечера,

явные тайны…

* * *

Поджигаешь мосты,

и тебе от огня тепло,

и упрёки пусты,

что настигло – но истекло.

Назовёшь ли судьбой

это «если бы да кабы»?

…Далеко под тобой,

где отвесных глубин столбы

без гробов и холстов

отражения погребли, –

от горящих мостов

загораются корабли.

* * *

          Половина сердца – листопад, листопад,

          половина – ветер…

Так оно всегда: не почтальон виноват –

кто кого не встретил.

Так шаги в подъезде стерегут, как щенки,

брошенные дети…

          Половина моря – плавники, плавники,

          половина – сети.

* * *

После смерти будем птицы,

если жить не надоест.

Промерзая до зеницы,

око выковало крест.

И стоит он без наклона,

как без имени в миру, –

в белом небе Вавилона,

на безбашенном ветру. 

Поэт

…гори,

 подбрасывай поленья:

как, продлевая Свой билет,

Бог сохраняет всё, так время –

неяркий вкус

и горький свет.

Как есть, наивен и неведом,

останься в будущем.

…В былом –

сгорай,

золу мешай со снегом,

пролейся в недра – серебром…

Пригород

Сцепления огней, где ветер прям

и поворотам трассы равен –

раскачиваясь, чалятся к цепям

фантомы торфяных окраин.

Растачивая местность изнутри,

бегут сквозь слёзы фары, фонари,

и влага раздвигает шоры света,

и Севера бетонные штыри

вонзаются под рёбра лета –

о эстакада, о страна внизу

и вечное в ночах: «не повезу»… 

* * *

Пригородных пустырей

червонный сор стряхнув с колена,

пойми (и позабудь скорей),

как боль растительна и тленна,

как лёгкой смерти стрекоза

на волю смотрит из аптеки

во все зелёные глаза,

во все фиалковые веки…

* * *

Проживёте в уме –

там, где бесы поблёскивают во тьме,

там, где речь себя не перебивает,

а ангелов не бывает.

Проживёте в делах –

клочья губ оставляя на удилах,

где на финише отдых любой ценою –

кладбище за кольцевою.

Время – камень в праще:

ни ума,

ни дел,

ничего вообще.

Искры жизни чужой соберите в чашу,

и огонь оправдает – вашу…

* * *

Пройдись по причалу, ночной караул,

взгляни из-под скрещенных крыл –

как Ноя топор между брёвен нырнул

и вслед за ковчегом поплыл;

как лотос и парус раскрылись внутри

друг друга и общей волны,

где твари по паре – земное пари

увидеться после войны… 

Простая история

Пробегает огонь,

пролетает снег

через дом, который построил Джек

              (верил ангелам,

              не поминал чертей)

для своей семьи – череды смертей.

* * *

Разговаривали мало,

солнце убывало.

На волне его движенья

тени-отраженья

обнимались не крылами,

становились нами –

цвёл завидными словами

лес над головами.

…Искры сеяли рисково,

щурились устало,

как вода – светло и скоро –

время прибывало…

России

Там, под таволгой и левкоем

твоя палуба глубока.

На постое над вечным покоем

замечтались твои облака.

Небылица,

                 мечта,

                           самоволка,

дома нет – загуляла в веках:

развороченной глиной просёлка –

на высоких, как сон, каблуках.

* * *

Руку протягиваешь в дым –

ладонь распускается цветком,

который не видишь целиком,

и власти нет у тебя над ним.

Другой ладонью дым сотри –

уже не важно, чья взяла:

костёр исполинский весь – внутри

тебя.

И это – зима.

* * *

Сверяются по звёздам поезда,

и дружат сумасшедшие домами…

Нам ближе – некуда,

нам чаще – никогда…

Спасибо –

кто-то третий между нами,

кто был вчера – ехидна,

                                    ящер,

                                            скат,

кто днесь – молитва весь и ворожба весь,

чей поезд отбывает на закат

ни мёртвых, ни живых не дожидаясь.

* * *

Серебро утекало само

ручейком – в заражённую реку,

и на птице горело клеймо,

предназначенное человеку.

Нас не помню – а птица была:

поднимала глаза временами —

и серебряный шрам от крыла

перечёркивал небо над нами…

* * *

Скользит снежок, сквозной и шаткий,

как небожителей пожитки,

и карусельные лошадки

за ним сигают по ошибке

в сплошную ночь –

там,

за огнями,

неплохо бы – с тобою рядом,

за деревянными конями –

под настоящим звездопадом…

* * *

Слеза свечи:

о неизвестном –

касаньем острым.

Сень,

перекрещенная блеском,

кораблик с воском…

Как числа траурного вальса

войдя в привычку –

спроси,

перемолчи,

поддайся,

подай ей спичку…

* * *

Снег на крылышках воробьиных

ожиданью гнездо совьёт.

Только Сольвейг – из нелюбимых –

Божьим промыслом прослывёт.

Лягут прахом по кружевам их

и любовница, и жена.

Только Сольвейг – из нежеланных –

всем нужна.

* * * 

Цвіте терен, цвіте терен,
Та й цвіт опадає,
Хто в любові не знається,
Той горя не знає.

Столь же молчанием заговорён,

сколь достоверен, –

помнишь, как вниз по теченью времён,

цвiте где терен,

мы отпускали венок за венком

прочь от начала?

Я о тебе как никто ни о ком

жизнь промолчала.

* * *

Таволга – до сорока,

дальше – лебеда,

голубая свысока

медная вода:

невесомые ручьи

нежной болтовни:

при тебе они – ничьи,

без тебя – твои.

* * *

Тот, кого не назову,

возит на небо золу,

хлопья пыльные сгребает:

видишь – дымная гряда

зимний свет перегибает

через рельсы в два ряда?

И куда ж мы опоздали –

что, родившись однова,

ходим между поездами,

ловим искры в рукава?

* * *

Тот, кто водит кукол на тростинках,

говорит, что горе не беда,

и бродягу в стоптанных ботинках

все дороги выведут туда,

где в пыли общественного сада

тополей коробится кирза,

и зима о пепел листопада

обжигает узкие глаза,

и монгольский войлок полнолунья

застилает брошенный очаг,

где в железных ходиках певунья

налегает грудью на рычаг,

Бог идёт, как фраер, по обидам,

ниоткуда спички достаёт –

на базаре перед инвалидом

на колени музыка встаёт.

* * *

Трава легонько прикасается –

не вырвешься из этих пут.

…Сто лет во рву лежит красавица,

сто лет под насыпью растут

цветочки красные и синие,

всё – об одном, моя любовь,

как некогда невыносимые,

как обжигающие вновь

те слёзы, те слова холодные,

не отрекайся, об одном –

судьбы капризы безысходные

или погоды за окном:

в апреле – дымка комариная,

в июне – снежная крупа,

неповтори-тори-торимая

в траве некошеной тропа…

* * *

У чисто выметенных плах,

у обездвиженных кружал

стояли лодки на столах,

и в каждой кто-нибудь лежал,

и в каждой кто-нибудь один

у обесточенных колёс

живое время проводил

сквозь механический наркоз.

Вода верёвочкой вилась

сквозь лодок лунные тела,

и вот одна

приподнялась

и поплыла…

* * *

Уносит ветер имена с могильных плит.

Цветут созвездия по угольным полям.

Солёный привкус расставания сулит

неоперабельное счастье кораблям.

Волокна памяти, обратные словам,

полотна пламени, накрывшие причал… –

Кто облаками эту ткань зарисовал –

перед Собой за человека отвечал.

Он резал скальпелем, Он гладил по щеке,

стоял на паперти – кто за руку возьмёт…

Но время кончилось, как мелочь в кошельке,

одна с корабликом монетка – на развод… 

* * *

Шепотком – а тем не менее:

волны гомона и гула

незаметное затмение

вокруг пальца обернуло:

– Выручай меня,

встречай меня –

как пронизывает ветер

незаметного отчаянья!..

А никто и не заметил.

* * *

Эта нависающая слякоть,

эти тупиковые пути –

чтобы неба нам не переплакать,

поля невзначай не перейти.

Видишь, всё устроено толково,

алфавитом вложено в ладонь:

выпуклое поле Куликово

и заката вогнутый огонь.

* * *

будущее было зелёным берегом

что же настоящее чёрный ящик

заходи как музыка к неуверенным

закрывай глаза среди говорящих

собеседников нет чтобы ты поверила

голосам не пробиться через ресницы

глубоко в небе растёт дерево

высоко в сердце летят птицы

* * *

было не особенно

стало хорошо

снег на полусогнутых

город обошёл

подышал на форточки

и пока-пока

пацаны на корточки

сели у ларька

снег белее савана

звёзды ордена

тихо будто заново

мама родила

* * *

возможно журавли бросали

косые тени задевая

о свет неровно полосами

озёрная и дождевая

пересекаются быстрее

когда не думаешь о птицах

и только стебли постарели

нескошенные на границах

* * *

возьми из бессмыслицы дня

и в ночи

не слышать но эхо вдыхать научи

и детский рисунок серьёзно

переворачивать вниз головой

и небо проглянет под зимней травой

так ясно

так поздно

* * *

вся надежда богов на любовь без опыта

лента реки то и дело подковой согнута

у следящих вдвоём с моста за тенями рыбьими

все четыре руки то и дело бывают крыльями

вместо сердца то пёстрый птенец то хрустальный шарик

и это никому не мешает

* * *

всё дело в осени вся осень в сентябре

и загорелый на заборе виноград

усы и ягоды как точки и тире

так точно выжили братаемся камрад

мы были разные а стали где стоим

лозой повязаны да ягода на вкус

горчит на поминках по нашим и по ним

морская азбука из бессарабских бус

* * *

заметали следы покидали жильё

оставляли любовь в дураках

и безумные годы качали её

на бинтах на цепях на руках

не о том ли пошла в переборы гармонь

как трава вырастает по грудь

как священные птицы терзают ладонь

стоит к небу её повернуть

как великая ложь обходила дворы

высекая из камня слезу

и вперёд не смотрящим у чёрной дыры

говорила давай подвезу

это старая песня на длинной волне

это радость твоя без прикрас

что-то вроде лица в золотой полынье

от которого жизнь отреклась

* * *

исповедь – осенняя волчица

муза безнадёг

ты не жди – беда не приключится

почта не дойдёт

хлопья золочёного картона

в кукольных лесах

поезда уносят с перегона

рельсы развязав

чтоб за тамбуром сквозняк признаний

обмер и обмяк

провозили, значит, разливали

марочный коньяк

поняли одно прочли другое

за плечом предтеч

ленты в волосах и ветра в поле

расписанье встреч

* * *

клуб незнаменитых капитанов

секция ходьбы туды-сюды

рук не вынимая из карманов

глаз не отрывая от воды

осень и зима весна и лето

чебуреки мойва алыча

сколько этих песен перепето

все они кончались ча-ча-ча

синее предзимье подземелье

аварийный выход хоть куда

лёгкий трёп тяжёлое похмелье

не о море море ерунда

за ухом без спроса папироса

в привокзальном сквере воробьи

главное не ухнуть под колёса

дембельского поезда любви

* * *

крепки полотенца

а ноша легка

устами младенца

слова старика

судьбу не изменишь

не выпрямишь путь

скажи как умеешь

поймёт кто-нибудь

* * *

листья

золотом прошиты

перевиты тишиной

речь надежды и защиты

ты мертва – пока живой

свет мой август к августине

убегает по холму

некто просит жизнь: прости мне

та прощает

никому

* * *

небу всего больней когда жгут лозу

ветер втирает пыль в его бирюзу

небо вбирает дым как баранья шерсть

расчеши меня снегопад

самое бестревожное из блаженств

когда глубже самой любви зарываешь клад

и за первым глотком молодого вина и дыма

забываешь

где это было

* * *

плясать

на стёклах кружевных

им можно

            а за каждый промах

стоим ненужные в живых

невольники на волноломах

непостижимая уму

волну распахивает бездна

им можно

только потому

что нам

нельзя и бесполезно

* * *

серебристое кино

мой мальтийский сокол

перстень постучит в окно

и не надо стёкол

только сумерки

прости

дёшево продашь их

по запястьям травести

чьи-то после наших

грозовые заодно

близость и прохлада

перстень постучит в окно

и руки не надо

* * *

сметая радуг угольки

не говори что сны нигде

они стоят как столпники

на всё меняющей воде

по цепенеющей траве

зимы начальная строка

ещё ревнует наравне

колодника и столпника

* * *

у ливня от руки

в косых набросках

другие рыбаки

на тех же досках

молитва и весло

вода и черти

другое ремесло

до той же смерти

* * *

ярость надежду соль

скорость обиду нож

кое-куда с собой

много не унесёшь

там говорят внутри

можно купить с лотка

спички и сухари

паспорт и облака

* * *

…восстанови сновидений пустые

происки (или они – золотые

прииски), нам не дано их просеять

все просолить полусны над песками

просто сотри – иссякают не все ведь

нити впотьмах, что из рук выпускали…

* * *

…ещё рыдает бесприданница,

ещё надежда велика

на то, что сердце не обманется,

не образумится, пока

над бездной правоты без радости

на шатком мостике стоим,

нечеловеческие слабости

прощаем ангелам своим…

* * *

…ледяных ладоней

коснётся кто скорей –

ты со своей недолей?

Цыганка – со своей

сноровкой иноходца

в наитиях простых?

– …смущается,

смеётся,

судьбу полураскрыв…

* * *

…месили голуби впустую

столб ветра, заключённый в каланче,

река носила дымку золотую

на переливчатом плече;

светились в письмах длинные слова,

короткие – как бы накрыты тенью:

она была тесна переплетенью

стеблей, проросших небу в рукава…

* * *

                                 …море

вернётся – и ложится мимо вер

и правил в наших играх –

как на обломки гребней например,

и пуговиц (не выбрав

из деревянных, медных, костяных…),

на водоросли, перья,

свинец и соль, и тысячи иных

материй нетерпенья –

о мельницах молиться и ветрах,

и ревности неравной…

И, перетёрты в сумеречный прах,

мы все – как под охраной…

* * *

…переговоры в темноте,

когда проводишь по гортани

границу света,

                      тени,

                              ткани,

а дальше – в полной наготе

своих ладоней и чужих –

не разобрать, чему и радо –

живое зеркальце дрожит.

– Ровнее не дыши – не надо.

* * *

…предрассветные крыши    табачные души    холостяки

известковому древу    что хрупкости пустяки

лепестковому шуму в ушах    что зимой зима

разрастается задарма

замерзающая вода в сердцевине древесных слов

стеклодув после ужина    крысолов

надевает живое лицо на бессмертный лик

мир    говорит    велик

я вишнёвое дерево     лепестки мои на горах

меж корнями крысиный прах

и у самого моря листвой моей что ни рыбак

сдабривает табак…

* * *

…– Куда уплыли – на словах плачевных,

на кораблях из покрывал парчовых?

Куда девались – в алых одеялах,

по облакам заломленных черёмух?

– Не спрашивайте, ближе подходите,

в тени от парусов – иное время:

вода стоит на огненном магните,

мы любим, не старея…

– Так только чайки – по солёной пене.

Так только перья – по размёту пыли.

Мы не могли дышать, когда вы пели,

но сердце пополам – когда уплыли…