* * *
В квадрат заглохшего колодца
глядят малина и дурман.
Никак ладони не коснётся
полузвезда-
полутуман.
И удержать – себе дороже,
и не оглянешься назад:
дыши всё так же,
жди того же,
настанет миг –
найдётся сад,
где неосознанную просьбу
предупреждая навсегда,
сам по себе мерцает воздух –
полутуман-
полузвезда.
* * *
Серебро утекало само
ручейком – в заражённую реку,
и на птице горело клеймо,
предназначенное человеку.
Нас не помню – а птица была:
поднимала глаза временами —
и серебряный шрам от крыла
перечёркивал небо над нами…
Небо бедных
Когда не плачет небо бедных,
в нём кувыркаются грачи –
и от пощёчин чёрно-белых
ладони ветра горячи.
Тяжёлый зной разбит на капли
и канул мимо зябких рук,
как пепел с крыл китайской цапли,
как в потолок – чугунный крюк
над головами домочадцев…
И в том действительный покой –
что ни за что нельзя ручаться,
и нет преграды
никакой.
* * *
Обегая пластинку по краю,
стрекотала стальная игла:
– Я мелодию оберегаю,
чтоб пролиться за край не могла,
я веду её точно по кругу…
Но спираль раскрутилась во вьюгу,
вьюга веером ночь обмела,
полыхнула от севера к югу,
стёкла выбила – как не была.
А пластинка всё кружит на диске… –
про шампанского зимние брызги
ты всё пела – теперь попляши
на ребре,
в истерическом визге,
в мёртвом шелесте –
для души…
* * *
До солнца – далеко.
До луны – не очень.
Пули в молоко
полёт одиночен.
Носит налегке
слезу скупую
пуля в молоке –
любовь вслепую…
* * *
За яблоками – в сад,
за снегом – выше,
в необитаемое всё равно…
Наитьем нахожу и чудом слышу,
когда под самозваное вино
(не надо о – любви, была бы жалость) -
с тобой таким же чудом говорю,
как приживаются, не обижаясь,
ворованные яблоки в раю…
* * *
Ножи пожара срезали кулисы,
затосковали по войне
и мечутся, как бешеные лисы,
по переделанной стране.
И если не бываешь по неделям
при свете правды,
при судьбе свечи, –
потрогай, как под снегом самодельным
ножи пожара горячи.
* * *
Скользит снежок, сквозной и шаткий,
как небожителей пожитки,
и карусельные лошадки
за ним сигают по ошибке
в сплошную ночь –
там,
за огнями,
неплохо бы – с тобою рядом,
за деревянными конями –
под настоящим звездопадом…
* * *
На свету и в тумане, как стриж,
только скорости веря,
боль и нежность на равных простишь –
словно иглы и перья
одного и того же огня
угадаешь заранее
за оттенками белого дня
на снегу и в тумане…
* * *
Поговори со мной,
радость-прохладца…
Нежность себя самой
остерегаться
даже не начала –
так моментальны
светлые вечера,
явные тайны…
* * *
Жить –
и снежинки встреч
стряхивать с ворота.
А одну – поберечь:
словно повёрнута
на закатный огонь
бронзовая игла.
Это её ладонь
жаждала и ждала –
веришь настороже
дрогнувшей жилке?
…Или это уже –
не о снежинке?
* * *
Ничего не меняй, не лови никакой ветер.
Время делает крюк, а дорога идёт прямо.
Пропускаешь одну – и сползают ряды петель.
На дороге – гора. На вершине горы – яма.
Замереть под огнём, на ладони птенца взвесить,
как дымок шерстяной, по вязальным скользить спицам…
У тебя – два пути, а у жизни твоей – десять:
погуляйте ещё, помашите с горы птицам…
* * *
Медвежья слеза,
горловая берлога,
свинцовая печь,
любовь –
разрешённое имя Б-га,
прощённая речь.
Звезда попрошаек,
забава ищеек,
товар при купцах,
медвежья слеза –
и цыганский ошейник
в шипах-бубенцах…
* * *
у ливня от руки
в косых набросках
другие рыбаки
на тех же досках
молитва и весло
вода и черти
другое ремесло
до той же смерти
* * *
Наглядное до слепоты,
несокровенное вокруг –
всё изменяется, но ты
не переменишься, мой друг.
На чистых росстанях бесед,
на перекрёстках автострад –
не переломишься, мой свет,
не переполнишься, мой сад…
* * *
Жаром хрусталь помутился
от гефсиманских осин –
в русские боги сгодился
горько обиженный сын.
Здесь,
где сажали то на кол,
то на бетонный настил, –
слабый хрусталик оплакал
всё, что вместил.
* * *
Белое – во тьму –
слово-домино:
Господи, кому –
именем оно?
…Инеем оно –
по сухой траве:
белое вино
в белом рукаве…
* * *
Золотой ли цвет с рябины,
или голубь от руки –
неба бледные глубины
не на шутку широки.
В небе – ветреное лето
с детским визгом и вознёй…
А кому не в жилу это –
пролетает под землёй.
* * *
Таволга – до сорока,
дальше – лебеда,
голубая свысока
медная вода:
невесомые ручьи
нежной болтовни:
при тебе они – ничьи,
без тебя – твои.
* * *
Снег на крылышках воробьиных
ожиданью гнездо совьёт.
Только Сольвейг – из нелюбимых –
Божьим промыслом прослывёт.
Лягут прахом по кружевам их
и любовница, и жена.
Только Сольвейг – из нежеланных –
всем нужна.
* * *
плясать
на стёклах кружевных
им можно
а за каждый промах
стоим ненужные в живых
невольники на волноломах
непостижимая уму
волну распахивает бездна
им можно
только потому
что нам
нельзя и бесполезно
* * *
Поджигаешь мосты,
и тебе от огня тепло,
и упрёки пусты,
что настигло – но истекло.
Назовёшь ли судьбой
это «если бы да кабы»?
…Далеко под тобой,
где отвесных глубин столбы
без гробов и холстов
отражения погребли, –
от горящих мостов
загораются корабли.
* * *
Половина сердца – листопад, листопад,
половина – ветер…
Так оно всегда: не почтальон виноват –
кто кого не встретил.
Так шаги в подъезде стерегут, как щенки,
брошенные дети…
Половина моря – плавники, плавники,
половина – сети.
* * *
Голубой – за карими слезами –
табачок дымится листовой.
Зазеркалье ничего не знает –
только повторяет за тобой.
Годы жизни были неплохими.
Годы смерти – ветер при ходьбе.
Бронзовыми иглами сухими
зазеркалье плачет по тебе.
* * *
На качелях покачай меня
над росой едва заметной –
для неё словарь молчания
соткан речью безответной.
Ни о чем не беспокойся,
не во всём она помеха:
у меня не будет голоса –
у тебя не станет эха.
* * *
Г. Власову
Звон об озеро пустое
шире шороха возник.
Все художники в запое,
если некому из них –
то ольшаник обветшалый
с воробьями в бороде
водит кисточкой шершавой
по негнущейся воде…
* * *
Проживёте в уме –
там, где бесы поблёскивают во тьме,
там, где речь себя не перебивает,
а ангелов не бывает.
Проживёте в делах –
клочья губ оставляя на удилах,
где на финише отдых любой ценою –
кладбище за кольцевою.
Время – камень в праще:
ни ума,
ни дел,
ничего вообще.
Искры жизни чужой соберите в чашу,
и огонь оправдает – вашу…
* * *
Натали зажгла голубую лампу.
Улыбнулась дочери через силу.
А мороз сочувствовал дуэлянту,
расщепляя воздуха древесину.
Выцветала жизнь, как медвежья шкура.
Пили чай в людской – говорили громко.
И летела пуля, как просто дура –
без труда,
без стыда,
без промаха.
© Евгения Изварина, 2009–2010.
© 45-я параллель, 2010.