Все стихи Евгении Чуприны
* * *
Быть может, откровенность – только средство,
Чтоб возбудить в мужчине естество,
Чтоб понял он отчаянье кокетства,
Отчаянье кокетства моего.
Быть может, не таится в лестных фразах,
В моих прелестных фразах ничего,
А может, там – изысканность отказа,
Там злой удар отказа моего.
Быть может, откровенность – только поза,
Я ненавижу ложь, и что с того?
Быть может, правит бал давно уж проза
В созвучностях глагола моего.
А может быть, созвучных слов соседство –
Не случай, не игра, а колдовство,
Чтоб понял он отчаянье кокетства,
Отчаянье кокетства моего.
Венок на день рождения
1.
В свой день рожденья принимать гостей
Я ненавижу непреодолимо,
Как просыпаться с кем-нибудь без грима
И вскакивать в интимной наготе.
Я в это время слишком уязвима,
Чтоб думать про котлетки при коте...
Хотите есть – возьмите на плите
В обход таможен – прямоту из Рима.
Давно, давно, в молчанье ухожу,
А если иногда забрезжит львиность –
То это тряпка, свёрнутая в жгут.
Любить мамону, поиметь взаимность;
Ловить моменты, что ладони жгут –
Какая неприятная повинность.
2.
Какая неприятная повинность –
Родиться и однажды умереть.
И даже нет гарантии, что впредь
Небытия не разорвётся чинность.
Я прозябаю, но в аду гореть
(Учитывая наказанья длинность
И по большому счёту, беспричинность)
Не хочется, а надо песни петь!
Зачем в исканьях счастья землю рыть,
Замаливая каждую провинность,
И в то же время проявляя прыть?
Зачем мне биографии былинность?
Рождаешься и начинаешь быть –
Как будто нарушается невинность.
3.
Как будто нарушается невинность
И тут же замечаешь наготу
И видишь, что переступил черту,
Где снобы обнажают примитивность.
Не плюйте в воду, стоя на мосту –
Не следует плевком вторгаться в тинность.
Любите то, что можно взять на вынос
И будете у неба на счету.
Да, умным наставленьям нет числа,
А ведь прошло уже так много дней,
И я их опровергнуть не смогла.
Уже – поэт, нельзя менять коней.
Зачем же горизонт метёт метла
Всей жизни обновившейся твоей?
4.
Всей жизни обновившейся твоей
Единым вздохом аромат вдыхаешь,
Когда большое горе испытаешь,
Когда проплачешь несколько ночей.
Гекубы упиваешься слезами,
Кайфуешь, равнодушный книгочей,
И вдруг... нет, не еврейский, а ничей
Сердитый бог затеет свой экзамен...
И сразу жизнь становится полна,
И солнце ладан начинает лить
С небес, и синим куполом весна
Встаёт, чтобы законы отменить,
И бабочке, примявшейся от сна,
Так хочется расправиться и взмыть.
5.
Так хочется расправиться и взмыть
Классической, в пометах школьных, книге.
Есть только миг... но что жалеть о миге –
Нам жизнь дана, чтоб классику учить.
Помимо шутки горестной про фигу
Немало можно шуток отмочить
Про то, что нравы классикой лечить –
Как мерседесы запрягать в квадригу.
Своё носить с собой – тяжёлый груз,
Который нам навязан, хоть не прошен.
Я собственного прошлого боюсь,
А раз оно гнездится в общем прошлом,
То убегу, наделав на искус,
Отбросив накопившуюся ношу.
6.
Отбросив накопившуются ношу,
Точнее, смыв скопившуюся грязь,
Я как тетрадь, вся в клетках, родилась,
И встретил мир меня весь в клетках тоже.
Вступая в мир, вступаешь сразу в связь
Со всем, что есть и даже – что быть может...
От мира среди ног и среди ножек
Я под столом спасалась и паслась.
Но выросла, понадобился муж,
Имущество понадобилось тоже,
Поклонники – штук пять пропащих душ,
Чтобы талант по мере сил тревожить,
И Бог меня оставил среди туш,
Как ворон, им обглоданную лошадь.
7.
Как ворон, им обглоданную лошадь
Ещё украдкой с высоты блюдёт,
Так я, когда настанет мой черёд,
Блюсти свою могилку буду тоже.
Нельзя перевернуться на живот,
Припудрить пятна тления на коже –
Ужасна смерть, хотя такое ложе
Всех неженок, живущих ныне, ждёт.
Привыкну. Вот в подъезде подоконник
Хотя бы можно курткою прикрыть
И посетить ближайший рукомойник.
Легко, живя, манеры нам хранить.
Но как растленно пассию покойник
Бросает, разрывая с нею нить!
8.
Бросает, разрывая с нею нить,
Учитель нерадивую студентку,
Которая тетрадку на коленку
В руках его пыталась заменить.
Родился – шевелись и лезь на стенку,
Есть мыло пробуй и пытайся шить,
Люби, пока осталось, чем любить,
А не осталось, так пиши нетленку.
Прислушайся: везде поёт Земфира.
Гляди: на небесах горят хвосты.
Принюхайся: капусту ест полмира.
А если женщиной родился ты,
Тайком откушав килограмм зефира,
Бедняга, медитируй у плиты.
9.
Бедняга, медитируй у плиты.
И кстати, это к лучшему, наверно.
Противно ведь, какой ты стала нервной,
Особенно – когда влекут в кусты.
Конечно же, досадно быть не первой,
Но хорошо, что щи твои густы
И хорошо, что помыслы чисты,
И бабушки тебя считают верной.
Однако жаль, что лезут все подряд –
Застать тебя в пикантном положенье,
Чтоб сердце успокоить, норовят.
Заслышав к дому чьё-то приближенье,
Тарелки доставай, бутылки – в ряд –
Показывай знакомым достиженья.
10.
Показывай знакомым достиженья!
Пускай ты даже трижды инженю,
Женившись, демонстрируй простыню,
Ходи на пляж, как все – для обнаженья.
Но выкормив элитную свинью
В комплекции, достойной уваженья,
Таи её вдали людского мненья,
Так тщательно, как верность я храню.
Людская злость дотошна и искусна –
Ей вылепи божка из пустоты
И спрячь подальше то, что вправду вкусно.
Не выходи за рамки простоты,
Но проявляй при этом много чувства
В приготовленье жареной мечты.
11.
В приготовленье жареной мечты
Сильны не первой свежести красотки,
Которые идут скорее к водке,
Чем к белому вину, как я и ты.
В семнадцать лет кто не носил колготки
В мороз и зной, на пашню и в кусты?
Но в сорок пять от этой суеты
К стационару слишком путь короткий.
От жизни нам не нужно остроты,
Не нужно черезмерного движенья,
Не радуют останки красоты.
Ты очень хочешь самоутвержденья
И обожаешь заполнять листы –
Припоминай успехи, пораженья.
12.
Припоминай успехи, пораженья,
Раскатывай на лист по всей длине –
Писать дневник – как плавать на спине
(На облака пассивное гляденье).
Однако, мемуары – это не
Дневник, который пишем для сожженья,
Они – не монологи в День Рожденья,
Привычно обращённые к стене.
Обычно затевают мемуары
В начале самой чёрной полосы,
Надеясь, что её развеют чары.
Когда напуган – выставляй посты
И чтобы отразить судьбы удары,
В минувшее прокладывай мосты.
13.
В минувшее прокладывай мосты
И вдохновенно отступай, солдат,
Рази врагов, показывая зад,
Фасолью и горохом холостым.
Пускай ты не герой на первый взгляд,
Но ведь попал туда, где шум и дым,
Ввязался ведь, а мог бы часовым
Вдоль погреба ходить вперёд-назад.
Мы все сильны на канапе лежать
И мир испепелять в воображенье.
Мы все вольны внутри протестовать.
Интеллигент – умей ответ держать,
А любишь капитал преумножать –
Зубри свою таблицу умноженья.
14.
«Зубри свою таблицу умноженья,
Женоподобный маленький осёл!» –
Себе сказала, и накрыла стол,
Дойдя, как Феникс, до самосожженья.
Заветный час уныния прошёл,
Прошла пора самоуничиженья,
Иссякли все ума соображенья
И внесены в любовный протокол.
Уже никто не хнычет и не плачет,
Расстроившись от собственных затей,
От пены дней не пятится по-рачьи.
Глаза подкрашу – станет веселей.
Сейчас моя насущная задача –
В свой день рожденья принимать гостей.
15.
В свой день рожденья принимать гостей –
Какая неприятная повинность.
Как будто нарушается невинность
Всей жизни обновившейся твоей.
Так хочется расправиться и взмыть,
Отбросив накопившуюся ношу,
Как ворон, им обглоданную лошадь
Бросает, разрывая с нею нить.
Бедняга, медитируй у плиты,
Показывай знакомым достиженья
В приготовленье жареной мечты,
Припоминай успехи, пораженья,
В минувшее прокладывай мосты –
Зубри свою таблицу умноженья.
* * *
Вовсе неважно, люблю или нет,
Я – воплощение, кто меня спросит?
Многоголосый души моей свет
В русскую сторону поезд уносит.
Я облекаюсь в чужие слова,
Я превращаюсь в летучие мысли,
Я прихожу на стихов острова
Мягкой походкой испуганной рыси.
И грациозное тело моё,
Замершее в ожидании тленья,
Сладко терзает мужчин воронье,
Нетерпеливо ища вдохновенья.
Возмездие
Волны вёслами толкая,
Правя прямо в океан,
Плыл под парусом под алым
Амазонский куклуксклан.
Возле реи Стенька Разин
Третьи сутки без воды
Крепко-накрепко привязан,
Кляп торчит из бороды.
Попытались в море кинуть –
Нет, не тонет всё равно
Потому что он – мужчина,
Стопроцентное говно.
Так давай его покормим
И напоим, так и быть,
Ведь никто его такого
Не захочет полюбить.
* * *
Вы бродячий, как кот, в полосатых кальсонах,
С тонкой ниткой усов,
Вы сошли ко мне с крыш, вы сошли с небосклона,
Вы со мною всю ночь кувыркались бессонно
Под сухое журчанье часов.
Вас кормила сметаной, чесала за ушком
И ловила ваш взгляд,
А когда вы храпели, уже не под мушкой,
Словно страус пустынь, с головой под подушкой,
Я читала на кухне Жорж Санд.
А потом вы брели одинокой походкой,
Огнедышащий, словно зола.
У окна я осталась с надеждою кроткой,
Что уйдёте, как в шторм непослушная лодка,
А иначе... сама бы ушла.
* * *
Есть некоторое лукавство
В том, что, понравиться желая,
Мы, дамы, проявляем хамство,
Тупыми тварями ругая
Мужчин – и смотрим исподлобья
На них так дерзко и бесстрашно,
Как смотрит карлица микробья
С макушки Эйфелевой башни.
Мужчине нравится, порою,
Когда объект залез повыше.
Он равнодушьем, как игрою,
Объятый, стужей так и пышет.
Но как попасть на возвышенье?
Есть способ честный и невинный –
К нему вскарабкаться на шею,
Ему когтями впиться в спину
И закричать: «Пошёл, скотина!!!»
Мужчина, чуть взбрыкнув ногами,
В даль голубую поплетётся,
Потом, увидев Бога в раме
Оконной, ангелом взовьётся
К высотам чистым и мгновенным,
Лишь одному ему открытым,
Оставив даму в мире бренном,
Как счёсанного паразита.
Живописный маляр
Кисточкой беличьей пьяный художник
Холст равнодушный упрямо щекочет.
Бороду лень ему брить, и, возможно,
Ратник он скромный в ристалищах ночи.
Ну а маляр... его торс обнажённый,
Джинсы, бандана и наглость во взгляде –
Негу сулят мне, когда отрешённо
Он знойным летом висит на фасаде,
Словно скульптура. Изящной лепниной
Мускулы вздулись, загаром румяным
Кожа покрыта, сквозь дырку штанины
Светит коленка. Любовным дурманом
Полнятся лица атлантов. Бледнея,
Кариатиды стоят на балконах,
Груди у них, от восторга полнея,
Лезут, как тесто, наверх из хитона.
Белой известкою нос припорошен,
Обувь – в веснушках запекшейся краски.
Сердце стучит, как арабская лошадь,
Бьёт в нетерпенье копытами ласки.
Я приглашу его в дом одинокий
Делать ремонт – вот тогда он узнаёт.
Пусть только сверху сосед недалёкий
Презервативов в очко накидает.
* * *
Как стыдно! Припечатаешь, порою,
Соперницу язвительным стихом
Или случайной фразою какою,
И мучаешься совестью потом.
Казню себя: отдай хоть половину
Мужчин знакомых женщинам другим,
Ведь ты же человек – не царь крысиный,
И в мире ты – не главная из прим.
Напрасно. Вот поклонника уводят.
Не насовсем, на несколько минут!
И сразу всё меняется в природе,
И чёрная рука сжимает грудь,
И гомон обожателей смолкает,
И ватно глохнет пение харит,
И серый мрак планету облегает,
И смерть в глаза внимательно глядит,
Чистилища холодные долины
В минуту оросил кровавый сок...
Нет, не отдам ни одного мужчины,
Пусть все умрут у равнодушных ног!
Капля страсти
Я не знала, как вам намекнуть,
Чтобы вы перешли в наступление,
И ждала уже только чудес,
Но мне сверху упало на грудь
Птички благостное порождение,
Дар небес.
И пока я желала тепла
Ваших грубых и нежных ладоней
Незаметных в мирской суете,
По груди моей капля ползла,
Как улитка на зимнем газоне –
В декольте.
Эта мерзость на коже, для нег
Предназначенной горним проектом,
То есть отданной на произвол
Вашей робости, странной для тех,
Кто не будучи в мире поэтом,
Так же зол,
Показала вам – каплям греха
Надоело затишье сосуда,
И они покидают сосуд.
Можно плакать, а можно – чихать,
Но светильник не прячут под спудом,
Как зажгут...
* * *
Когда мне, помню, 18 было,
И в голове гудел весенний шум,
Я крепкое плечо в парнях ценила,
И крепкую любовь, и крепкий ум.
Лет в 20 я всё это получила,
Ведь сдуру я была весьма умна,
И жизни я родителей учила,
Не зная, до чего она длинна.
Теперь, когда мне сделалось за 30,
Я понимаю с некою тоской,
Что слишком поздно глупости учиться,
Что слишком рано обрела покой.
Но если кто-то глупенький научит
Меня, как услыхать весенний шум,
Он крепкое плечо моё получит,
И крепкую любовь, и крепкий ум.
* * *
Когда тебе ничто уже не ново,
И думать о невечности не больно,
Эротика становится суровой,
Поэзия становится глагольной.
Ты быть уже не можешь глуповатой,
А разве только – полновесной дурой,
И то, что в руки шло само когда-то,
Теперь возьмешь упрямством и фигурой.
Когда уже пугаешься прогресса,
Который рвёт безрифменные узы,
Становишься стара для поэтессы,
Хотя ещё пригодна в роли музы.
Бессмертия хотелось? Ну, конечно,
Компартия и демоны повинны,
Что ты осталась прежней только внешне,
Пусть творческий пройдя до половины…
Командировка
Там, где у вас в шкафу лежат рубашки
И пиджаков наверно, пара есть –
Всё, что не секса требует, а глажки,
Там у меня вас, извините, шесть.
Там, где лежит во глубине дивана
У вас лишь простыня, да пыль, да шерсть,
Да таракан – и то не постоянно,
Там у меня вас, извините, шесть.
Там, где полупустой ваш холодильник
Хранит лишь то, что враз реально съесть,
Где кроме вас, бывал лишь собутыльник,
Там у меня вас, извините, шесть.
Да, я не спорю, муж в командировке,
Но не впущу вас, и не надо лезть,
Вам отказать, конечно, мне неловко,
Но у меня вас, извините, шесть.
Лебединая песнь спонсора
Приятно содержать того, с кем ты не спишь
(Но лучше, чтоб Оно другого было пола),
И благостно шептать: «Бери, бери, малыш!»,
Взирая, как Оно наглеет у подола.
Пусть думает, что Бог за бороду Его
Навеки ухватил железною рукою,
Пусть куксятся враги, узнав, что ничего
Не платит Существо за симбиоз с тобою.
Привыкнув к кружевам, к батистовым платкам,
К алькову, коньяку и одиноким книгам,
Дичает Существо, не льнет уже к рукам,
И гордым естеством склоняется к интригам.
И кажется Ему, что ты в когтях Его,
И кротко, как овца, под гнёт подсунул шею,
Что ты как оппонент не стоишь ничего,
Что ты скорей умрёшь, чем дашь отпор злодею.
В один прекрасный день, совсем сойдя с винта,
Тебе твоё Оно предъявит ультиматум,
И ты Его пошлёшь – какая красота! –
К истокам естества – могучим русским матом!
И вот Оно, не взяв с собой последний дар,
Обиженно уйдёт, зачем-то дверью хлопнув.
Закончится табак, порвётся пеньюар,
Трусливые враги сбегутся расторопно,
Венерину болезнь к тому ж врачи найдут
И денег захотят за срочное леченье,
А тут и кредитор, обиженно-надут,
Попросит в краткий срок очистить помещенье.
Ну, в общем, Существо придёт к тебе опять,
Кой-как собрав в кулак остатки обаянья,
И робким голоском попросит денег дать,
Чтоб тут же понести в постели наказанье.
А ты Ему: «Нет-нет, не приставай, не лезь,
Не место торгашам в святилище Эрота!
С кредиткой гениталь равнять – откуда спесь
Подобная взялась? Мозгами поработай!»
Оно: «Зачем же ты так долго мне внушал,
Что я – пупок земли, о спонсор лицемерный?!»
И ты Ему в ответ: «Мой бедный идеал,
Тебе я помогал из вредности, наверно».
Лолиса
Смеркалось. Юркие зверьки
Барахтались в траве
И токовали индюки
В безумной голове.
Одолевала всех мигрень,
А ветер нёс песок.
И был довольно странный день.
И было файф о’ клок.
Я шла домой. Меня догнал
В пути чудак-сосед.
«Конфетку хочешь?» – он сказал,
Я отвечала: «Нет!»
И он ушёл. И каблуки
Его топтали свет...
Смеркалось. Юркие зверьки
Барахтались в траве.
М и Ж
Мальчишки пока никого не имеют,
А в кучку собравшись, мечтают и млеют,
Но в душах у них собирается мгла:
Потом за словами настанут дела.
Однако, в реестр помещая пиписки,
Они раздувают заветные списки…
До старости самой в мужской голове
Одна гениталь превращается в две.
Мерзавцу Каю
Я добиралась на олене,
Я мчалась на аэроплане,
Не зная устали и лени,
Без пищи, без гроша кармане.
А ты тем временем слюбился
С ужасной бабой ледяною.
Подлец! Ты вовсе не стремился
Скорей увидеться со мною!
А я, с растрёпанной причёской,
Без шубки на ветру холодном,
Бежала, смахивая слёзки,
Со рвением антиприродным,
Я сокрушала все преграды,
Геронтфил непостоянный,
Но это ведь тебе не надо,
Тебе как будто даже странно.
Вокруг тебя теснятся льдины –
Тьма с белизной соединилась,
Вокруг тебя снуют пингвины,
И баба где-то притаилась.
В твоей душе замерзли лужи,
Ты тёплых слов не понимаешь,
Но мне топор мой греет душу...
Зачем топор? Сейчас узнаешь!
* * *
Мне обидно, что мужчины меня любят не за душу,
А всегда они, мерзавцы, на живот глядят открытый.
Я стихи им прочитаю, им становится так скучно,
Что они вовсю зевают и вздыхают, паразиты.
Но иные извращенцы во мне женщину не ценят,
А какое-то устройство, что стишки активно лепит.
Как бесплатная Джульетта на провинциальной сцене,
Распинаюсь и не знаю, что у них вообще под кепи.
Всё не то. И всё не это. Так и жизнь проходит мимо,
Дрябнут ямбы, вянут рифмы и рифмуются морщины.
Это издали не видно, хоть вплотную различимо,
И по-прежнему зевают – спать со мной хотят – мужчины.
* * *
Мне тебя жаль,
адресат
нижеследующего монолога.
Ты покоишься
в счастье
своём убогом,
И тупея,
как кормящая мать,
Уже перестаёшь что-либо понимать,
Когда от нелепой тоски
и страданий
чёрная,
Пребываю
как автор
в отличной форме я,
И проносятся ангелы,
всё круша,
И сверкая
слезами вдохновения
Из страданий мира,
высунувшись
по колени,
Эрегируя,
радугой
встаёт
душа!
* * *
Мои стихи ищите под забором,
Они растут, не ведая стыда,
И избегают девушки позора,
Воспользовавшись ими иногда.
Поверьте мне, душою я невинна,
Хотя циничной грязи полон рот,
И мне, как на пиру – дешёвым винам,
Настанет свой черёд!
Морось
ты морось равнодушная злая морось
стеклянная морось со звоном падает
в пламя луж, как будто мелкий хворост
туда подкладывает
кто-то
морось так морось ладно уж
не поспоришь
впишусь в углы твои неприютные
растворюсь я солью на дне холодных луж
ночных и утренних
я словно пёс, который весь из падали
сделан и сверху шкурой покрыт косматою
пробродил по городу
капли сверху падали
падали
падали
ты морось бездушная морось злая
вы с этой сукой на пару меня так мучили
что я
поэт казалось бы
надорвался лая
в щель меж тучами
стекала вода с вонючих боков моих дорожками
даже от мусорных баков пахло хмарью
и мы
всю ночь
дрожали почти в обнимку с какой-то кошкою
надменной тварью
творя молитвы собачье-кошачьи встык
от грома горнего дёргаясь
шкурами в грязный пол вжимаясь
а всё ведь могло
совершенно быть по-другому
но не каюсь
всё равно морось равнодушная злая морось
сердце на рейде корабль без гавани
уже сколько раз мы с тобою вдвоём и порознь
пускались в плавание
и сколько раз над волной холодной медленной
замирал на миг
не мог был робок
и сколько раз я спал со скалою ветреной
бок о бок
с высоты 16 этажей любимая
вы горите мне окном с монетным деревом
а я собакой
злой собакой на киле гляжу из дыма
вам
представляясь чем-то средним между ёбарем и химерою
* * *
Моё сердце похоже на брюшко
Беззащитной пушистой зверушки –
Ты хотел его только потрогать.
Лучше б ты заглянул под ресницы,
И увидел – под ними таится
Мрак опасный и горький, как дёготь.
Сотню раз я успела влюбиться,
Никогда не умела таиться,
И сегодня клянусь, что на части
Растерзаю любого, любого,
Кто мне скажет хоть слово, хоть слово
Про любовь, приносящую счастье.
Мужская лирика
С тобой мы встретились, родимая,
Когда в канаве гнил апрель,
И мне красавица незримая
Ночами пачкала постель.
В сарае с тёплыми коровами
Мы пили водку с чесноком,
А в синем небе звёзды новые,
Как детки, пахли молоком.
И я, почти лишившись голоса,
Балдел, мечтая ни о чём,
А в рыжем сене были волосы,
И тут уж водка ни при чём.
А ты не мешкала тем временем
И кофту тесную сняла,
Слегка упершись в стену теменем,
Легла и ноги задрала,
И развела их так неистово,
Как будто пополам рвалась,
Как будто ты кого-то близкого
Ещё с войны не дождалась.
Что с этим делать мне, случайному?
И полон грусти и вины,
По божества веленью тайному
Я расстегнул и снял штаны
И х.. достал рукой уверенной,
А он в руке горит огнём,
И от нагрузки неумеренной
Все вены вздулися на нём.
Смакуй, поэт! Но щель кипящая
Напоминает двери в Ад,
Как будто все, туда входящие,
Не возвращаются назад,
И я тугим упругим шариком
Вторгаюсь в дантовы круги
И, подбодрив себя стопариком,
Тушую водкою мозги.
И телом пламенным прикованный,
Сквозь опьянения вуаль,
Я вижу берег зачарованный
И очарованный сарай,
Сосцы коров с глазами томными
И мякоть звёзд, я их вполне
Познал под небесами тёмными,
Вторгаясь в задницу луне
С такою бледной ягодицею,
Которая едва взошла,
И вот уж пламенной зарницею
Пронзаю облаков тела.
Я – царь и бог вселенной точечной,
Когда, твои оргазмы для,
Питаюсь влагою межпочечной.
Да, ты нужна мне только для!
И упоён твоей истомою,
Проколот, как воздушный шар,
Мешая волосы с соломою,
В штаны упрячу свой пожар.
Мужчине средних лет
Как сладко головы кружить,
Пьянея юным опьяненьем,
Бояться и терять терпенье,
Страдать, рыдать – ну, в общем, жить,
Из петли выбравшись едва,
Поступки совершать плохие.
И перед этою стихией
Бессильны вещие слова.
Когда бесплотная зима
В душе аллюзии рождает,
И голый остов обнажает
Осиротелого ума,
Одна надежда на детей,
Для чувства древнего открытых,
Что будят в нас полузабытых
Печальный котильон страстей.
Но вы давно остыли сами,
И не теряя головы,
На пепелищах черных вы
Хотите снова вызвать пламя.
Порой, как будто виден свет –
Холодный фосфор сладострастья,
Но мало в том романе счастья,
Где заблуждений юных нет...
* * *
На моей нелюбви ваше счастье основано,
Молоком равнодушия вскормлена страсть.
Приговор мой жесток – оставаться суровою,
Хоть вы так горячо предлагаете пасть.
Лишь со льдом пополам я для вас упоительна –
В леднике ваша страсть не протухнет вовек.
Если вас захочу – оттолкнёте презрительно,
Потому что вам нужен абстрактный объект.
Но, увы, идеал – не одежда постельная,
И, увы, он – не сон, и, увы, он – не дым.
Это – тесный корсет, это – мука смертельная,
Раны кровью и гноем сочатся под ним.
Только пламя любви, раскалённое адово –
Тот, кто женщиной не был, вовек не поймёт –
Потому, что вы – бог, потому что так надо вам,
Заставляет меня быть холодной, как лёд.
* * *
Над вами так природа надругалась,
Она вам причинила столько зла,
Что я, как только с вами повстречалась,
Как лютик под косою полегла.
На вас печать божественного жеста.
Он столько в вас вложил несовершенства,
Что я пропала, нет пути назад –
Своих гостей не отпускает ад.
Вы кажетесь не то, что бездуховным –
Как будто вас не знает божий дух,
Но даже недостаточно греховным,
Хотя и соблазнительным для мух.
Однако где изнанка злого лика?
Коль есть она, то это же – улика.
Вдруг станет достоянием молвы,
Что я внутри – такая же, как вы?
Поэтому вы чувствуете сами,
Что мучаюсь я тайною виной,
Что, поглумившись походя над вами,
Природа надругалась надо мной.
Она дала мне стройную фигуру
И женственную мягкую натуру,
Чтоб осквернить из мести это смог
Мучительный хтонический мой бог.
* * *
Нервная муха – упрямая бестия,
Бьётся и хочет полёта.
Знаю, готова: не будет поэзии,
Будет простая работа.
Вроде бы рано старухою делаться,
Только оставила сила.
Больше не хочется страсти и эроса –
Ева мечту победила.
Больше не будет решимости с робостью,
Страха, кокетства с виною,
Больше не будет метаний над пропастью –
Пропасть уже надо мною.
Жизнь затянула – дневная, недельная.
Тошно, как мертвым в могилах.
Больше лунища, царица постельная
Сердце не держит на вилах.
О сыновьях
Любить своих – неблагодарный труд,
Не сыщется накладней платонизма.
Их любишь – терпят, денежки берут,
А что в ответ? – Порыв алкоголизма.
Я с рубенсовской женщиной – душой,
И с манекеном сходна по фигуре,
Но свой ребёнок, даже и большой,
На стороне отдаст долги натуре.
Пускай на вид я девушки его
Кажусь, ей-ей, на пару лет моложе,
Пусть не болело сроду ничего
(Лишь сердце и царапины на коже),
Но всё равно… за столько юных лет
Я, чёрт возьми, уже сформировалась,
И если есть любовь, а секса нет,
И весь исход – заботливая жалость,
То (может, я не русская душой,
И сердце у меня – как ягодица),
Пусть лучше это будет сын чужой,
И в сыновья мне только лишь годится.
Пастернак. Женская версия
Быть знаменитой неприлично,
Дурней манеры просто нет.
Хотя, конечно, эротично,
К примеру, в 90 лет.
Цель творчества – самоотдача.
А если так, то без проблем
В литературе что-то знача,
Ты отдаёшься сразу всем
И, став особою публичной,
К любому прыгаешь в кровать.
Быть знаменитой неприлично.
За это надо деньги брать.
* * *
Плод здоровый, без отравы,
Обязательно червив.
Ты меня, мой вечно правый,
Брось, не слишком укусив.
Эта падалка гнилая,
Потревожив вялый сон,
Шишки бьёт, не вдохновляя:
Ты, мой милый – не Ньютон.
Не борись, уйди со сцены –
У богов прошёл каприз.
Не любить тебе Елены,
Ты, мой милый – не Парис.
Не трудись, меня кусая –
Я тебе не по зубам.
Не уйти тебе из Рая,
Ты, мой милый – не Адам.
Ты никто. К чему и жалость?
Раньше, позже – не беда,
Хоть всю жизнь бы мы кусались –
Расстаемся навсегда.
Даже если – две могилы –
Будем рядом мы лежать,
В небесах, мой друг бескрылый,
Поэтессу не достать.
* * *
А. Родионову
Под ДЦ, где я покупала себе крем для ног –
И полезный для кожи ног, и приятный для нюха,
Разметавшись, одноухий лежал митёк
И бздел, как воплощённый пир духа.
И я подумала: кто, собственно, он такой –
Этот зрелый Ван-Гог, состоявшийся Пьер Безухов?
Всякое могло случиться, пока он лежал бухой.
Могли оторвать и не только ухо!
Ах, нет, я узнала его, он – поэт!
Здесь, в пыли?!
Как же мы допустили такую диверсию,
Как могли?!
Издевались, наверно, в детстве,
Из-под зада крали кал лопатой!
У меня есть версия –
Не Майк Тайсон, нет, вот такие, как я –
В чёрных кофтах, а ранее – мама с папой
Довели до того, что возлюблённое дитя харит,
Отдыхая,
Лежит
Под ДЦ, полным тощих блядей,
Как под дверью рая,
И раскрыт его рот, и ширинка разорвана, и бежит,
Растекаясь, струя, как «Цимлянское», золотая.
И теперь он уже заскорузл и дубинокож,
И в лице, кроме как во взоре, нет ни кровинки,
И храпит он так, что субтильный столичный бомж
Третий день не решается спиздить его ботинки.
А Путин сидит в президентском кресле –
Святое дитя!
И такой он весь адекватный – противно прямо,
И взгляд такой добрый-добрый, и все бабы его хотят,
И культурная, вишь, у него программа…
О, Россия, Россия! Под игом твоей руки
И трещат, и ломаются выи поэтов наших.
Не куплю себе крем для ног – пусть не радуются быки,
Пусть царапают их хоть пятки шершавые, точно рашпиль!
* * *
Поэт довольно мил, когда он пишет
стихи, когда хватает дам за грудь
зубами, словно маленький малыш он,
и голоден, а кушать не дают.
Поэт вполне хорош, когда напился
он водки, и когда на нём висит
капуста, и на стол он взгромоздился,
крича: «Я, блядь, поэт всея Руси!»,
Но плох поэт, когда он заседает
в парламенте, и множеством интриг
он занят, или что-то там вещает,
взобравшись с бодуна на броневик.
* * *
Поэтов я, как муза, обвиняю
В излишней вероломности натур –
Все мужики на сторону гуляют,
Но ездить поездами – чересчур!
Ну, понимаю, месячные циклы,
Ну, понимаю, вольная душа,
Велосипеды – ладно, мотоциклы
С прицепом, если мчаться не спеша,
Но поезда?! – Билеты дорожают,
Таможенники злей день ото дня,
Так нет же, ездят, суки, и бухают,
Причём, что характерно, без меня.
Проститут
В последней битве натерпевшись сраму,
Но высунув ружьё из всех бойниц,
Выпиливал он тоненькую раму,
На солнечном полу простершись ниц.
В неё хотел большую ценность вставить –
Мой искренний, увы, прощальный дар.
А проще говоря, решил оправить
Он в рамочку любовный гонорар.
Так я ему с сарказмом завещала:
«Не трать и не меняй!» – И он не смел –
Ведь ради этой самой сотки нала
Всю ночь пархатый нас Эрот имел.
Гляди теперь с лупатым удивленьем
И лёгкою похмельною тоской,
Как пышущее плоти наслажденье
Бумажкой стало плотной и сухой.
Ведь может быть, мой будущий биограф
И мой влюблённый будущий фанат,
На сей купюре видя мой автограф,
Тебя ещё не так озолотят!
Реквием
По-женски слепо следуя природе
Мужской и заедая пиво хлебом
Бездарно, слушал панков в переходе
Поющих, но при этом панком не был.
Так в мае позднем (может даже проще
Сказать, что летом), лежа тихо-тихо
В траве, ты соловьём упился в роще,
Но серенький – ты не был соловьихой.
Хотелось и поэтом быть и музой,
Поллюций жаждал ты и менструаций,
Ты норовил вступить в любые узы,
Чтоб только быть и будущим казаться,
И вот оно – под толстым слоем грима
Лежишь в гробу, причёсанный и сытый,
И в то же время бодро едешь мимо
Врагов, вакханок, крезов и пиитов.
Вот главный миг, когда тобой гордится
Вселенная, и социум ей вторит,
И видишь ты, что стоило родиться,
Чтобы упиться этим морем горя.
Паришь орлом – сорвавшийся с насеста
Петух, клекочешь вольно и свирепо,
И панк, как позабытая невеста
Краснея, прячет нож и чешет репу.
Ростова – Ржевскому
Пусть влез ты снова на кого-то,
Пусть выражаешься нескладно,
Зато в народных анекдотах
Ты навсегда со мною рядом.
Никто не знает тайны женской,
Ведь начинают не с начала,
Но нас недаром, милый Ржевский,
Молва людская повенчала.
Пусть лихо скачет на кобыле
Кавалеристка из «Баллады»,
Но нам с тобою, друг мой милый,
Крестов и подвигов не надо.
Пускай то к Пьеру, то к Андрею,
Дурной Толстой меня кидает,
Но сапоги тачать умея,
Он ничего не понимает.
Ну кто ещё из двух романов,
Сквозь время, кадры и сюжеты
Сошёлся прочно так и странно –
Как две мятежные кометы?!
Два существа, слегка нелепых –
Не Бетмен и не Анджелика,
Из двух миров метнувшись слепо,
Зажгли собою космос дикий.
Вне времени и вне пространства
Любовь абсурдная сияет.
Небесный образ постоянства
Она влюблённым всем являет,
И перед страстью странной этой,
Под Розы ароматной сенью,
В Раю ромео и джульетты
Стоят веками на коленях.
Сoup de gras
Когда наступят тягостные дни,
Мужская страсть до скупости убудет.
Любовника цинично прогони,
И он тебя тогда лишь не забудет.
Ты зрителей побольше собери,
Ведь зрители его ещё волнуют,
При этом нежным тоном говори:
«Увы», «Никак», «Попозже» и «Целую».
Пускай стоит обосранный в кругу
Своих друзей – извечных конкурентов,
Пусть даже не останется в долгу,
Ведь мы живём ради таких моментов,
Но ты уйдёшь, и только «Как-нибудь...»
Финальное, восточным ароматом
Повиснет. Очень искренне забудь,
Что у тебя любовник был когда-то,
Пускай тоскует, раз любить не мог,
Пускай жалеют женщины страдальца –
Тем хуже, твой возлюбленный – цветок,
Не терпящий прикосновенья пальцев.
По крайней мере, если жжёшь мосты
Решительно, не требуя награды,
То победишь – вернуться сможешь ты,
И знай, тебе ужасно будут рады!
Соратница
Хотела я пленять, блистать и наслаждаться,
Любовникам дарить внезапное тепло,
И по утрам, страдая тяжёло,
Заснувшим ангелом в постели обжигаться.
Хотела быть внутри, снаружи – лишь казаться,
Бельё, как на балу обличия менять,
Постылым божествам не верить, и опять
К оставленным мужьям в слезах не возвращаться.
Кто ж знал, что не нужна мегера никому?
Кто ж знал, что отдана я буду лишь ему,
И будет он идти к Идее непреклонно,
И станем мы, как Бог, от мира далеки,
И буду я всю жизнь стирать ему носки,
И подставлять плечо, и подавать патроны?
Стансы
Купила дура с люрексом колготки –
И на панели подвывает от тоски.
А я держу в руке бутылку водки –
И на меня призывно смотрят мужики.
Не трачусь я на молочко для тела,
Не крашу ногти, презираю тушь и лак,
А если денег заработать вдруг сумела –
Отдам при встрече их мужчине просто так.
И он сожмёт меня в огромных смуглых лапах,
Покрытых корочкой от дыма сигарет,
Вдыхать он будет благодарно женский запах,
И безразлично станет, кто во что одет.
Мой бюст красноречив и без трибуны,
Обычной для амбициозных дам,
Моих эмоций атлетические струны
Звучат свободно, без почтения к годам.
Вот если б кожа у меня была похуже,
Иль, скажем, талия не уже, чем корсет,
Иль запах тела приводил знакомых в ужас,
Тогда пришлось бы совершенствовать минет.
Сутьба трансвистита
(Правдывая пестня)
Напрастно, старушка, шдеш сына дамой.
Паслушай какая, прымочка.
Твой бывшый атлычнык, твой сын дарагой
Давно ужь, бизпутная дочька!
Как ето случылос, безтакный вапрос.
Атвед мой и долгый, и длиннный…
Пастой паровос, не лити паровос.
Кандуктыр памедли, пративный!
Я рано пакынул, радной гарадок.
Учица паехал, в сталыцу.
Диканом фылфака, я сделаца мох
Када бы усьпел даучыца.
На курси бул парынь, харошь и прыгошь.
Миня замичать не жилаль он.
За эту любовь и пашол я пад нош.
И стала я девужкой Алой.
Патом было 3 сумашетшие дня
И 2 с палавинаю ночи.
В пустом козино праихрал он миня.
Сказал мне, што болше не хочить.
В ценичном барделе от страшыной таски,
Личили миня гироином.
И понял я мама, што фсе мужеки
Падонкы, казлы и скатыны!
Пастой паровос, не лити паровос!
Кандуктыр памедли, пратывный!
Я проста хачу, штоб миня ты давез
До той адынокой асыны.
Считалка
Мне писать стихи нельзя,
Это – не моя стезя.
Если стану их писать,
Жизнь могу себе сломать.
Разминая кисти рук,
Повторяйте все вокруг:
Мне писать стихи нельзя,
Это – не моя стезя,
Если стану их писать,
Жизнь могу себе сломать.
И здоровый, и больной,
Повторяйте вслед за мной
В день хотя бы раза два
Эти мудрые слова:
Мне писать стихи нельзя,
Это – не моя стезя.
Если стану их писать,
Жизнь могу себе сломать!
Мне писать стихи нельзя,
Это – не моя стезя.
Если стану их писать,
Жизнь могу себе сломать.
Разминая кисти рук,
Повторяйте все вокруг:
Мне писать стихи нельзя,
Это – не моя стезя,
Если стану их писать,
Жизнь могу себе сломать.
И здоровый, и больной,
Повторяйте вслед за мной
В день хотя бы раза два
Эти мудрые слова:
Мне писать стихи нельзя,
Это – не моя стезя.
Если стану их писать,
Жизнь могу себе сломать!
Тапочки
Когда умру, то я приду,
Пусть не предстану пред очами.
Но знай, что это я ночами
В прихожей тапочки краду.
Я спрячусь в шторе у окна
И буду наблюдать ревниво,
Как входит в комнату Она –
Самодовольна, горделива!
Ты не расскажешь Ей о том,
Что раньше я тебя любила,
И не достанешь с полки том,
Где целый локон я забыла.
И будут плавным шумом течь
Её продвинутые речи,
И сможешь ты меня обжечь,
Её полуобняв за плечи,
Из-под руки Она скользнёт,
И заземлит твой пыл на кошку,
И взор твой чудный захлестнёт
Волной и грудь Её, и ножку.
Пускай накличу я беду,
Любуясь этими очами,
Но я уже сейчас ночами
В прихожей тапочки краду!
Тедди
Она, как истинная леди,
Мужчин к себе не подпускала,
Жила лишь плюшевым медведем,
И ей любви вполне хватало.
Так думал сам медведь, в подушках
Сидел он сытым падишахом,
Но он не знал, что он – игрушка,
Причём, не интересней шахмат.
Любимые, никто не знает,
Какого эта страсть разлива.
И если вам не изменяют,
Не значит это, что верны вам.
Все дамы в мире одиноки,
И это не прикрыть нарядом.
Вся наша жизнь – лишь сон глубокий,
Нам всё равно, кто дрыхнет рядом.
Эротическая алгебра
Да, математики – страстные, нежные,
Тоже нуждаются в вечной любви.
Страсть к ним приходит, как девочка свежая –
Локон вакхическим штопором свит.
Строки и формулы клал одинаково,
Но неожиданно в жизни, как взрыв:
Красные губки, пьянящие маково –
В лирику детски-упрямый призыв.
Будь ты биологом или к общению
Склонным геологом, чинным, как вол,
То никогда бы не впал в извращение,
В нижнюю вечность беседу не свёл.
Алгебры рыцарь, шорьки не варкаются
Больше в твоей одинокой судьбе.
Мудрому, музы тебе попадаются
В возрасте А, а не в возрасте Б.
Эхо
1.
Погасли соловьи. Дубрава опустела.
По гулким сумеркам бредёт хмельной сатир –
Изорванный хитон не прикрывает тела,
В чаду под веками плывут портреты дыр.
То осень. Гордость есть в её простой повадке,
Но красный взор небес не безнадёжно мглист
В руинах облаков: и запах листьев сладкий,
И горький рыжий цвет рубиновых намист –
Всё намекает нам на локоны седые
Не только матерей, но боевых подруг,
Всё словно говорит: «Атас! Грядут другие!»
И кожей чувствуешь – друзья сомкнули круг…
Мы знаем, что почём. Под классиков не косим.
Всё чаще лезем за идеями в Букварь.
И сердце жаворонком виснет: скоро осень!
А между тем… давно уже февраль.
2.
В два вздоха небосвод стеклянной колбой выдут,
И звездная в груди осталась глубина.
Отвергнутый сатир из жизни ищет выход:
Любовь прохладных нимф – похмелье без вина,
Похмелье без вчера, усталость без веселья,
Из ночи в никуда внезапный поворот…
Испуганный сатир, качаясь в колыбели,
Уже лежал и ждал, что молодость пройдёт,
Что осень осенит багровою десницей –
Усохнет влажный день, разбухнет пыльный час,
Как кадры, утекут на юг почти все птицы,
И станет всё не так… Так думал, а сейчас
Уже почти вся жизнь, как вспугнутые нимфы –
Сверкнула вспышкой плоть – галопом пронеслась,
Дыхание огня сменилось сонной лимфы
Брожением, любовь вполне втопталась в грязь.
Теперь спокойно жить за пеленою смеха,
Теперь привольно пить, смакуя вкус вина.
Обвисла жизни нить, но не стареет эхо:
Сегодня – Чуприна, а завтра – не она…
* * *
Я писала полковнику часто и длинно,
Ни бумаги, ни марок притом не жалела,
Я писала: подонок, ублюдок, скотина,
Испарился, как призрак, а я залетела!
Появись символически, парою строчек,
Дай хоть знать, когда женишься на секретарше
генерала,
раз так откровенно не хочешь
Ты жениться на мне – я мерзавцу писала.
Слал подальше.
Могла поступить как Медея –
Отравить его старой цековской икрою,
Но меня посетила другая идея,
Как воздать ему за обращенье со мною.
Поняла, что не следует делать скандала,
И не следует есть его печень на ужин.
Поступила я просто – писать перестала,
И теперь никому он на свете не нужен.
* * *
Я преклоню колена пред тобой
С готовностью ничтожного созданья,
Которое с раскатанной губой
Надеется на капельку вниманья.
Ведь кто я? – Только женщина-поэт,
Почти неотделимая от дома,
А ты – любви возвышенной предмет,
Священная истома.
Ступая по высоким облакам
Своими обнажёнными носками,
Ты грациозно ходишь по рукам,
Не появляясь целыми веками.
И на душе, прозрачной, как стекло
И полностью доступной для обзора,
Ты превращаешь женское тепло
В поющие узоры.
Суровее реальности любой
Твои мечты и взгляды и повадки,
И в мирозданья вазе голубой
Твои благоухают недостатки.
И хвост трубой неся перед собой,
Ты возникаешь в ореоле света,
И кровь белеет огненной водой
У женщины-поэта!
Язык
Спасибо, Создатель, что ты сотворил
Циничной меня и наивной,
И в рот мне язык не обычный вложил,
А самый отборный – змеиный.
Пусть глазки мерцают, ресницы торчком,
И губки заломлены страстно,
Надежды напрасны – с таким языком
Мне против штыка безопасно!
Однажды пристал ко мне старый маньяк,
Хотел поразмяться немножко,
Достал пистолет, ну а я ему – бряк!
Пришлось вызывать неотложку.
В какой-то газете отважный зоил
Сказал обо мне некрасиво,
Слегка запятыми мой стиль обложил,
Что баба – напомнил игриво,
Ответила я только фразой одной
Во мраке безвестного чата,
Но кто-то, забыв подписать Чуприной,
В журнале её напечатал
И с тёплого кресла слетели в момент,
Буквально, в чём были одеты –
Зоил незадачливый мой, президент
И главный редактор газеты.
Таится в задорном моём языке
Какая-то дивная сила.
Однажды, влюбившись, в угрюмой тоске,
Сарказмом объект укусила –
Всего лишь немножко, один только раз,
Длиною в четыре куплета,
Чтоб он не смеялся – вульгарный паяц,
Над нежной душою поэта,
Но небо нависло – ужасный волдырь,
И звёзды взыграли: «Отмщенье!».
Бедняга погиб на пути в монастырь
От страшных духовных мучений.
Послушна словес раскалённая рать
Моей поэтической воле.
Да что там скрывать, я умею сказать.
Враги только шепчут: «Доколе»?!
Не дай мне Создатель змеиный язык,
А дай лишь одну гениальность,
То я бы загнулась давно от интриг
И травли, пардон за банальность.
Поэтому я, презирая молву
И трепет рождая в народе,
В том городе самом, кайфуя, живу,
Куда этот орган доводит.
А вы бы хотели, такую-то мать,
Из зависти – ясное дело,
Меня как угодно безвинно терзать,
А я чтоб и пикнуть не смела!