На моей нелюбви ваше счастье основано,
Молоком равнодушия вскормлена страсть.
Приговор мой жесток – оставаться суровою,
Хоть вы так горячо предлагаете пасть.
Лишь со льдом пополам я для вас упоительна –
В леднике ваша страсть не протухнет вовек.
Если вас захочу – оттолкнёте презрительно,
Потому что вам нужен абстрактный объект.
Но, увы, идеал – не одежда постельная,
И, увы, он – не сон, и, увы, он – не дым.
Это – тесный корсет, это – мука смертельная,
Раны кровью и гноем сочатся под ним.
Только пламя любви, раскалённое адово –
Тот, кто женщиной не был, вовек не поймёт –
Потому, что вы – бог, потому что так надо вам,
Тедди
Мужчин к себе не подпускала,
Жила лишь плюшевым медведем,
И ей любви вполне хватало.
Так думал сам медведь, в подушках
Сидел он сытым падишахом,
Но он не знал, что он – игрушка,
Причём, не интересней шахмат.
Любимые, никто не знает,
Какого эта страсть разлива.
И если вам не изменяют,
Не значит это, что верны вам.
Все дамы в мире одиноки,
И это не прикрыть нарядом.
Вся наша жизнь – лишь сон глубокий,
Возмездие
Правя прямо в океан,
Плыл под парусом под алым
Возле реи Стенька Разин
Третьи сутки без воды
Крепко-накрепко привязан,
Попытались в море кинуть –
Нет, не тонет всё равно
Потому что он – мужчина,
Так давай его покормим
И напоим, так и быть,
Ведь никто его такого
А. Родионову
И полезный для кожи ног, и приятный для нюха,
Разметавшись, одноухий лежал митёк
И бздел, как воплощённый пир духа.
И я подумала: кто, собственно, он такой –
Этот зрелый Ван-Гог, состоявшийся Пьер Безухов?
Всякое могло случиться, пока он лежал бухой.
Могли оторвать и не только ухо!
Ах, нет, я узнала его, он – поэт!
Здесь, в пыли?!
Как же мы допустили такую диверсию,
Как могли?!
Издевались, наверно, в детстве,
Из-под зада крали кал лопатой!
У меня есть версия –
Не Майк Тайсон, нет, вот такие, как я –
В чёрных кофтах, а ранее – мама с папой
Довели до того, что возлюблённое дитя харит,
Отдыхая,
Лежит
Под ДЦ, полным тощих блядей,
Как под дверью рая,
И раскрыт его рот, и ширинка разорвана, и бежит,
Растекаясь, струя, как «Цимлянское», золотая.
И теперь он уже заскорузл и дубинокож,
И в лице, кроме как во взоре, нет ни кровинки,
И храпит он так, что субтильный столичный бомж
А Путин сидит в президентском кресле –
Святое дитя!
И такой он весь адекватный – противно прямо,
И взгляд такой добрый-добрый, и все бабы его хотят,
О, Россия, Россия! Под игом твоей руки
И трещат, и ломаются выи поэтов наших.
Не куплю себе крем для ног – пусть не радуются быки,
Командировка
И пиджаков наверно, пара есть –
Всё, что не секса требует, а глажки,
Там, где лежит во глубине дивана
У вас лишь простыня, да пыль, да шерсть,
Да таракан – и то не постоянно,
Там, где полупустой ваш холодильник
Хранит лишь то, что враз реально съесть,
Где кроме вас, бывал лишь собутыльник,
Да, я не спорю, муж в командировке,
Но не впущу вас, и не надо лезть,
Вам отказать, конечно, мне неловко,
Лолиса
Барахтались в траве
И токовали индюки
В безумной голове.
Одолевала всех мигрень,
А ветер нёс песок.
И был довольно странный день.
И было файф о’ клок.
Я шла домой. Меня догнал
В пути чудак-сосед.
«Конфетку хочешь?» – он сказал,
Я отвечала: «Нет!»
И он ушёл. И каблуки
Его топтали свет...
Смеркалось. Юркие зверьки
Живописный маляр
Холст равнодушный упрямо щекочет.
Бороду лень ему брить, и, возможно,
Ну а маляр... его торс обнажённый,
Джинсы, бандана и наглость во взгляде –
Негу сулят мне, когда отрешённо
Словно скульптура. Изящной лепниной
Мускулы вздулись, загаром румяным
Кожа покрыта, сквозь дырку штанины
Полнятся лица атлантов. Бледнея,
Кариатиды стоят на балконах,
Груди у них, от восторга полнея,
Белой известкою нос припорошен,
Обувь – в веснушках запекшейся краски.
Сердце стучит, как арабская лошадь,
Я приглашу его в дом одинокий
Делать ремонт – вот тогда он узнаёт.
Пусть только сверху сосед недалёкий
Быть может, откровенность – только средство,
Чтоб возбудить в мужчине естество,
Чтоб понял он отчаянье кокетства,
Отчаянье кокетства моего.
Быть может, не таится в лестных фразах,
В моих прелестных фразах ничего,
А может, там – изысканность отказа,
Там злой удар отказа моего.
Быть может, откровенность – только поза,
Я ненавижу ложь, и что с того?
Быть может, правит бал давно уж проза
В созвучностях глагола моего.
А может быть, созвучных слов соседство –
Не случай, не игра, а колдовство,
Чтоб понял он отчаянье кокетства,
Сoup de gras
Мужская страсть до скупости убудет.
Любовника цинично прогони,
И он тебя тогда лишь не забудет.
Ты зрителей побольше собери,
Ведь зрители его ещё волнуют,
При этом нежным тоном говори:
«Увы», «Никак», «Попозже» и «Целую».
Пускай стоит обосранный в кругу
Своих друзей – извечных конкурентов,
Пусть даже не останется в долгу,
Ведь мы живём ради таких моментов,
Но ты уйдёшь, и только «Как-нибудь...»
Финальное, восточным ароматом
Повиснет. Очень искренне забудь,
Что у тебя любовник был когда-то,
Пускай тоскует, раз любить не мог,
Пускай жалеют женщины страдальца –
Тем хуже, твой возлюбленный – цветок,
Не терпящий прикосновенья пальцев.
По крайней мере, если жжёшь мосты
Решительно, не требуя награды,
То победишь – вернуться сможешь ты,
Мужская лирика
Когда в канаве гнил апрель,
И мне красавица незримая
В сарае с тёплыми коровами
Мы пили водку с чесноком,
А в синем небе звёзды новые,
И я, почти лишившись голоса,
Балдел, мечтая ни о чём,
А в рыжем сене были волосы,
А ты не мешкала тем временем
И кофту тесную сняла,
Слегка упершись в стену теменем,
И развела их так неистово,
Как будто пополам рвалась,
Как будто ты кого-то близкого
Что с этим делать мне, случайному?
И полон грусти и вины,
По божества веленью тайному
И х.. достал рукой уверенной,
А он в руке горит огнём,
И от нагрузки неумеренной
Смакуй, поэт! Но щель кипящая
Напоминает двери в Ад,
Как будто все, туда входящие,
И я тугим упругим шариком
Вторгаюсь в дантовы круги
И, подбодрив себя стопариком,
И телом пламенным прикованный,
Сквозь опьянения вуаль,
Я вижу берег зачарованный
Сосцы коров с глазами томными
И мякоть звёзд, я их вполне
Познал под небесами тёмными,
С такою бледной ягодицею,
Которая едва взошла,
И вот уж пламенной зарницею
Я – царь и бог вселенной точечной,
Когда, твои оргазмы для,
Питаюсь влагою межпочечной.
И упоён твоей истомою,
Проколот, как воздушный шар,
Мешая волосы с соломою,
Эхо
Погасли соловьи. Дубрава опустела.
По гулким сумеркам бредёт хмельной сатир –
Изорванный хитон не прикрывает тела,
В чаду под веками плывут портреты дыр.
То осень. Гордость есть в её простой повадке,
Но красный взор небес не безнадёжно мглист
В руинах облаков: и запах листьев сладкий,
И горький рыжий цвет рубиновых намист –
Всё намекает нам на локоны седые
Не только матерей, но боевых подруг,
Всё словно говорит: «Атас! Грядут другие!»
И кожей чувствуешь – друзья сомкнули круг…
Мы знаем, что почём. Под классиков не косим.
Всё чаще лезем за идеями в Букварь.
И сердце жаворонком виснет: скоро осень!
В два вздоха небосвод стеклянной колбой выдут,
И звездная в груди осталась глубина.
Отвергнутый сатир из жизни ищет выход:
Любовь прохладных нимф – похмелье без вина,
Похмелье без вчера, усталость без веселья,
Из ночи в никуда внезапный поворот…
Испуганный сатир, качаясь в колыбели,
Уже лежал и ждал, что молодость пройдёт,
Что осень осенит багровою десницей –
Усохнет влажный день, разбухнет пыльный час,
Как кадры, утекут на юг почти все птицы,
И станет всё не так… Так думал, а сейчас
Уже почти вся жизнь, как вспугнутые нимфы –
Сверкнула вспышкой плоть – галопом пронеслась,
Дыхание огня сменилось сонной лимфы
Брожением, любовь вполне втопталась в грязь.
Теперь спокойно жить за пеленою смеха,
Теперь привольно пить, смакуя вкус вина.
Обвисла жизни нить, но не стареет эхо:
Сутьба трансвистита
Напрастно, старушка, шдеш сына дамой.
Паслушай какая, прымочка.
Твой бывшый атлычнык, твой сын дарагой
Как ето случылос, безтакный вапрос.
Атвед мой и долгый, и длиннный…
Пастой паровос, не лити паровос.
Я рано пакынул, радной гарадок.
Учица паехал, в сталыцу.
Диканом фылфака, я сделаца мох
На курси бул парынь, харошь и прыгошь.
Миня замичать не жилаль он.
За эту любовь и пашол я пад нош.
Патом было 3 сумашетшие дня
И 2 с палавинаю ночи.
В пустом козино праихрал он миня.
В ценичном барделе от страшыной таски,
Личили миня гироином.
И понял я мама, што фсе мужеки
Пастой паровос, не лити паровос!
Кандуктыр памедли, пратывный!
Я проста хачу, штоб миня ты давез
Нервная муха – упрямая бестия,
Бьётся и хочет полёта.
Знаю, готова: не будет поэзии,
Вроде бы рано старухою делаться,
Только оставила сила.
Больше не хочется страсти и эроса –
Больше не будет решимости с робостью,
Страха, кокетства с виною,
Больше не будет метаний над пропастью –
Жизнь затянула – дневная, недельная.
Тошно, как мертвым в могилах.
Больше лунища, царица постельная
Капля страсти
Чтобы вы перешли в наступление,
И ждала уже только чудес,
Но мне сверху упало на грудь
Птички благостное порождение,
Дар небес.
И пока я желала тепла
Ваших грубых и нежных ладоней
Незаметных в мирской суете,
По груди моей капля ползла,
Как улитка на зимнем газоне –
В декольте.
Эта мерзость на коже, для нег
Предназначенной горним проектом,
То есть отданной на произвол
Вашей робости, странной для тех,
Кто не будучи в мире поэтом,
Так же зол,
Показала вам – каплям греха
Надоело затишье сосуда,
И они покидают сосуд.
Можно плакать, а можно – чихать,
Но светильник не прячут под спудом,
Когда тебе ничто уже не ново,
И думать о невечности не больно,
Эротика становится суровой,
Поэзия становится глагольной.
Ты быть уже не можешь глуповатой,
А разве только – полновесной дурой,
И то, что в руки шло само когда-то,
Теперь возьмешь упрямством и фигурой.
Когда уже пугаешься прогресса,
Который рвёт безрифменные узы,
Становишься стара для поэтессы,
Хотя ещё пригодна в роли музы.
Бессмертия хотелось? Ну, конечно,
Компартия и демоны повинны,
Что ты осталась прежней только внешне,