Поэт довольно мил, когда он пишет
стихи, когда хватает дам за грудь
зубами, словно маленький малыш он,
и голоден, а кушать не дают.
Поэт вполне хорош, когда напился
он водки, и когда на нём висит
капуста, и на стол он взгромоздился,
крича: «Я, блядь, поэт всея Руси!»,
Но плох поэт, когда он заседает
в парламенте, и множеством интриг
он занят, или что-то там вещает,
взобравшись с бодуна на броневик.
Мне тебя жаль,
адресат
нижеследующего монолога.
Ты покоишься
в счастье
своём убогом,
И тупея,
как кормящая мать,
Уже перестаёшь что-либо понимать,
Когда от нелепой тоски
и страданий
чёрная,
Пребываю
как автор
в отличной форме я,
И проносятся ангелы,
всё круша,
И сверкая
слезами вдохновения
Из страданий мира,
высунувшись
по колени,
Эрегируя,
радугой
встаёт
душа!
Я писала полковнику часто и длинно,
Ни бумаги, ни марок притом не жалела,
Я писала: подонок, ублюдок, скотина,
Испарился, как призрак, а я залетела!
Появись символически, парою строчек,
Дай хоть знать, когда женишься на секретарше
генерала,
раз так откровенно не хочешь
Ты жениться на мне – я мерзавцу писала.
Слал подальше.
Могла поступить как Медея –
Отравить его старой цековской икрою,
Но меня посетила другая идея,
Как воздать ему за обращенье со мною.
Поняла, что не следует делать скандала,
И не следует есть его печень на ужин.
Поступила я просто – писать перестала,
И теперь никому он на свете не нужен.
Как стыдно! Припечатаешь, порою,
Соперницу язвительным стихом
Или случайной фразою какою,
Казню себя: отдай хоть половину
Мужчин знакомых женщинам другим,
Ведь ты же человек – не царь крысиный,
Напрасно. Вот поклонника уводят.
Не насовсем, на несколько минут!
И сразу всё меняется в природе,
И гомон обожателей смолкает,
И ватно глохнет пение харит,
И серый мрак планету облегает,
Чистилища холодные долины
В минуту оросил кровавый сок...
Нет, не отдам ни одного мужчины,
Вовсе неважно, люблю или нет,
Я – воплощение, кто меня спросит?
Многоголосый души моей свет
В русскую сторону поезд уносит.
Я облекаюсь в чужие слова,
Я превращаюсь в летучие мысли,
Я прихожу на стихов острова
Мягкой походкой испуганной рыси.
И грациозное тело моё,
Замершее в ожидании тленья,
Сладко терзает мужчин воронье,
Нетерпеливо ища вдохновенья.
Поэтов я, как муза, обвиняю
В излишней вероломности натур –
Но ездить поездами – чересчур!
Ну, понимаю, месячные циклы,
Ну, понимаю, вольная душа,
Велосипеды – ладно, мотоциклы
С прицепом, если мчаться не спеша,
Но поезда?! – Билеты дорожают,
Таможенники злей день ото дня,
Так нет же, ездят, суки, и бухают,
Причём, что характерно, без меня.
Соратница
Хотела я пленять, блистать и наслаждаться,
Любовникам дарить внезапное тепло,
И по утрам, страдая тяжёло,
Заснувшим ангелом в постели обжигаться.
Хотела быть внутри, снаружи – лишь казаться,
Бельё, как на балу обличия менять,
Постылым божествам не верить, и опять
К оставленным мужьям в слезах не возвращаться.
Кто ж знал, что не нужна мегера никому?
Кто ж знал, что отдана я буду лишь ему,
И будет он идти к Идее непреклонно,
И буду я всю жизнь стирать ему носки,
И подставлять плечо, и подавать патроны?
Считалка
Мне писать стихи нельзя,
Это – не моя стезя.
Если стану их писать,
Жизнь могу себе сломать.
Разминая кисти рук,
Повторяйте все вокруг:
Мне писать стихи нельзя,
Это – не моя стезя,
Если стану их писать,
Жизнь могу себе сломать.
И здоровый, и больной,
Повторяйте вслед за мной
В день хотя бы раза два
Эти мудрые слова:
Мне писать стихи нельзя,
Это – не моя стезя.
Если стану их писать,
Жизнь могу себе сломать!
Я преклоню колена пред тобой
С готовностью ничтожного созданья,
Которое с раскатанной губой
Надеется на капельку вниманья.
Ведь кто я? – Только женщина-поэт,
Почти неотделимая от дома,
А ты – любви возвышенной предмет,
Священная истома.
Ступая по высоким облакам
Своими обнажёнными носками,
Ты грациозно ходишь по рукам,
Не появляясь целыми веками.
И на душе, прозрачной, как стекло
И полностью доступной для обзора,
Ты превращаешь женское тепло
В поющие узоры.
Суровее реальности любой
Твои мечты и взгляды и повадки,
И в мирозданья вазе голубой
Твои благоухают недостатки.
И хвост трубой неся перед собой,
Ты возникаешь в ореоле света,
И кровь белеет огненной водой
Тапочки
Пусть не предстану пред очами.
Но знай, что это я ночами
Я спрячусь в шторе у окна
И буду наблюдать ревниво,
Как входит в комнату Она –
Ты не расскажешь Ей о том,
Что раньше я тебя любила,
И не достанешь с полки том,
И будут плавным шумом течь
Её продвинутые речи,
И сможешь ты меня обжечь,
Из-под руки Она скользнёт,
И заземлит твой пыл на кошку,
И взор твой чудный захлестнёт
Пускай накличу я беду,
Любуясь этими очами,
Но я уже сейчас ночами
Реквием
Мужской и заедая пиво хлебом
Бездарно, слушал панков в переходе
Так в мае позднем (может даже проще
Сказать, что летом), лежа тихо-тихо
В траве, ты соловьём упился в роще,
Хотелось и поэтом быть и музой,
Поллюций жаждал ты и менструаций,
Ты норовил вступить в любые узы,
И вот оно – под толстым слоем грима
Лежишь в гробу, причёсанный и сытый,
И в то же время бодро едешь мимо
Вот главный миг, когда тобой гордится
Вселенная, и социум ей вторит,
И видишь ты, что стоило родиться,
Паришь орлом – сорвавшийся с насеста
Петух, клекочешь вольно и свирепо,
И панк, как позабытая невеста
* * *
Обязательно червив.
Ты меня, мой вечно правый,
Брось, не слишком укусив.
Эта падалка гнилая,
Потревожив вялый сон,
Шишки бьёт, не вдохновляя:
Ты, мой милый – не Ньютон.
Не борись, уйди со сцены –
У богов прошёл каприз.
Не любить тебе Елены,
Ты, мой милый – не Парис.
Не трудись, меня кусая –
Я тебе не по зубам.
Не уйти тебе из Рая,
Ты, мой милый – не Адам.
Ты никто. К чему и жалость?
Раньше, позже – не беда,
Хоть всю жизнь бы мы кусались –
Расстаемся навсегда.
Даже если – две могилы –
Будем рядом мы лежать,
В небесах, мой друг бескрылый,
Лебединая песнь спонсора
(Но лучше, чтоб Оно другого было пола),
И благостно шептать: «Бери, бери, малыш!»,
Взирая, как Оно наглеет у подола.
Пусть думает, что Бог за бороду Его
Навеки ухватил железною рукою,
Пусть куксятся враги, узнав, что ничего
Не платит Существо за симбиоз с тобою.
Привыкнув к кружевам, к батистовым платкам,
К алькову, коньяку и одиноким книгам,
Дичает Существо, не льнет уже к рукам,
И гордым естеством склоняется к интригам.
И кажется Ему, что ты в когтях Его,
И кротко, как овца, под гнёт подсунул шею,
Что ты как оппонент не стоишь ничего,
Что ты скорей умрёшь, чем дашь отпор злодею.
В один прекрасный день, совсем сойдя с винта,
Тебе твоё Оно предъявит ультиматум,
И ты Его пошлёшь – какая красота! –
И вот Оно, не взяв с собой последний дар,
Обиженно уйдёт, зачем-то дверью хлопнув.
Закончится табак, порвётся пеньюар,
Трусливые враги сбегутся расторопно,
Венерину болезнь к тому ж врачи найдут
И денег захотят за срочное леченье,
А тут и кредитор, обиженно-надут,
Попросит в краткий срок очистить помещенье.
Ну, в общем, Существо придёт к тебе опять,
Кой-как собрав в кулак остатки обаянья,
И робким голоском попросит денег дать,
Чтоб тут же понести в постели наказанье.
А ты Ему: «Нет-нет, не приставай, не лезь,
Не место торгашам в святилище Эрота!
С кредиткой гениталь равнять – откуда спесь
Подобная взялась? Мозгами поработай!»
Оно: «Зачем же ты так долго мне внушал,
Что я – пупок земли, о спонсор лицемерный?!»
И ты Ему в ответ: «Мой бедный идеал,
Тебе я помогал из вредности, наверно».
Пастернак. Женская версия
Дурней манеры просто нет.
Хотя, конечно, эротично,
Цель творчества – самоотдача.
А если так, то без проблем
В литературе что-то знача,
И, став особою публичной,
К любому прыгаешь в кровать.
Быть знаменитой неприлично.
За это надо деньги брать.
Моё сердце похоже на брюшко
Беззащитной пушистой зверушки –
Ты хотел его только потрогать.
Лучше б ты заглянул под ресницы,
И увидел – под ними таится
Сотню раз я успела влюбиться,
Никогда не умела таиться,
И сегодня клянусь, что на части
Растерзаю любого, любого,
Кто мне скажет хоть слово, хоть слово
Проститут
Но высунув ружьё из всех бойниц,
Выпиливал он тоненькую раму,
На солнечном полу простершись ниц.
В неё хотел большую ценность вставить –
Мой искренний, увы, прощальный дар.
А проще говоря, решил оправить
Он в рамочку любовный гонорар.
Так я ему с сарказмом завещала:
«Не трать и не меняй!» – И он не смел –
Ведь ради этой самой сотки нала
Всю ночь пархатый нас Эрот имел.
Гляди теперь с лупатым удивленьем
И лёгкою похмельною тоской,
Как пышущее плоти наслажденье
Бумажкой стало плотной и сухой.
Ведь может быть, мой будущий биограф
И мой влюблённый будущий фанат,
На сей купюре видя мой автограф,
Тебя ещё не так озолотят!
С тонкой ниткой усов,
Вы сошли ко мне с крыш, вы сошли с небосклона,
Вы со мною всю ночь кувыркались бессонно
Под сухое журчанье часов.
Вас кормила сметаной, чесала за ушком
И ловила ваш взгляд,
А когда вы храпели, уже не под мушкой,
Словно страус пустынь, с головой под подушкой,
Я читала на кухне Жорж Санд.
А потом вы брели одинокой походкой,
Огнедышащий, словно зола.
У окна я осталась с надеждою кроткой,
Что уйдёте, как в шторм непослушная лодка,
А иначе... сама бы ушла.
Когда мне, помню, 18 было,
И в голове гудел весенний шум,
Я крепкое плечо в парнях ценила,
Лет в 20 я всё это получила,
Ведь сдуру я была весьма умна,
И жизни я родителей учила,
Теперь, когда мне сделалось за 30,
Я понимаю с некою тоской,
Что слишком поздно глупости учиться,
Но если кто-то глупенький научит
Меня, как услыхать весенний шум,
Он крепкое плечо моё получит,
Эротическая алгебра
Тоже нуждаются в вечной любви.
Страсть к ним приходит, как девочка свежая –
Локон вакхическим штопором свит.
Строки и формулы клал одинаково,
Но неожиданно в жизни, как взрыв:
Красные губки, пьянящие маково –
В лирику детски-упрямый призыв.
Будь ты биологом или к общению
Склонным геологом, чинным, как вол,
То никогда бы не впал в извращение,
В нижнюю вечность беседу не свёл.
Больше в твоей одинокой судьбе.
Мудрому, музы тебе попадаются
В возрасте А, а не в возрасте Б.
Спасибо, Создатель, что ты сотворил
Циничной меня и наивной,
И в рот мне язык не обычный вложил,
Пусть глазки мерцают, ресницы торчком,
И губки заломлены страстно,
Надежды напрасны – с таким языком
Однажды пристал ко мне старый маньяк,
Хотел поразмяться немножко,
Достал пистолет, ну а я ему – бряк!
В какой-то газете отважный зоил
Сказал обо мне некрасиво,
Слегка запятыми мой стиль обложил,
Ответила я только фразой одной
Во мраке безвестного чата,
Но кто-то, забыв подписать Чуприной,
И с тёплого кресла слетели в момент,
Буквально, в чём были одеты –
Зоил незадачливый мой, президент
Таится в задорном моём языке
Какая-то дивная сила.
Однажды, влюбившись, в угрюмой тоске,
Всего лишь немножко, один только раз,
Длиною в четыре куплета,
Чтоб он не смеялся – вульгарный паяц,
Но небо нависло – ужасный волдырь,
И звёзды взыграли: «Отмщенье!».
Бедняга погиб на пути в монастырь
Послушна словес раскалённая рать
Моей поэтической воле.
Да что там скрывать, я умею сказать.
Не дай мне Создатель змеиный язык,
А дай лишь одну гениальность,
То я бы загнулась давно от интриг
Поэтому я, презирая молву
И трепет рождая в народе,
В том городе самом, кайфуя, живу,
А вы бы хотели, такую-то мать,
Из зависти – ясное дело,
Меня как угодно безвинно терзать,