* * *
Вот так и будет: лишь бы, лишь бы,
слегка, чуть-чуть – не подвести б!
Когда в душе клубятся мыши
и переходят через Тибр,
и строят замки, жгут предлоги,
и ждут истории впотьмах,
писатель выглядит убогим,
как обезумевший монах,
как недочерченная свая
на инженерном полотне.
Вот так и будет – я-то знаю –
одна лишь музыка во мне.
* * *
Адам уходил на службу к семи утра,
читал Кортасара, с другом делился пловом.
А Ева любила сына. Её дела
проистекали меж прачечной и столовой.
А Ева любила сына, любила и
сушила молочные зубы в смешной шкатулке.
Неважно, где они жили и чьи огни
не освещали улицу с переулком.
Не важно, чем они жили и сколько зим
сбивалось в снежинки снеговиком мохнатым.
Сразу – малина. Позже инжир, жасмин.
Осенью – грузди, дождевики, маслята.
Красивая Ева. Долгий, добротный брак.
Красивый Адам собирает пластинки Брамса.
«Ты будешь хорошим, очень хорошим, так?»
И маленький Каин радостно улыбался.
внутренний монолог
ну что же девочка напиши
приличный-отличный текст
богема отзывом всполошит
издаст тебя или съест
ну что же деточка обезглавь
и выверни и вкуси
какое им дело читатель прав
читателя поскрести
найдёшь супермаркет
а то и щи
а то и бикфордов жгут
писатель девочка только щит
и Каин себе и Брут
и брутто и нетто и тишина
запёкшаяся в болид
зачем им знать почему война
и кто для чего убит
* * *
Когда умирают в минутах стрелки,
время становится космонавтом.
Верит –
в летающие тарелки.
Бродит –
по космосу виновато.
Времени грустно: нельзя пролиться.
Вот и находит – пути и путы.
Время,
случайное,
как убийца.
Время: куда? для чего? кому ты?
Я же – как Гинзберг с поэмой «Вопль».
Я не хочу уходить со всеми.
Скрыться! В Америку! В глушь! В Европу!
Время, помилуй!
Помилуй, время!
In Exile
Душа моя, душа моя, душист
последний вечер, пахнущий игристым.
Мы так давно не виделись, что лист
стал выглядеть не Ференцом, но Листом.
Мы так давно не виделись, mon cher,
что здесь сменилось несколько прелюдий.
То памятник расколют, то торшер.
То флаги изменяются, то люди.
Мне кажется, я дряхлая швея –
усталость рук, осколок Эрмитажа –
Трещит костюм на несколько, а я
его пытаюсь пластырем и сажей,
улыбкой, уговором – сколько бит! –
А за спиной лишь сплетенки да зависть.
Душа моя! душа моя – болит.
И кажется, я больше не справляюсь.
* * *
Я ведаю Венецию свою,
которая как булка размокает
в горячем сахаре.
Я медленно пою
всех призраков достойный реликварий.
Церквушки.
Биржа.
Площадь. –
Город спит. –
Вот дождь, вот дож,
отравленный серьёзным.
Растут налоги – крошится гранит
и вьёт туман то портики, то гнёзда.
И Арлекин, и мальвы, и Мальви-
ны-
тьё живых в ожоге декораций.
Венеция! Венеция! – Плыви!
Мне сумрачно и странно просыпаться…
Колыбельная для вещей
Я не люблю, когда тревожат вещи.
Мне жаль тепло их кропотливых спин.
Учитесь поступать по-человечьи:
не разбивайте блюдце о камин.
Не рассыпайте соль: она бессильна.
От чёрного кота не рвите нить.
Он тоже, по-ахматовски умильно,
умеет солнце в лапах приносить.
Не стройте супнице обидчивых прелюдий
и не спешите принтер хоронить.
А вещи что – они всё те же люди,
но не умеют, к счастью, говорить.
* * *
Не смотрись в зеркальных карпов.
Не желай себе лисёнка,
вкус крапивы, стук черешен,
солнце – море – каравай.
Потому что память – снится,
потому что память – плёнка,
под которой остывает,
облетает голова.
Не играй с героем в шашки.
Не купи себе журнальчик.
Не кривляйся,
не ломайся,
спи спокойно, как Бальзак.
Вырастает даже репка,
папа, мама, одуванчик.
Вырастает даже кожа,
из которой шьют рюкзак.
Не смотрись в зеркальных карпов!
Не проспи. Не будь занудой.
Не приглядывайся чаще
к отражениям простым.
А иначе сам увидишь
полколоды, четверть чуда,
треть коробки, часть рисунка
и разбитые часы.
Цветаевой
И сверху дно, и снизу дно,
и жар теплушкой волоокой.
«Мне совершенно всё равно,
где совершенно одинокой».
В какую даль, каким быльём,
в какие стены дольше биться.
Над умерщвлённым журавлём
танцуют хищные синицы.
И всяк герой неуловим.
И тесен мир, как русский дольник.
Запомни, друг мой, на крови,
лишь на крови растет шиповник.
* * *
Съешь этих мягких французских булок.
Съешь, успокойся да выпей чаю.
Видишь – горит подо мной проулок.
Видишь ли, кот по тебе скучает.
С Миллером Генри почти сроднились.
Булочник Петр грозит кредитом.
Каждое утро макаю в известь
чувства мещанского пережиток.
Чёрт подери – или даже Бог с ним.
Чёрт бы побрал – да все души гладки.
Вечер. Кофейник. Седая осень.
Зимнее солнце в сухом остатке.
* * *
А для тебя не будет ничего.
Ни слова, ни распятия, ни танца.
Лишь Петербург как время и пространство
в твоей душе нечаянно взойдёт.
Лишь линии, и кольца, и черты –
истории неправильная милость.
И песня, для которой всё свершилось,
останется невыпитой почти.
И ты поймёшь за баночкой сардин,
что звук лилов, а вечер фиолетов.
И косточкой оранжевого цвета
застрянет август у тебя в груди.
Колумб
Я Колумб,
я дворняга Колумб!
В голове моей спят переулки.
В голове моей тяжесть шкатулки
переполненных временем рун.
Я – Колумб,
я – коралл,
я – корунд.
Я перчатка тончайшего меха.
Мой хозяин забыл и уехал.
И теперь меня вряд ли вернут.
И теперь моё место в каюте.
Чудеса парусиновой сути
и горячие пальцы минут.
Я – Колумб! Я – Колумб! Я – Колумб!
Божья дудка!
Стальная заря!
«Капитан, торопитесь, земля!»
* * *
Не уповай на ближнего. Не спеши.
Внутренняя Монголия подождёт.
Ближнему хватит бледной своей души.
Ладные души нынче наперечёт.
Не доходи до сути, не щупай дна.
Перекрестился в омут – да не воскрес.
Омулем-рыбкой пляшет твоя струна
в солнечном масле, выжатом из чудес.
Ты себе лестница, лезвие да стекло,
редкий подарок, изморозь, ведьмин грех.
Ближний спокоен – ближнему повезло.
Не заслоняй пространства! Послушай всех.
Жадным камином совесть в тебе трещит:
Хватит ли дара? Хватит ли дару слов?
Не уповай на ближнего. Сам тащи
светлую упряжь невыносимых снов.
© Евгения «Джен» Баранова, 2013 – 2015.
© 45 параллель, 2015.