Евгения Баранова

Евгения Баранова

Все стихи Евгении Барановой

(больно и тщательно)

 

Больно и тщательно
            (мыльной водой в носу)
я выживаю из памяти бледный лик.
Чтобы не помнить –
                              день в молодом лесу.
Странные-странные майские напрямик.

Больно и тщательно стёклышко стеклорез
делает многочисленней и слабей.
Чтобы не помнить –
                      город на букву С.
Его херсонесов, бункеров, лебедей.

Больно и тщательно –
                  мелочно, жадно, зло.
В старых кроссовках, в берцах, на каблуках.
Так разделяет тоненькое сверло
камень на до и после.
                  На лепестках
не оживают пчёлы.
                              Так Млечный Путь
движение кисти свёртывает в тупик.
Больно и тщательно!
То есть — куда-нибудь.
В недосягаемость всех телефонных книг!

В невозвращаемость!
В нЕкуда!
В никудА!
Чтобы не помнить! Чтобы совсем не знать!
Рой твоих родинок, мыслей твоих вода.
Как это больно
            (и тщательно) отдавать!

 

½

 

посвящается ***

 

1.

 

Я хочу превратиться в тебя.

 

Ты опять превращаешься в воздух.

Или в звезды,

что тоже обидно.

Прокричавши которое «гибну»,

мир простыл,

мир контужен морозом.

Мир на розы и розги был роздан.

 

Я хочу превратиться – в тебя.

 

– Помешай мне, пожалуйста, в этом!

Не меняйся билетом

на этот

безнадежно просроченный скорый.

Раз-говоры и недо-говоры.

 

Я хочу. Превратиться. В тебя.

 

Не волнуйся,

я долго училась.

Твоих слов подростковая сырость

не нужна,

не видна,

как волна

волнорезом разбитая раньше.

Я хочу превратиться…

– Что дальше?

 

2.

 

Люби меня. Пожалуйста. Люби.

Люби мои любые проявленья.

И мелочность невсяческих обид,

и всяческие беды вдохновенья.

 

Люби меня: без горечи; без слов;

без праздности и правды неумытой.

Люби меня, как любит часослов

вечерние, неслышные молитвы.

 

Люби меня: как чаша! как змея!

Скрепленные отравой или травлей.

Люби меня. Пожалуйста. А я

не выдам, не отдам и не оставлю.

 

3.

 

– Привет.

– Привет...

………………………..

Готовьтесь к худшему!

Раз-

Рез.

Рес-

ницы задрожали.

Хватаюсь всем – руками, ручками

и миллиметрами печали.

Раз-

Рез.

За-

жим.

Сжи-

маю истины

стальной комок.

– Подайте жгут!

Как много в жизни было пристаней,

которые уже не ждут.

…А если ждут, то не случаются.

Не вымолишь: не суесловь.

Как жаль!

Опять не поправляется

больной по имени Любовь.

 

4.

 

Я хочу от тебя умереть.

Умирает же бомж от метила?

Ты – моя рукотворная бредь,

Ты – моё дождевое светило.

 

Ты – все то, без чего обойдусь,

потому что не жду повторений.

Ты – моя недалекая Русь,

застудившая где-то колени.

 

Ты – вся жизнь.

Ты – чужое пальто,

перешитое мне за небрежность.

Мой любимый.

Бессмысленный.

Тот,

для которого я – неизбежность.

 

 

Adieu

 

Пора, мой друг, пора!

(не помнит и не просит)

покой неукротим,

знакомым всё равно.

На раненой листве уже вторая проседь

искрится и горит, как оптоволокно.

 

Пора, мой друг, пора:

горячих круассанов,

горячечных забав,

горчичных свитеров.

Я помню о тебе. Просторно и пространно.

Я помню о тебе в не лучшем из миров.

 

И жёлтые цветы в отбеленные руки,

и зимние духи, и пьяный Херсонес.

Пора, мой друг, пора – отпущены фелюги,

расставлены кресты, и вечности в обрез.

 

Я буду помнить всё.

Единственные даты

единственной любви зарыты между строк.

«Пора, мой друг, пора». Пропущена цитата.

Пропущены звонки. Пропущен эпилог.

 

Bad Trip

 

Мы стали другими,
настолько другими,
что скоро привыкнем держаться за имя.
Руками держать его тёплую шею.
Мы стали другими. Вы тоже хотели?

Мы стали сплошным городским кислородом.
Вы тоже хотите? такой же породы?

На мелкие деньги, на мелкие шашни
вы тоже хотите упиться вчерашним?

И Travel-каналом, и Animal Planet.
Смотреть, как другие хватают полено,
находят Арманд и несчастную Фанни,
на свой броневик залезают с ногами?

Стоять в стороне, наедаться готовым.
Мы стали «другими» – похабное слово!

Ищите, ныряйте, ползите улиткой!
Но только не ждите у кУхонной плитки.

Во имя любви и других ожиданий
мы стали другими.
                         – Не следуй за нами!

 


Поэтическая викторина

Beat

 

Разбитые мысли как битая челюсть.

Как челядь за миг до крестьянского бунта.

Куда-то молчала.

Молчала – кому-то.

Впадала в наивность, как прочие в ересь.

 

Вольеры,

барьеры,

бойцовские митры.

Все было похожим, точнее, упрямым.

Как жадно ждала одобрения мамы,

пластинку Земфиры и стать знаменитой.

 

Разбитые мысли.

Душа.

Электричка.

В полпятого – мимо, в двенадцать – обратно.

Nirvana. Агата. Психолога пятна.

На первую пару. Бандана. Косички.

 

– Уйдём на Мангуп.

– Ты позволишь остаться?

– Играю в Fallout.

– Когда пересдача?

....................................

И память по-прежнему мало что значит.

И мне уже много – почти восемнадцать.

 

Cabaret

 

Жизнь – кабаре.

От этого смелей.

...«свинцом в груди»...

...«крестьянин, торжествуя»...

Осталось довыравнивать людей,

чтоб не гонять обойму вхолостую.

 

Жизнь – кабаре.

Реликтовый порок.

Дрожанье ног, и ножек, и ужимки.

Душа звенит под строчками сапог,

на сердце передергивая льдинки.

 

– Любовь для всех!

– Успех не запретишь.

– Добро не сотворишь из капли крови.

Жизнь – кабаре.

И с лёгкостью афиш

переходить с голов на поголовье.

 

Хмелеет ночь, и девушки визжат.

Хрустят бокалы, греются коленки.

Жизнь – кабаре, в котором лягушат

не подают без музыки клиенту.

 

 

In Exile

 

Душа моя, душа моя, душист

последний вечер, пахнущий игристым.

Мы так давно не виделись, что лист

стал выглядеть не Ференцом, но Листом.

 

Мы так давно не виделись, mon cher,

что здесь сменилось несколько прелюдий.

То памятник расколют, то торшер.

То флаги изменяются, то люди.

 

Мне кажется, я дряхлая швея –

усталость рук, осколок Эрмитажа –

Трещит костюм на несколько, а я

его пытаюсь пластырем и сажей,

 

улыбкой, уговором – сколько бит! –

А за спиной лишь сплетенки да зависть.

Душа моя! душа моя – болит.

И кажется, я больше не справляюсь.

 

The End

 

Все эти книги
никто
не купит.

Все эти вены
никто
не взрежет.

Жизнь,
         идеальна,
                     как Гэри Купер,
не оставляет живым надежды.

Красная карточка –
                            выход с поля.
Чёрная карточка –
                            вход наружу.

Между последней и первой болью
каждый
другому
ничуть
не нужен.

Жизнь занимает в партере кресло.

Части души
                  и осколки речи
кружатся, кружатся в танце тесном,
не понимая по-человечьи.

Хочется крикнуть:
                         – Постойте, твари!
Море сбежало –
                            осталась пена!
Это не я!
Вы меня украли
прямо в безумную ночь Гогена!

 

White Horse

 

Белые сумерки.

Белая лошадь.

Жёсткая грива в руках молодых.

Звёзды – копыта.

Огнями горошин

катятся брызги хмельных мостовых.

 

Полая истина. Пьяная правда.

Сочные взгляды обманутых дев.

Белая лошадь проходит кентавром,

даже хвостом никого не задев.

 

Выйти, пройти, пронестись, раствориться.

В темных аллеях нащупать покой.

Белая лошадь – бессонная птица –

жадно и жарко зовёт за собой.

 

 

Woody Allen

 

Родной Вуди Аллен! Пишу тебе из предместья.

Здесь ели сутулы, как фрукты на мокром тесте.

 

Здесь сон убегает, снежинки собрав в корзину.

Здесь лучший асфальт – от почты до магазина.

 

Никто не смотрел беднягу Антониони,

зато из окна заливы, как на ладони.

 

И, в принципе, можно жить-не тужить со всеми,

но матрица сдохла – ошибка, наверно, в схеме.

 

Слежу, в результате, за Полночью из Парижа.

Твой Хэм горделив, а Пикассо – слегка пристыжен.

 

Твои проститутки – солнечны и приятны.

Их сложно представить, как в сыре цветные пятна.

 

И джаз торжествует – смел, прихотлив, уместен.

Как в мелкой квартире с адресом из предместья.

 

* * *

 

«Не ломай головы», – говорила Антуанетта.

Говорила, конечно, сказочно – по-французски.

Зимним вечером в Ялте,

поздним – уже в Сорренто

неизвестный бармен расплёскивал белый_русский.

 

Мне хотелось представить тебя молодым джидаем,

сделать группу с названием, сочным, как Piggy Jazz.

Наша долгая жизнь потихоньку летит и тает,

как советских республик густой золотой запас.

 

Кое-кто оженел, кое-кто перестал томиться,

кто-то ищет лицо, кое-кто не терял лица.

А разгадка одна. Через несколько лет мне тридцать,

и это бессмысленно в принципе отрицать.

И это – обыденность:

 

проза, ружьё, больница,

обеды по средам,

поклонников полный зал.

Никто не умрёт. Мне исполнится ровно тридцать.

«Да здравствует революция!»

Точка.

Залп.

 

* * *

 

А для тебя не будет ничего.

Ни слова, ни распятия, ни танца.

Лишь Петербург как время и пространство

в твоей душе нечаянно взойдёт.

Лишь линии, и кольца, и черты –

истории неправильная милость.

И песня, для которой всё свершилось,

останется невыпитой почти.

И ты поймёшь за баночкой сардин,

что звук лилов, а вечер фиолетов.

И косточкой оранжевого цвета

застрянет август у тебя в груди.

 

Автомобильное танго

 

По вечерам над автостанцией

рекламный отблеск белых ламп

манит неоновыми танцами

автомобильные тела.

 

У Citroen'a профиль глупенький,

таким, как он, везде уют.

Вокруг такси снуют голубками

деньгу по зёрнышку клюют.

 

Renault ревнует к обилеченным:

– К чему автобус, если я

вас отвезу туда, где женщины

матросам лепят якоря,

 

туда, где море не кончается,

где чебуреки в пол-лица...

Но вот автобус просыпается

и прогоняет наглеца.

 

Трусит «газель» лошадкой пегою

– кто в дом, кто в храм, кто по грибы.

Не доберёмся, так побегаем

от догоняющей судьбы.

 

Автопилот

(maxisingle)

 

Настоящая любовь между двумя людьми всегда в конце концов включает в себя

множество способов причинить настоящие страдания.

Урсула Ле Гуин— «Левая рука тьмы»

 

* * *

 

Поговори со мной.

Мне очень плохо.

От Горького,

От эха за спиной.

От вечности, от вечера, от вдоха,

От выдоха и от себя самой.

 

Поговори со мной,

мне слишком мало

уже перенесённых разберих.

не выбрала, поскольку выбирала

не для того, не тех и не таких.

 

Поговори со мной!

Скажи хоть что-то.

Какой-нибудь «привет» или «пока».

Дрожу.

Дышу.

Подсчитываю льготы

на право предпоследнего звонка.

 

* * *

 

Ходит по кухне и говорит мне:

«Не умирай. Это так не модно»

По телевизору стонет Бритни,

на мониторе повисли «окна».

 

– Хочется выть…

– Так повой, лапуля.

Хочется бросить – с балкона в осень.

После поймать.

От избытка дури

долго лечить, чтобы снова бросить.

 

Каждая ночь

как начало рая.

Все остальное – спагетти-вестерн.

Не отпускаю.

Не отпускает.

– Честно не будешь?

– Конечно, честно.

 

* * *

 

Задохнись от наркотиков.

Или от скуки.

Все равно не найдёшь свой потерянный мир.

Я смотрю на твои волокнистые руки

и уже не пугаюсь наличию дыр.

 

Я смотрю на глаза,

дорогие до смерти.

Каждый отблеск огня по-особому лжив.

Я уйду.

Ты уйдёшь.

И кого пожалеть мне,

если каждый из нас одинаково жив?!

 

Я не буду жалеть. – Тем не менее, жалко.

Мне тебя не спасти.

Ты меня не простил.

Я смотрю, как ты плавишь себя зажигалкой,

и тихонько реву от отсутствия сил.

 

* * *

 

Погонов тишины погонным метром

зима коснулась будто невзначай.

Природы торопливый архитектор

неслышно форматировал печаль.

 

…И падал снег.

На небо и на крышу.

По витражам зазубренных домов.

Не приходи. – Я больше не услышу.

Все голоса изучены давно.

 

Не приходи.

От ёлочных объятий

осталась пыль.

От чёлки – бигуди.

Ни писем, ни прощаний, ни распятий

не надо…

ничего…

Не приходи!

 

* * *

 

Я знаю, ты вернёшься насовсем.

Придёшь с утра, застенчивый сначала.

И в праздничность намыленных вокзалов.

И в преданность распахнутых арен.

Я знаю, ты вернёшься насовсем.

 

Я знаю, я предчувствую шаги.

Обратный бег всё по тому же спуску.

Бессилен бред любовного искусства,

но как его предательства горьки.

Я знаю, я предчувствую шаги.

 

Мне нужно ждать. – Поэтому я жду.

Как ждёт шахтер в полузавале шахтном.

Как ждёт солдат, свою проспавший вахту.

На утро ждёт последнюю звезду.

Мне нужно ждать, поэтому я жду.

 

зима 2006–2007

 

* * *

 

Адам уходил на службу к семи утра,

читал Кортасара, с другом делился пловом.

А Ева любила сына. Её дела

проистекали меж прачечной и столовой.

 

А Ева любила сына, любила и

сушила молочные зубы в смешной шкатулке.

Неважно, где они жили и чьи огни

не освещали улицу с переулком.

 

Не важно, чем они жили и сколько зим

сбивалось в снежинки снеговиком мохнатым.

Сразу – малина. Позже инжир, жасмин.

Осенью – грузди, дождевики, маслята.

 

Красивая Ева. Долгий, добротный брак.

Красивый Адам собирает пластинки Брамса.

«Ты будешь хорошим, очень хорошим, так?»

И маленький Каин радостно улыбался.

 

Айва

 

Зрелость с наполнителем «Айва»

медленно вползает на весы.

Август был хитёр и тороват –

лишь цыплят по осени просил:

– Не взрослейте, цыпы, не взросле...

Не взрослеешь – значит, не съедят.

Девушка-сентябрь навеселе

листьями смущает Москвоград.

В 3-Б эсминцы мастерят

из бумаги, лучшей во дворе.

Не считай по осени солдат,

не ищи ошибок в букваре.

Зрелость с наполнителем.

Семья.

Семечки под лавочкой грустят.

Август был решителен, но пьян.

Август был решительней, чем я.

 

 

Айседора

 

Мир устроен очень мудро.
Ночь всегда линяет в утро.
Танцовщице снится паровоз.
И взлетает Айседора,
словно шар, цветной и полый,
словно шарф по лестнице колёс.

Разметались строчки – тени.
Пьёт с провидцем Провиденье.
Из Кореи тянет в Кореиз.
Я любила. Это слишком.
Каждый маменькин парнишка
подтвердит, что love теряет is.

Нравственный закон снаружи
вряд ли будет обнаружен.
Кантом вышивает Фейербах.
Министерство горькой правды
превращает стадо в равных.
Осторожней в мыслях и словах.

Впрочем, стоит ли об этом.
Мы расстались светлым летом.
Ранней/поздней осенью/весной.
Мир устроен очень чётко,
потому пошлю всё к чёрту
и уйду на цыпочках в прибой.

 

Андерсон

 

Непроходимый свет тебе дорогой,

мой дорогой, дражайший,

лет драже

закончилось.

Сошли слова, как ноготь –

и тяжело не помнится уже.

И тяжело не дымом, не дыханьем,

ни прелестью, ни прелостью вериг.

Чирик-чирик –

не ощущаю тайны.

Прости меня, воробушек

– чирик.

Мифологемой нашего романа,

как говорил коллегам герр Мазох,

явился датский Ханса Кристиана.

Там оловянный парень занемог.

Там балерины плавится излишек –

большая жизнь, расплывчатая смерть.

Непроходимый свет меня услышал.

Попробуй сам его преодолеть.

 

антология

 

теперь мой друг и сумерки не в счёт

хрусталь ушедших звуков не тускнеет

и если ласточка внутри меня уснёт

то жизнь не завершится вместе с нею

 

не завершатся рыбы и холмы

не прорастёт горошек в крепдешине

среди колец разъятой тишины

моё тепло гостиную покинет

 

но – карп и краснопёрка и карась

но – способ поцелуи мерить в граммах

останутся

когда б ни пресеклась

упрямая моя кардиограмма

 

Бар «Инжир»

 

Убежище святых и пьяных
с кирпичной кладкою стены.
Мне одиноко, как Татьяне
в Онегина забредшей сны.
(Девичник в обществе кальяна.
Смешно взлетают пузырьки).
Я одинока, как Татьяна! –
незаживлённый Арлекин.
Какая недолга, какая
игра божественных щедрот!
Лишь рифмы тонкие растают
и чудо чудное взойдёт,
как я взнесусь пушистым пеплом,
коротким всполохом ружья...
Шаги по солнцу, бег по беглым –
худая, маленькая я.

 

Бегония

 

Просишься – не допросишься пламени у Антония.

– Будут ли приключения? – спрашивает блокнот.

В теле твоём прикаянном ищет окно бегония,

то отцветает истово, то без ума цветёт.

 

Ты ли ещё актёрствуешь, или спрямили ластиком,

контуры проработали – радуйся, не исчез.

Не опаляет вовремя – может, расскажешь басенку,

спляшешь почтенным гражданам, выпьешь за поэтесс.

 

Кто, расскажи, завидовал, что пролетает мимо, мол,

кто запирал растение в прутьях своей груди.

Чёрное, злое, лютое, солнечное, любимое,

не проходи, пожалуйста, только не проходи.

 

Больница

 

И куда подевался халат?

Столько страсти таит шоколад,

когда ешь его в чистой палате.

От уколов язык суховат,

у кровати суставы хрустят.

Никакого ротфронта не хватит.

 

Минералкою бредит стакан.

В коридоре шумит океан.

Простынь пахнет мукой и бульоном.

Если долго смотреть в потолок,

то увидишь весны локоток

в виде тени, в окне преломлённой.

 

Может, завтра отпустят домой.

Может, горе утихнет само.

Может, ноги найдут подоконник.

И когда – полуслаб, полусед –

за стеной завершается дед,

ты стараешься сладкое вспомнить.

 

Был вечер

 

Был вечер как холодный виноград.
Плыл разговор в расставленные ровно...
Ты не был ни смущён, ни виноват,
но лучше бы ты чувствовал виновным.

Был вечер как примятый апельсин.
Как теплоход, застуканный отливом.
Мне сложно находиться на один...
И привыкать.
                       И выглядеть красивой.

Мне сложно.
              Из незапертых дверей
глядит туман.
                      И память привирает.
– Не приручай ни женщин, ни зверей.

От этого обычно умирают.

 

 

Васильки

 

Приятно знать, что существую я

не только в прилагательных излишних.

Что седины безвременная дрянь

не заменяет радужность афиши.

 

Что голос мой, утешен и спасён

москитной сеткой аглицких колонок,

организует хилый гарнизон

среди чужой поэзии бессонной.

 

Что василькам глаза мои соврут

– хвостом прикроет солнышко-лисица –

что кровь, перегревающая ртуть,

остынет, затвердеет, растворится.

 

Что я сойду, и ты сойдёшь, и мы

блеснём чешуйкой в остовах драконьих.

Приятно знать, что существует Крым.

И тяжело – что там не похоронят.

 

Виноград

 

вот мы стоим на каменном мосту

солёной виноградиной во рту

куда ни глядь чернильная водица

на волосах краситель а в ногах

мешается мускатное и страх

и некому с дежурства возвратиться

здесь столько места столько ерунды

мы можем заговаривать цветы

касаться тела обнимать заборчик

язык прохладен разум пустоват

и кажется приносит виноград

спокойный древнегреческий уборщик

здесь можно бывших жён упоминать

считать веснушки кожу омывать

и можно над водой играть в гляделки

а если кто-то в воду упадёт

то ничего то смерть его найдёт

она идёт она уже несёт

домашнее печенье на тарелке

 

Водоход

 

Вода – пришла.

Вода – предвиделась.

Водой лечили корабли.

Мы создаем друг другу видимость.

Мы создаем друг друга и

 

себя пытаемся разламывать

водой и водкой пополам.

Послушай, сколько?-можно?-заново?

учить неправильным словам!

 

От недосыпа недочувствами

не то болеть, не то жалеть.

Мы притворяемся моллюсками,

которые умеют петь.

 

Мы притворяемся гитарами

–  лады затерты до дыры –

«Я вас любил!»,

но это –  старое.

Я выбываю из игры.

 

* * *

 

Октябрь, ты выглядишь старым и стыдным.

Как я ненавижу твои голоса!

Октябрь, тебя за туманом –  не видно.

Ты только и можешь бузить за глаза.

 

Ты только и можешь. Так только и можно.

Остался будильник и чаек конвой.

Прошло твое время чудес неотложных.

Прошло мое время –  недлинной строкой.

 

Прошло. Проскользило. Лишило одежды.

Цедило по капле. Клялось на крови.

Ты можешь назвать нашу дочку Надеждой,

но только любовью ее не зови.

 

 

* * *

 

Никогда не поймешь: а который –  не предал?

Никогда не поймешь: а который –  не спит?

Провожая мечту по последнему следу,

не забудьте в аптеке купить цианид.

 

Провожая мечту, до калитки и выше,

не забудьте промокнуть –  и дать на такси.

Ведь на то и мечта, чтобы правды не слышать,

ведь на то и мечта, чтоб ее упустить.

 

Провожая мечту. По последнему следу.

По дождям-тротуарам. Столетье и час.

Никогда не поймешь: а который – не предал?

Никогда не поймешь: а который – не спас?

 

* * *

 

Станция: осень-зима.

Станция: демисезон.

Вечер. Ладони. Луна.

Вечер. Ладони. Газон.

 

Звезды — на джинсах и над.

Хочешь — рукой собирай.

Ты мне выдумывал ад.

Выдумал, видимо, рай.

 

Памятник. Злые глаза

у поперечных такси.

Ты меня выдумал, за

что мне тебя не простить?!

 

Линии, люди, дома –

все это сделано of

«станция: осень-зима».

Станция: осень-любовь.

 

* * *

 

Мертвыми ладонями не выхлебать реки,

мертвыми губами не расскажешь эпилог.

Маленькие, маленькие люди-островки

просят океан не заходить через порог.

 

Просят не выдумывать –  и вежливо на чай.

Крестятся-невестятся. Клюют через плечо.

Маленькая, маленькая глупая печаль

смотрит недоверчиво и спорит что почём.

 

Кто кого не понял –  тот того и не простил.

Кто кого выдумывал –  да тот тому и бог.

Зареву-завыревусь, чтоб не хватило сил,

только бы побегом не изматывался срок.

 

Только бы в петлю мешали волосы пролезть,

только  бы истерика не встала на курок.

Мертвое животное не ощетинит шерсть,

мертвыми ладонями не выпутать клубок.

 

* * *

 

Упрямый герой продолжал позапрошлые игры.

На счет 19 пытался остаться без кожи.

И каждый прохожий

протягивал взгляды как иглы,

И каждый прохожий

протягивал губы как ножны.

 

И каждый прохожий:

и встречный, и диагональный –

считал себя выше, умнее и много успешней.

Герой удивлялся наличию Хлеба – и спальни.

Герой удивлялся наличию Неба – и песни.

 

Герой удивлялся.

И всё умножал удивленья.

И кто-то заметил, что эта протянет недолго.

Из глупых героев эпохами варят варенье.

Без глупых героев бессмысленна даже иголка.

 

Водосбор

 

Белая,

бездонная,

бездомная вода:

каплями, ресницами и просто на песок.

Падали размокшие рыбы-провода

падалью в аквариум спутанных дорог.

 

Ты мне что-то радостно – про боль и про печаль.

Я глотаю радугу, гляжу на стадион.

Никого не жалко.

Ничего уже не жаль.

Жалко только мячики раздавленных ворон.

 

"Ты меня не понял" – предсказуемо и не-.

Я умею выжить и в отсутствие войны.

Ссыплются-рассыплются медяшками монет

недообещания расстрелянной весны.

 

Это не малина,

не смородиновый куст.

Это только Истина замерзла на снегу.

Стразами-рассказами из-под Христовых уст:

– Отпустите,

     кто-нибудь,

     я

     больше

     не

     могу.

 

 

октябрь-ноябрь 2005 года

 

Воздух

 

Одуванчик зрит чудесное:

нос шершавого щенка.

Поперхнусь, вернусь, исчезну ли –

неизвестно лишь пока.

 

Над прудами ветер бесится.

– Видел утку? фью да фьить!

Одуванчик просит: «Месяц, а? 

Дал бы небо поносить?

 

Или облако? Я маленький.

Как ничтожному прожить.

Ни крыльца, ни умывальника – 

не до жиру через “жи”»

 

Месяц пьёт и пьёт без просыха,

не ответит малышне.

Одуванчик равен воздуху,

раме, маме, Миле, мне.

 

* * *

 

Вот так и будет: лишь бы, лишь бы,

слегка, чуть-чуть – не подвести б!

Когда в душе клубятся мыши

и переходят через Тибр,

и строят замки, жгут предлоги,

и ждут истории впотьмах,

писатель выглядит убогим,

как обезумевший монах,

как недочерченная свая

на инженерном полотне.

Вот так и будет – я-то знаю –

одна лишь музыка во мне.

 

* * *

 

Все корабли уходили в воздух,

все чудеса оказались былью.

Мир для тебя был, конечно, создан,

только его подарить забыли.

 

Ешь ананасы. Кури «кроссовки».

Переживай несчастливый случай.

Жадный хомяк изучал духовку,

Не дожидаясь, пока отключат.

 

Вот и живи. Зарывай, как знамя.

Как Мураками зарыл в себе же.

Делай что хочешь. Мы оба знаем:

всякий покой для тебя избежен.

 

Встречи по субботам

 

Четырнадцать граммов простых поцелуев.
И руко-творений.
И руко-скольжений.
Четырнадцать граммов – две маленьких пули.
Короткие игры прицела с мишенью.

Короткие правды – до ручки подъезда.
Короткие лжи – по нечётным неделям.
Держи меня чаще – мне это полезно.
Держи меня – еле
(Держи меня) – еле…

Твой дом-одиночка построен без лифта.
На взлётных полосках и звёздных пружинках.
Как жаль!
Ты не путаешь дедушку Свифта…
Как жаль…
Ты не ловишь ладошкой снежинки.

Как жаль, ты не ездил к Лягушке-Царевне.
Не шёл на дракона.
Не вёл караваны.
Люблю тебя просто, как дети печенье.
Люблю тебя – остро, люблю тебя – странно.

Люблю тебя!
…лютебя…
…лютебя…
ливнем
накрою глаза твои
волосы
кожу.
Попытка «останься» – попытка «погибнем».
Люблю тебя больше, чем это возможно.

 

 

Глупый!

 

Ты глупый грубый.

Дальше некуда.

И некому тебя спасти.

Ты ускользаешь, как молекула

в микроскопической горсти.

 

Ты выбегаешь как преамбула.

Как примула.

Как маков цвет.

Ты прочностью похож на ангела,

в которых прочности и нет.

 

Моих стихов отбросив лесенку,

летишь по радуге тугой.

С тобой бывало

даже весело.

С тобой бывало

как с тобой.

 

(Недаром призраки раскаянья

котлы наполнили смолой.)

 

Холодный жаркий, как испарина.

Невыносимый, как герой.

 

* * *

 

Господи, что происходит?

Скажи мне,

что же?

Меня не читают.

Или не так читают.

Вскрывают стихи.

Берут перочинный ножик

и тоненько-тоненько рифмы себе срезают.

 

Везде расписание:

– в морге,

– в любви,

– в маршрутке.

Ты смотришь в глаза мне, а видишь масонские ложи.

Мы знаем, как вылечить страх.

Или боль в желудке.

А вылечить смерть почему-то никак не можем.

 

Ссоры, соринки и sorry метут из дому.

Скрещение судеб давно превратилось в узел.

Ладно, Господь,

            мне пора.

                передай другому

вечную память моих пожилых иллюзий.

 

Государство – это он

 

Господин государство!
Мне кажется, я старею.
Мне больше не хочется вас и себя менять.
Не хочется плакать.
Не хочется лезть на шею.
Не хочется пере-,
и про-,
и вообще – живать.

 

Господин государство,
мне хочется быть кораллом.
Скромным, послушным
                  – и строить со всеми риф.
Многие мне говорили, что я устала:
– верю
– не верю
– ищу отпускные рифм.

Многие мне говорили, что я растрачу
сны до копейки,
себя не одев в броню.
Только подумайте:
                  сколько живой удачи:
веку на блюде быть поданным как меню.

Только подумайте:
подданство без границы,
а не до паспортных смен и кредитных нор
………………………………………………
– Господин государство!
Вы будете очень злиться,
если я временно выставлю вас в игнор?

 

Гравий

 

Надо быть просто сильнее прочего.

Надобно быть сильней.

Видишь, как неба язык ворочает

залежи из камней.

 

Гулко взлетают под  солнцем камешки,

брюхо им жгут лучи.

Надо быть сильным, как «Три товарища».

Сказано лгать – молчи.

 

Сказано – славить. Куда – неведомо.

Прячься-молчи-реви.

Литература различных методов

строится на крови.

 

Думал, эпоха со вздохом маминым

держит тебя под сгиб?

Будь терпеливым, упрямым гравием,

но никогда не лги.

 

Графомания: зоопарк

 

Если быть честной – то мне надоели все.
Про_эты, про_зайки и прочая агентура.
Кошки на крыше, белки на колесе.
Странные звери средней литературы.

Каждый знакомый прячется в Интернет,
каждый четвёртый плавает в нём упорно.
Если быть честной – не начинайте тред.
Выпейте яду или черкните формул.

Если быть честной – бросьте  стонать про секс.
Или про бога – с гордым стальным укором.
Новый красивый тираннозавр рекс
смоет вас в реку правильным термидором.

Смоет!
Но вы же вернётесь.
Вас всех не смыть.
Быстро притащитесь фразой из «Ста Сочинений».
Мальчики-девочки!
Не начинайте жить!
Каждый второй убеждён, что «я тоже гений».

 

Декаданс

 

Гнутые ножки упрямого столика.

Кьянти. Мерло. Каберне.

Эта красивость и эта риторика

сшита – увы – не по мне.

 

Юноши бледные. Пропасть от бублика.

В рюмочках вянет абсент.

Крутится-вертится в репликах публики

буйный бродяга Винсент.

 

Томные девушки взглядом раскрашенным.

Готика в весе пера.

Холодно, холодно, холодно, страшно мне

здесь проводить вечера.

 

Каждый пропитан искусством до атома,

даже в себя не влюблён.

Что бы сказала тут Анна Ахматова?

«Может, купить патефон?»

 

* * *

 

День был обычный, спокойный и хмурый.

Такой нормальный,

что даже тошнит.

Вдруг вышел Закат, разложил партитуры

и начал играть свою пьесу навзрыд.

 

И все зарыдало, рыдало, рыдало,

пока от росы не остыла трава.

И прямо по телу немого журнала

опять проступили живые слова.

 

И страх был казнен,

по-английски,

как Кромвель.

И ты доверял свои губы моим.

Закат доиграл и ушел к себе в номер,

оставив коньяк и сюжеты другим.

 

 

* * *

 

Доброе ли утро тянется к тебе,

бороду тумана бреет синевой.

Где твоя пустыня, дворник-скарабей?

Солнечная гречка, есть ли кто живой?

 

Нету, – отвечают, – ты куда полез,

никакого Нила дальше Люблина.

Смену в «Перекрёстке» оттрубил Рамзес.

Тихие соседи, тихая война.

 

Никого под солнцем, никаких обид.

Захотел в Египет – эвона чего!

Племя фараонов никогда не спит,

ищет у вагона вырез ножевой.

 

Электричка-мама, тепловоз-отец.

Тяжело вагону египтян вмещать.

Никого на свете, выкуси, малец,

никакого счастья через букву Щ.

 

Плачет на пригорке мальчик Эхнатон,

дышит производством, копит на Каир.

Как любезны люди, как полезен сон,

Как правдива пресса, как прекрасен мир.

 

Дуэль

 

– И как же мне, милый, не стать тобой,

 не застрелиться и не прийти.

 Гордо звучать в темноте литой,

 не прислоняясь?

 

 Один-Один.

 

– И как же мне, дура, тебя сберечь.

 После потоп. Не расти трава.

 Видишь учебник «Родная Речь»?

 Жизнь – это азбука.

 

 Два-Два.

 

– И как же мне жить, одеваться, есть,

 не избегая смотрин-витрин?

 Зная, что ты, между прочим, здесь.

 Зная, что помнишь меня.

 

 Три-Три.

 

– Тем и живи.

 Пересуды, дом.

 Я научился, хотя не ждал.

 Мы бы не справились, нам вдвоём

 было бы тесно.

 

 Прости.

 

 (Финал).

 

* * *

 

Еl coronel...
no tienе...
le escriba*...
Сезон дождей.
Костюм не по погоде.
Он ждёт чудес от каждого прилива,
не зная, что их не было в природе.

Колумбия. Перевороты. Сырость.
Голодный кофе на обед и завтрак.
И почтальона жжёт его настырность:
– Вам писем нет.
Не приходите завтра!

Но он придёт, свободен и зависим
от вечности и петушиной бойни.
–Хоть вам никто не отправляет писем,
вы всё равно дождетесь их, Полковник.


---

*el coronel no tiene quien le escribа –

полковнику никто не пишет (Г.Г.Маркес)

 

* * *

 

Ещё говорят, пользительно умере...
Можно понравиться – сразу же – всем подряд.
Назовут твоим именем дамбу, курорт, курень.
Станешь ты интересен, как гей-парад.

Бронзовой досточкой любо, друзья, висеть
над зданием школы – и получать мячом
прямо в фамилию. Смерть – это только смерть.
А уважение, стало быть, не при чём.

Будь ты Джейн Остен, Тайсоном пожилым,
странным, нелёгким, как среди белых груздь...
Ради посмертной славы ввинтиться в дым?
Вы продолжайте – как-нибудь перебьюсь.

 

* * *

 

Зачем?

Ну зачем ты мне делаешь больно – и снова больно?!

Не нужно тебя.

Не нужно!

Ты не ослышался.

Читаешь – Лукьяненко.

Смотришь – «Звездные войны».

Ты путаешь Курта Кобейна и Сида Вишеса.

– Никогда не курил;

– называешь друзей занудами;

– пророчишь мне СПИД;

– не выносишь духов и лаков.

Однажды в подарок купила пакет с верблюдами.

Так ты обижался и, кажется, даже плакал.

Зачем?

Ну зачем ты

кричишь,

улыбаешься,

ходишь по полу?

Зачем оставляешь под чашками круглые лужи?

Герой.

Героиня.

Истерика в стиле Копполы.

Зачем?

Ну зачем ты мне больше

– уже –

не нужен?!

 

Звёздочки на метафорах

 

Я открываю почту, я вижу сплав.

Ни слова, ни вздоха –  

лишь звёздочки да метафоры.

Долгий сентябрь,

скверы дождём взломав,

проводит тебя по кругу библейским пахарем.

 

Проводит тебя по слухам, по пустякам.

Вяжет крючком.

Заставляет болеть больницами.

Что остаётся?

Разве что пить бальзам.

Скрещивать пальцы –

ждать ли,

прощать,

жениться ли.

 

От ожидания света почти темно.

Чего только не было...

Lucy ушла с алмазами.

Я открываю почту,

я вижу дно

и понимаю, что нечего пересказывать.

 

* * *

 

И вот пришла поэзия, стоит
в дверях /в сенях/на самоваре бабой.
И тянет вверх, и тянет говорить,
но горло перехватывает как бы.

И блеск от слов, точнее, гарь горнил,
доспехов блеск, восторг оруженосцев.
И вот пришла поэзия – гони!
Или отдай, но только не потворствуй.

За каждый вымпел, каждый огонёк,
за каждый поэтический окурок,
придётся отвечать, мой королёк,
придётся умирать на партитурах.

Иначе жизнь – бессонная петля.
Ишь, как душа под панцирем клокочет.
И вот пришла поэзия. Ныряй.
Не оставляй свободы многоточьям.

 

 

И летят голоса

 

И летят голоса, что птицы с твоих карнизов.

Мир суров, как Суворов.

Как Пушкин на полотне.

Не печалься, котёнок,

ты тоже не будешь издан,

потому что героев – не издают вдвойне.

 

Потому что герои – плывут и плывут наружу,

как вексель, под жабрами скапливая века.

И если ты

– болен

– жалок

– смешон

– не нужен,

то в этом есть скрытый смысл.

Наверняка.

 

Он спрятан на дереве, в море, под облаками.

Его стережет Горыныч, друзья, ОМОН.

Тебя наградят – не справками, так венками.

Тебя наградят – коронами из ворон.

 

И будешь ты свят.

Оэкранен самим Сизифом.

И будешь ты – рекламировать кофе, чай.

Когда ты уйдёшь,

тебя тоже испортят мифом.

Не думай. Не кайся. Не сплетничай. Не прощай.

 

И чёрным ходом в будущее вышли

 

Ни чёрным, ни белым, ни цветом льняным,
ни ходом кротовьим, ни ходом прямым,
ни ходиков скрипом, ни плачем дверей
не впустит нас будущность в скрытую дверь.

Ожог на ресницах – послушный ожог.
Из песенки вырос пустой колосок.
Из впадин оконных ушли леденцы,
и пряничный домик оденется в цинк.

Мой призрачный мальчик, ты помнишь слушок,
как будто Айвенго убит Плохишом,
как будто война не имеет лица,
как будто в сугробе звенит стрекоза.

А ты говорил – о тебе говорить –
мы вместе так долго, что можно убить.
Но я не убийца, а ты не поэт,
и в нашем тоннеле лишь газовый свет.

Ни чёрного входа, ни выхода нет.

 

* * *

 

Играл дурак на скрипочке –
рождались облака.
Мелодией несбыточной,
неслышимой пока.

Сквозь клетки, брусья, камеры,
сквозь клеточки тепла.
Никто не знал заранее,
где музыка жила.

Со скоростью улиточной,
в развалинах колонн,
играл дурак на скрипочке
под зрелое merlot.

Резвилась песня кречетом –
не смели обкорнать.
Играл дурак до вечера.
Закончилась война.

 

* * *

 

Из тишины превращаясь в чужую вину.

Из темноты выпрямляясь в подобие бога.

Чаще и чаще мне кажется, что не пойму,

в нынешний раз куда выведет эта дорога.

 

Резала пальцы и прятала кровь в рукаве.

Мятым стеклом по рецепту талантливой группы.

Поиск себя только Rambler'у будет внове.

Мне же учиться искать по-хорошему глупо.

 

В данном контексте «хорошее» – жертва всего:

жатву души Комбайнёр совершает по кругу.

Каждый в другом убивает себя самого:

два близнеца, ненавидящих сходство друг друга.

 

Две – неразрывных? разорванных? цельных? – петли.

Твой бронепоезд – герой запасных вариантов.

Мой сумасшедший,

наигранный,

нежный Дали,

сколько кругов мы уже отмотали у Данте?

 

* * *

 

Как вы осиротели: люди, книги,

меня по недосмотру не добив.

Кармен гадала глупому Цуниге,

а Гончаров дописывал «Обрыв».

 

Белел туман, застенчивый, как парус.

Волхвы бутыль делили на троих.

Своей судьбы ни капли не осталось.

Осталось жить приметами других.

 

Живут часы. И степь. И лист больничный.

На шеях нив живой дрожит ледок.

Душа ушла не пойманной с поличным,

но был побег ей, видимо, не впрок. 

 

Как живая лиса

 

Как живая лиса в меховом магазине,

как застенчивый стоик,

                        как битый атлет,

я дрейфую куда-то на тоненькой льдине

по бокалу пленённых,

                        пленительных лет.

 

Вот выходит Булгаков.

Он в тёртой шинели.

Но откуда шинель?

Гоголь-моголь.

Кресты.

Киев снова в осаде.

Творожат метели.

И безносых убийц проступают черты.

 

Появляется Горький.

Как бусины яда

на сливовых губах проступает рассвет.

 

– Оставайтесь на Капри!

На дне, если надо.

 

Всё равно вас затянет,

потянет на след.

 

Сколько вас,

непослушных,

смешных

или слабых!

Саша-Аня-Марина!

Серёжа-Максим!

 

Пар над супом.

Закрытая в термосе правда.

 

Меховое манто над упругостью спин.

 

* * *

 

Как искренне вдыхает человек

пар тонкорунных, временных акаций,

когда, тридцатилетен, робок, пег,

идёт к прудам водою надышаться.

 

Когда осознаёт, что он разбит

лебяжьим небом, говором синичьим,

и всё, что он неслышимо хранит,

вторично, одинаково, вторично.

 

Вот он дрожал, вот обнимаем был,

вот тёр лопатки синим полотенцем.

Всё ждал, и ждал, и жаждал что есть сил

какого-то нездешнего сюжетца.

 

Какого-то прохладного огня, 

какого-то необщего рисунка.

Но не нашёл и вышел, полупьян

от августа, с собакой на прогулку.

 

Пойдёт ли он за чипсами в "Фасоль"?

возьмёт ли овощей (морковь, горошек)?

Он чувствует, что вымышлен и зол,

но ничего почувствовать не может.

 

Как искренне не жалко никого.

Купить ли замороженную клюкву?

Идёт домой простое существо, 

бестрепетно привязанное к буквам.

 

 

* * *

 

Ко мне приходили ангелы.
Один – в простыне из шёлка,
другой одевался правильно, но улыбался глупо.
Один говорил – Любимая,
другой говорил – Пошёл ты.
Сидели втроём на кухне
и пили зелёный Туборг.

Один говорил – случается,
и стены идут в атаку.
Другой говорил – скучаем тут,
лишь просьбы да облака.
Хотелось послать их к матери,
хотелось найти Итаку,
увидеть большую радугу
и больше не отпускать.

ко мне приходили ангелы
ко мне приходили ангелы
ко мне приходили ангелы

ко мне приходили сны.

 

* * *

 

Когда умирают в минутах стрелки,

время становится космонавтом.

Верит –

в летающие тарелки.

Бродит –

по космосу виновато.

Времени грустно: нельзя пролиться.

Вот и находит – пути и путы.

Время,

случайное,

как убийца.

Время: куда? для чего? кому ты?

Я же – как Гинзберг с поэмой «Вопль».

Я не хочу уходить со всеми.

Скрыться! В Америку! В глушь! В Европу!

Время, помилуй!

Помилуй, время!

 

Колумб

 

Я Колумб, 

я дворняга Колумб!

В голове моей спят переулки.

В голове моей тяжесть шкатулки

переполненных временем рун.

Я – Колумб, 

я – коралл,

я – корунд.

Я перчатка тончайшего меха.

Мой хозяин забыл и уехал.

И теперь меня вряд ли вернут.

И теперь моё место в каюте.

Чудеса парусиновой сути

и горячие пальцы минут.

Я – Колумб! Я – Колумб! Я – Колумб!

Божья дудка!

Стальная заря!

«Капитан, торопитесь, земля!»

 

Колыбельная для вещей


Я не люблю, когда тревожат вещи.
Мне жаль тепло их кропотливых спин.
Учитесь поступать по-человечьи:
не разбивайте блюдце о камин.
Не рассыпайте соль: она бессильна.
От чёрного кота не рвите нить.
Он тоже, по-ахматовски умильно,
умеет солнце в лапах приносить.
Не стройте супнице обидчивых прелюдий
и не спешите принтер хоронить.
А вещи что – они всё те же люди,
но не умеют, к счастью, говорить.

 

* * *

 

Короткий обморок сирени

был неглубок, но Мандельштам

вернул кустарник сизой лени,

лиловых сумерек рукам.

 

И обморок остался – щуплый

отросток лета на сносях.

Сирень – была. Хотелось щупать,

разламывать, в рисунок взять.

 

Сирень – была. Сиреневела.

Звала шелковицу в пажи.

Так девочка в наряде смелом

от взрослости своей бежит.

 

Так мальчик, осознав охоту,

грозит рогаткой воронью.

Короткий обморок. Всего-то?

Сирень-сирень-сирень. Июнь.

 

Крылатые качели

 

«Мир кожи и меха» в Сокольниках,

мир света и снега в Сокольниках,

мир позднего детства в соку.

Железным звенел треугольником

с экрана нам Игорь Угольников

про то, что страна не кончается

и что 90-е лгут.

 

Лечили тогда с осторожностью

любую печаль подорожником,

отваром простуду поправ.

В коробке шептались художники

и всем диафильмом стреноженным

мечтали отринуть проекторы,

мечтали уйти в dial-up.

 

И мальчик, тонувший в «Титанике»,

портретом расцвечивал спаленки

да майки на плоской груди.

Когда мы окажемся взрослыми,

тогда мы окажемся взрослыми.

Кого-то в подъезде зарезали.

И радость не ждёт впереди.

 

Кукуруза

 

Горячий запах кукурузы
и снеговик на Рождество...
А интересно, знал ли Рузвельт,
что в Ялте улица  – его?

А интересно, знала я ли  –
или предчувствовала всласть  –
что жизнь по нотам разыграет,
потом шарманщику продаст.

Что засыпать в обвисшем кресле  –
привычка взрослых, как и спирт.
Что кукурузный запах честный
не так уж в горле шелестит.

Что строчки, нежные когда-то.
из лап не выпустят живой...
Горячий запах. Снег из ваты.
Лошадка с красной головой.

 

 

Лиличка: монолог

 

В моей голове – сады и песни.
В моей голове – хрусталь и холод.
Мой Маяковский с какой-то Пресни
пишет стихи, несмотря на голод.

Мой Маяковский играет в куклы.
Даже машинки ко мне приносит.
Утро в Берлине со вкусом клюквы.
Писем ё не пишет, когда попросят.

Вместе не можем: темно и тесно.
Мой Маяковский – в своём уме ли?
Странно, душа не находит места.
Вечер. Тринадцатое апреля.*

---

*В 10-15 утра,14 апреля 1930,

Владимир Маяковский застрелился.

 

Лирика

 

Я обнял эти плечи и взглянул...

Иосиф Бродский

 

Ты обнял эти плечи и затих.

А я считала звёзды в покрывале

и думала о тысячах других,

которые меня не обнимали.

 

Не засыпали под моей рукой,

не удивлялись хрупкости предплечий.

От их незнаний делалось легко,

как от счастливо найденных наречий.

 

Ты обнял эти плечи.

Добрый дождь

усиливал мурлыканье кошачье.

И маленькая, праздничная ложь

утратила свою многозадачность.

 

И тих был кот,

и зимняя капель

не кончилась ни завтра, ни сегодня.

Дышать, и жить, и чувствовать теперь

мне становилось всё правдоподобней.

 

Ломай

 

Ломай свои копья (и колья, и осень)

мне так хорошо, что не ты меня бросил.

 

мне так хорошо, что не ты меня вырос.

Оставь себе Веру, и Надю, и сырость.

 

Цеди наши судьбы на блюдечко злое.

Не жди понапрасну – от этого воют.

 

Ищи картотеки, играй пантомимы:

мы оба не будем до гроба любимы.

 

мне так хорошо, что не лезешь из кожи...

ты больше не любишь. И я тебя тоже.

 

М.А. Волошину – от меня

 

Тети.

Дяди.

Бляди.

Дети.

Чайхана чадит кофейней.

– Макс, пожалуйста, не верьте.

Это место коктебельней

 

даже сотни «Коктебелей»

Сердолик приклеен к шее,

 

как линолеум к прихожей.

Нео-

недо-

пере-рожи

 

в диалогах:

   «…Я потею…»

      «…Двести баксов за неделю…»

         «…Сколько стоит ваша дама ?...»

            «…Эй, козел, уйди с дивана…»

               «…Елы-палы! Дайте спичек »

                 «…Щас бы пару медсестричек…»

 

Разлетелись!

Слишком долго

отдыхают скал копыта.

– Макс,

        хотите,

            я двустволку

подарю вам для защиты?!

 

Малина

 

Малина сейчас хорошая,

говорит.

Ты не стесняйся, детонька,

ешь,

чего там.

Скоро Воронеж?

Пальцы кривит артрит.

Жёлтый платок сгоняет мушинки пота.

Мне-то хватает.

Смалец, горох, мука.

Сахар на той неделе дала невестка.

Крупные ягоды.

Крупно дрожит рука.

Солнечный кролик пляшет на занавеске.

Помню, Серёжка – тот наедался всласть,

Как до малины – в дом его не загонишь.

Главное – не болейте.

И поднялась.

И заблудилась.

И не нашла Воронеж.

 

Маяковский (Live)

 

Живой Маяковский вертит аккаунт в твиттере.

Пахнет цитатами.

С перьев летит смола.

Живой Маяковский хочет быть дум вершителем,

автором текстов,

и постов,

и бла-бла-бла.

Живой Маяковский носит рубашки в клеточку,

носит очки квадратами,

рвань-пиджак.

И если спросить его честно:

зачем всё, деточка?

то он отвечает просто:

– А просто так.

Идёт он,

красивый, гордый, походкой орочьей.

Гнедой ломографией выглядит весь этаж.

Однажды

он выпьет время,

откроет форточку,

возьмёт – и напишет в твиттере «Левый Марш».

 

* * *

 

Метафора как бабочка. Прощёлкал

поймать одну – другие в разнобой.

И остаёшься, осовелый щёголь,

в горелом цирке зрелою совой.

И остаются – глина с Галилеем.

Храни их изумрудная змея

от яблочного цвета.

Я старею.

И ухаю, и тлею, и бледнею,

и ямбам выворачиваю шею,

сединками причёску теребя.

Ну что ж, уходим.

– Бьёт крылом пушистым,

Глядит янтарно, вертит головой

Мучительная молодость. – Простишь им:

и бывшим, и забывшим, и нежившим,

и снегу, и берёзонькам прокисшим,

мою неосторожность быть собой.

 

 

Мир первый: ящерица

 

Я превращаюсь в ящерицу.
Ползу
мимо бумажных змеев,
улиток,
улиц.
Золотом брюшка слизывая росу.
Под мимолётом тела слегка сутулясь.

Я превращаюсь в ящерицу.
Геккон.
Странной расцветки.
Вычурный.
Неприятный.
Тонкие лапки втравливая в бетон,
не оставляю права вернуть обратно.

Я превращаюсь в ящерицу – дела.
Красные люди.
Вечер.
Огонь.
Пустыня.
Не объясняй мне!
я_НЕ_понимаю зла.
Я только животное, раненное другими.

 

Мисхор

 

Сойдя в метро как в речь густую

(под сумерки и от грозы),

я вспоминала, как пустует

кувшин у бронзовой Арзы.

 

Кап-кап. Русалочьи привычки.

Кап-кап. Всё мимо-мимо-ми...

Обосновалось племя птичье

и наблюдает за детьми.

 

А детям что? Нагая пристань

жмёт катерки к мучной груди.

И парк таит, и манит жизнью.

Чуть что – и в школу не ходи.

 

Чуть что – подуй, заштопай мячик,

произнеси весь алфавит.

Лишь пустота кувшина плачет,

и девушка над ней стоит.

 

* * *

 

Мой двадцать второй апрель!
Красивый печальный зверь.
Усталый упрямый дом
бессмысленности – вдвоём.

Мой двадцать второй – залог.
Мой двадцать второй – замок.

Свобода с оскалом лжи!
Апрель, дурачок, держи
себя – не в руках, так хоть
в перчатках.
– Не вое-водь,

на воду не вой. Держись.
чужая подруга –
Жизнь.

 

* * *

 

Мой первый муж

          (он трудный самый)

мне говорил – умрём

                       вдвоём.

А я его любила, мама,

как старенький аккордеон.

 

Как вечера на кухне общей.

Как чая благородный чад.

А я его любила…

                        Больше

об этом вряд ли говорят.

 

И так легко,

            светло,

                        упрямо

цвела под рёбрами свирель.

 

Я так его любила, мама,

как не люблю его теперь.

 

Молочник

 

Был человечком непрочным,

пряником с высохшим дном.

Где же ты, птица-молочник,

скользкий бидон с молоком.

 

Масло, кефир, простокваша

в год девяносто (какой)

мимо балкона пропляшут:

– Дяденька, есть молоко?

 

Улица вырастет. Тонок,

лопнет асфальт пузырьком.

Вырвется птица-бочонок,

и улетит молоко.

 

Детства трава худосочна.

Впрочем, не умер пока,

помни, как птица-молочник

реет среди молока.

 

Монолог Джима Моррисона

 

Боль засыпает.
Рядом с желудком.
Где-то,
где невозможно прочесть её или вспомнить.
У тебя были бусы, дым в волосах, браслеты.
А у меня был – живородящий полдень.

Комплекс Эдипов, шлюхи, душа, пустыня.
Sorry my darling, мне не хотелось с ними.

А у меня был полдень, девочка.
Я изучен.
Готический стиль и демоны под рубашкой.
Мне хорошо, хорошо до таких излучин,
что прикасаться к живым оказалось тяжко.

Мне улыбаются кладбищем из наличных!
Жалко, посредственно – и потому типично.

Детка, ты помнишь – я ненавидел детство?
Сейчас я уверен,
                        ненависть – это окна.
Мне хорошо, здесь не тянет уже раздеться,
не тянет напиться и даже не тянет сдохнуть.

Словом, пребудь с героином такой же смелой,
детка, подруга, невеста, жена – Памела.

 

Морская фигура

 

Сонечка вышла за Колю-слесаря.

Хоть и еврей, говорит – болгарин.

А у Натальи Фалесовны –

сына арестовали.

 

Чего арестовывать, воет Наталья.

Он коммунист, у него медали.

 

Жили как жили, в общем-то не игристо.

Сняли колечко – купили риса.

 

Никакой он, граждане, не кулак.

За что его – так?

 

Граждане молча слушают.

Врёт она всё, заслуживает.

Маслят Наталью оливками глаз.

Море волнуется.

Раз.

 

 

Мужчине

 

Ты видел Испанию.
Это, конечно, звонко.
Расскажешь при случае, как там проводят вечер.
А я не вернулась в землю,
не родила ребёнка,
да и живу не то чтобы безупречно,

скорее интуитивно, что также плохо.
А ветер у нас в июле такой же рыжий.
Ещё мне кажется,
                  я потихоньку глохну.
Не слышу вопросов.
Или меня не слышат.

Всё так же путаю слоги.
                       И бедный Либкнехт
за сложность фамилии был бы давно повешен.
И если мой мир от чего-нибудь и погибнет,
то явно не от избытка любви, my precious.

Вот и брожу в интернетах, как хоббит вольный,
Печатаю тексты, не проверяю «мыло».
Ты видел Испанию...
Это совсем не больно. –
Было когда-то больно, но я забыла.

 

Мунк

 

Ни слова, ни любви не говори.
Налим в сети, и яблоко в налив.
Ни жестом, ни движением спины,
ни способом заслуженно иным

не надо ни поэзии, ни По,
ни господа в тельняшке самого.
Оставь меня пустынной, дождевой.
Оставь меня не встреченной тобой.

Игрушки спят, убийцы, доктора,
из рыбы спит изъятая икра,
и сердце спит на дребезгах помех.
Спокойной смерти каждому из всех.

 

* * *

 

Мы жили тихо, тихо так,
что облака ходили цугом.
И солнца огненный кентавр 
слегка завидовал подпруге.

Мы жили тихо, как сверчки,
как нерпа в недрах межсезонья.
Нас не преследовал манчкин,
и не выдумывал Светоний.

И в этой тихости была
такая преданность предметам!
Мы жили тихо, как Тува,
как Ладога, как нанометр.

Курлы-курлы! Лишь журавли
вбивали клинья для полёта...

Мы жили тихо, как могли.
Как завещал нам некий Гёте.

 

* * *

 

Мёртвые растут до самых звёзд.

Медуница, донник – рвы да рвы.

Вот Сергей Иванович, он – прост.

Он всегда хотел быть зерновым.

 

Сложно мыслям в травяной избе.

Рвутся-рвутся, потому растут.

Вот Франциск Филиппович Лаббе.

Он когда-то похоронен тут.

 

Слой за слоем – и числа им несть.

Катит камушек трудяга-муравей.

Мёртвые растут, пока мы здесь.

Не ходи без стука по траве.

 

На север от

 

Совсем ничего не знать.
(не знать никаких желаний)
Отправиться на Юкон, в лососе искать икру.
Встречается человек — приходит октябрь ранний.
Прощается человек – и кажется, что умру.

На поезд, на самолёт – по локти, по плечи снега.
Настолько святее дух – куда до него линять!
Встречается человек – рождается ломтик неба.
Прощается человек – и больно его прощать.

И лучше совсем не знать,
и лучше снаружи мёрзнуть,
чем снова глядеть и злить и краскою в полщеки.
Встречается человек – как будто из пены создан.
Прощается человек — и губы его легки.

 

Не получилось

 

Мне всё равно – кто ты.

Мне всё равно – как ты.

Сколько синиц-метров,

сколько ресниц

пройдено.

Не получалось – песни.

Не получалось – факта.

Не получалось – дома.

Не получилось Родины.

 

Мне всё равно – кем ты.

Мне всё равно – с кем ты.

Стоит убить вечность.

Стоит убить,

правильно?

Не получалось – веры.

Не получалось – меры.

Не получалось – рифмы.

Не получилось Сталина.

 

Вечер.

Болтаю.

Лучше

 

даже с тобой не будет.

 

Выйти хотела – в люди.

 

Вышла.

Хотела.

Люди.

 

Вечер играет белым.

Долгой-предолгой строчкой.

Столько всего хотела.

Не получалось.

Точка.

 

* * *

 

Не смотрись в зеркальных карпов.

Не желай себе лисёнка,

вкус крапивы, стук черешен,

солнце – море – каравай.

Потому что память – снится,

потому что память – плёнка,

под которой остывает,

облетает голова.

            Не играй с героем в шашки.

            Не купи себе журнальчик.

            Не кривляйся,

            не ломайся,

            спи спокойно, как Бальзак.

            Вырастает даже репка,

            папа, мама, одуванчик.

            Вырастает даже кожа,

            из которой шьют рюкзак.

Не смотрись в зеркальных карпов!

Не проспи. Не будь занудой.

Не приглядывайся чаще

к отражениям простым.

А иначе сам увидишь

полколоды, четверть чуда,

треть коробки, часть рисунка

и разбитые часы.

 

 

 

* * *

 

Не уповай на  ближнего. Не спеши.

Внутренняя Монголия подождёт.

Ближнему хватит бледной своей души.

Ладные души нынче наперечёт.

 

Не доходи до сути, не щупай дна.

Перекрестился в омут – да не воскрес.

Омулем-рыбкой пляшет твоя струна

в солнечном масле, выжатом из чудес.

 

Ты себе лестница, лезвие да стекло,

редкий подарок, изморозь, ведьмин грех.

Ближний спокоен – ближнему повезло.

Не заслоняй пространства! Послушай всех.

 

Жадным камином совесть в тебе трещит:

Хватит ли дара? Хватит ли дару слов?

Не уповай на ближнего. Сам тащи

светлую упряжь невыносимых снов.

 

Некоторым людям

 

Вы мне не нравитесь. Ваши лица
напоминают мне сон о море,
в котором нельзя и нельзя разбиться,
нельзя приехать, нельзя повздорить.

Вы мне не нравитесь. Писем счастье
не накрывает слезами веки.
И голова рыболовной снастью
рвётся на части, бруски, парсеки.

Вы мне не нравитесь. Я – подросток.
Я говорю только то, что помню.
Помню любовь свою в рифмах постных,
помню, как могут потеть ладони.

Вы мне не нравитесь.
Не звоните.
Я – эстетически годный Будда.
Сложно найти для себя эпитет.
Поэтому больше искать не буду.

 

* * *

 

Ницше похож на Троцкого.

Оруэлл – на коня.

В мире безмерно плоского

хватит меня ровнять.

 

В мире историй лаковых

хватит искать почин.

Творчество – не для всякого.

Творчество – для мужчин.

 

В мире спокойных почестей

бьётся святая злость.

Творчество – это творчество,

а не собачий хвост.

 

До белены, до пенсии,

до снеговых вершин!

Мужество – в каждом действии.

Или же – не пиши.

 

Остаёмся!

 

Крысы бегут с корабля на бал.
Скромный король поправляет хвост.
Он торопился –  
                       он опоздал!
Мы остаёмся –
                       до самых звёзд.

Мы остаёмся!
                        Дари поклон
каждому дереву и – 
                                  строке.
Если запойно считать ворон,
совесть
          уходит
                 рывком
                              в пике.

Если дражайшим назвать цемент,
вряд ли получится сон-вода.

Милый,
            смотри,
                      за десяток «нет»
в банке дают
                     броневое «да».

Чувствуй!
                Решайся!
                             Линкором лент!
Поездом снега!
                  Зонтом!
                              А то,
может, последнюю из комет
держишь за ломкий рукав пальто!

 

* * *

 

Я. Дягилевой

 

От гранитного лба –

                          проколачивать стены.

От большого ума –

                          вниз лицом по реке.

Здесь на выставке душ стеклянеет измена.

Здесь любовь предлагают в живом уголке.

 

У колодца нет дна.

   У вины – виноватых.

 

– Смерть идет по следам.

– Так следи веселей.

 

Из фарфора и льна,

   из картона и ваты

создадим антураж гутаперчевых дней.

 

И не нужно прощать.

И не нужно прощаться.

Каждый может лететь – ровно десять секунд.

А когда мы умрём –

чередой декораций

дорогие рекламы

спокойно пройдут.

 

От большого ума...

Без особого шума...

Нас спасает «Тефаль» от излишества бед.

Не болеть.

Не жалеть.

Не влюбляться.

Не думать. –

продавая себя за шмотьё и обед.

 

Пейотль

 

Умолкни, созерцатель-интроверт,

прикройся презентацией вчерашней.

Кто свет искал – того на свете нет.

Кто свет искал – тому на свете страшно.

 

У нас что ни иголка, то пейотль.

Кто не талант, тот гения подпасок.

Умолкни, это смерть твоя поёт

из-под чехла словарного запаса.

 

Как медленно/ как быстро/ как легко

зверёныш превратился в зверобоя.

Из-под замка сбежало молоко,

и лишь фотопортреты беспокоят.

 

И раз, и два (и снег, и на мели,

и замело, и вьюга грезит вальсом).

Те, кто искал – те встали и ушли.

А ты остался.

 

первая мировая

 

чем дальше война тем меньше голодной совести

что остаётся в глотках твоих карманов?

чем дальше война тем меньше алеша машенька

гриша арсентий сонечка все здоровы

все улыбаются все не болеют взрослые

перебирают в глине кусочки черепа

красные маки перестают быть красными

мёртвая шхуна возобновляет парусность

 

«Ольга Кирилловна,

я заменяю ротного...

– На перевязку...

– Нет, не болит, но чешется...

– Вы не могли бы?

– Впрочем, я сам. Не стоило»...

 

длинные тени сбрасывают кресты

 

 

Песенка для Ани

 

Водянистей водянистого,

чтоб присниться дураку,

дождик серенький посвистывал

недоребрием в боку.

Лужа в небо смотрит лошадью,

от весны произошед.

Дождик кажется хорошим ей,

потому что ливня нет.

Улизнёт мокропогодица –

над Вероной моросить.

К сожалению, не водятся

в лужах принцы-караси.

Из-под стёклышка столового,

каблуком рассечено,

на Москву глядит суровое,

достигаемое дно.

 

Петроград

 

Здесь можно жить неторопливо.

Вдыхая топливо залива,

смотреть булыжнику в глаза

как Шереметьев на пейзан.

 

Здесь можно спрятать дорогое,

черстветь и чистить алкоголем

незаживлённые края.

Разлука – азбука моя.

 

Найти бы новое начало,

уткнуться в Невку одичало

– в гранитный пух дворцовых вод –

и не заботить никого.

 

И не заботиться, не сниться,

не проходить во сне границу,

забыть философа портрет,

что был да сплыл в пятнадцать лет.

 

В хрустальной обуви озимой

идти туда, где жарок Зимний,

туда, где тонки облака,

где призрак пел с броневика.

 

Письмо Бонни Паркер

 

Когда у нас закончатся патроны,

мы превратимся в бабочек бессонных.

 

Мы превратимся в крест всея земли,

когда у нас закончатся...

Смотри,

 

тулупы, шубы, рай воротников –  

ни одного лица на дне веков.

 

Лишь тени легкомысленно скользят,

поскольку их оправдывать нельзя.

 

В глазах-винтовках, мертвенных теперь,

честолюбивый притаился зверь.

 

Вожди в венках из лент technicolor

ведут домой остывший разговор.

 

А вот актер – разгримирован вспять –

до костной муки вынужден играть.

 

Любовник, трус, герой, негоциант

всего лишь выбирают вариант.

 

И только бабочки не ведают пути.

Когда у нас закончатся...

Прости.

 

Письмо Клайда Барроу

 

Прости, дорогая, сегодня никто не умрёт.

И если в поход – то, конечно, в крестовый поход.

 

И если гореть – то, конечно, свинцовой звездой.

Я вышел из дому всего лишь за пулей пустой.

 

Я вышел из дома, из тела, из сна, из сети.

Когда-нибудь каждому память придётся простить.

 

Когда-нибудь люди сожгут адреса, имена.

Из всех обязательств останется только война.

 

И в этом пронзительном, смертном, унылом мирке

на коже проявится только отметка Пирке.

 

А мы будет жить под прицелом людей и могил.

Люби меня, Бонни, за то, что я тоже любил.

 

Под колпаком

 

нечитанной Сильвии Плат

 

Я под стеклянным колпаком.
Вокруг
снаружи
звери
люди
переставляют на потом
попытки слов и пытки судеб.

Я под стеклом.
На мне колпак.
Я дел копировальных мастер.
Пишу – не то.
Живу – не так.
Не тот формат, не тот фломастер.

Кто –
        тычет пальцами:

                   – смотри!
                   Как нас смешно изображает!
                   Нет, ей не больно.
                   Изнутри
                   в неё зашит воздушный шарик.


Другие – 
        жалуют – сплеча:
(так голубей зовут к балкону)

                   учись терпеть.
                   Учись молчать.
                   Ведь ты не более, чем клоун.

Я под стеклянным колпаком.
Как звон пощёчин свеж и хлёсток!
Ну, разобью...
А что потом?
Кому нужна я вне подмостков?!

 

* * *

 

Пойти б куда-нибудь, продрогнуть!

Купить сардины, сделать борщ.

И рассказать бестелым окнам,

что ты (не ты) и ждёшь (не ждёшь).

 

Не разговариваешь с фото,

не заслоняешь при ходьбе.

Деревья в ледяных колготках

не удивляются тебе.

 

Зима отмыла, отбелила,

умучила, приберегла.

Держи, мол, уголёчек стылый,

пустынны дни-динь-дон-дела.

 

Дрожат под панцирем колени.

Где солнце пёк – сугроб стоит.

Пустынны дни, прозрачны тени,

и тишина в тебе болит.

 

Полонез (прощание с Родиной)

 

Покинуть дом – лишь мысли оборвать,

тебя соединяющие с местом.

Лишь перестать при имени Иван

берёзу представлять или повестку.

 

Лишь перестать при имени Айше...

Лишь перестать в фамилии Зозуля

ловить кукушек. Маленький ковчег –

мой полуостров, радуга в июле.

 

Сосновый лес, смешная кукуля,

которую не ест герой приезжий.

Покинуть дом – матросом корабля,

уткнувшегося мордой в побережье.

 

Едва заснёшь – припомнишь кубете,

морскую пристань, скрип велосипеда.

Покинуть дом – востребовать патент,

вручить права бессоннице усердной.

 

Не помнить коз, которые паслись

на сих холмах с приезда аргонавтов...

Покинуть Ялту! – Жизнь моя! Сложил

тебя не самый терпеливый автор.

 

 

Попытка вольности. Гоген

 

Моё одиночество вырвалось из Сети.

Скатилось по лестнице.

Выбежало на свет.

Солнце на лавочке,

выжрав аперитив,

десять минут молчало ему в ответ.

 

Моё одиночество верило дневникам,

слонялось по улицам,

тщетно боясь уснуть.

И так холодило руки,

рвалось к вискам,

что мне не хотелось больше тебя вернуть.

 

И мне не хотелось:

быть маяком,

свечой,

лампочкой электрической,

огоньком.

Хотелось купить собаку.

Потом ещё.

Уехать на край Карибского.

 

Босиком

 

бродить по колючим травам, нырять до дна.

Ром пить глотками,

большими, чем могу.

 

Прежняя кожа схлынула, как волна

с узкого тела пальмы на берегу.

 

Посвящение поэзии

 

Не покидай меня! Не пробуй!

Не пей, не ройся, не взыщи.

Метафизический Чернобыль

необитаемой души.

 

Моя поэзия!

Хотя бы

не проходи. Не привечай

дороги-дроги, мысли-крабы,

и городов чужих печаль.

 

И лица лишние, и скатерть

в слезах от кофе с эскимо.

Любимец музы, певчий катет!

Смотреть и больно, и смешно.

 

Моя поэзия! Трамвай ли,

от солнышка ли ржавый пес.

Ты – дух_ты – дым. И осень валит.

И жизнь летит из-под колёс.

 

* * *

 

Потому что вы не вечны.

Вечен лишь тулуп овечий.

Да маслёнка, да миткаль.

Гужевые облака.

Вечен шкаф, утюг, тарелка.

Чашка. Чай. На чашке – белка.

Сплетен стоптанный каблук.

Шёпот.

Шорох.

Стук да стук.

Вечен запах из подвала.

Вечен взгляд водицы талой.

Хруст капусты. Хрип коня.

Нечего и объяснять.

Можно только слушать тихо,

как в стакане спит гвоздика,

как часы бьют одного.

Низачем. Ни для кого.

 

* * *

 

Поэзия есть Босх. Не смей в неё линять.

А если и сбежишь, не притворяйся зрячим.

Я маленькая мышь, в кармане у меня

собачий поводок, растерянность и мячик.

 

Поверх пальто – горит (я слабый, слабый, слаб...)

Всей пятерней держу – вдруг лёгкое задето –

Поэзия есть хруст и храбрость, и нахрап,

а я ни полстроки не понимаю в этом.

 

Чей красный сапожок виляет к гаражу?

Обида чья скулит? Кто в окнах роет норы?

Я тонкая доска – и я не удержу,

когда по мне стучат гнедые разговоры.

 

За что? за что? за что? Я штольня, что ли, вам?

Я маленькая тень от профиля большого.

Поэзия есть схрон. Поэзия есть хлам.

Поэзия есть плен непойманного слова.

 

Поэт в провинции

 

А вот нефиг – сидеть в дыре.
А вот нефиг – читать в стакан.
Между стёклышками (тире)
одобрение Дур и Дам.

Между сказками прямо в лоб,
между модой на рок и rock.
ты (один на один) флешмоб,
ты (один на один) курок.

Ты (один на один) финал:
пить да пить...
мама-папа...
спать...
Ты себя у себя украл
и не смог никому продать.

 

Появляешься

 

Ты появляешься.

Саечкой за испуг.

Кроликом из берета.

Дырой в горсти.

Я задыхаюсь:

мне же не хватит рук!

мне же не хватит сердца тебя спасти!

 

Мне же не хватит дурости, счастья, зла.

Мне же не хватит храбрости замолчать.

Ты появляешься,

губы твои – смола.

Ты появляешься,

губы твои – печать.

 

Смотрю на тебя и думаю:

– не смотреть!

Ревнуешь меня к поэзии? Больше ври!

Даже в тебе есть неба хотя бы треть,

даже у свалки право на пустыри.

 

Даже у вора веры на кошелёк.

Даже тюремщику снится далёкий друг.

Я засыпаю. Мыслями наутёк.

Ты появляешься. Саечкой за испуг.

 

* * *

 

Природа чемодана так проста!

Бенька

 

Природа чемодана, сна, угла.
Природа жизни, вышитой с изнанки.
Природа зла, точнее, недобра,
как губы в трещинах, как специи на ранку.

Природа мстит, как глупая жена,
по глупости ушедшая к другому.
Меняя души, джинсы, имена,
идём к себе, не выходя из дому.

Но не дойдём.
Поскольку за предел
своей физиологии не выйти.
Природа сна! Природа полудел!
Предательская чувственность событий!

 

 

Пушкин

 

Склонен бог силлабо-тоники

к молодым экспериментам:

то заплачет, то завоет, то

завернётся в изоленту...

 

Под его песцовой шубою

так верлиброво дышал

в Болдине ночами шумными

юнкер, гений, сенешаль.

 

Женолюбец, женоподданый,

чистых бесов бирюза!

Как сказать о нём свободнее,

если он уже сказал?

 

...Не хватает чуду малости –

поезда не ходят в Крым.

Склонен бог ритмичных шалостей

перепархивать к другим.

 

Рай

 

Когда умирала, то стало еды полно.

Приносили пирог с курятиной,

лук с редисом.

Огурков, капусты, вина было мне дано.

Огурцы, конечно, пропали, вино прокисло.

Свояк приходил наутро, молился вслух,

Зирку продашь, – спрашивал, – долго ждали.

Зимняя шаль, свернувшись, спала в углу,

и от кровати пахло студёной шалью.

Март расходился, ветер пригнал гусей,

гуси галдели, пачкали, бились в двери.

Раньше старух поминали Степан, Овсей,

теперь поминают Аркадий, Кирилл, Валерий.

Продали б хибару – кому-нибудь повезло б.

А что мне теперь – солонка, щипцы, половник?

Когда умирала, то стало совсем светло.

Свет вытекал из рая на подоконник.

 

Реминисценции. Февраль.

 

В такие дни – выпрыгивать из окон
и небо лить в фаянсовые блюдца.
И быть дождем – и от дождя промокнуть.
И камнем быть – и камнем же вернуться.

В такие дни – ворочаться в постели.
Не спать, не спать, не веря валерьяне.
Достать чернил и плакать в Англетере,
писать письмо Есениной Татьяне.

В такие дни – болтать как рыба, править
души стекло холодными руками.
И чувствовать, как память убивает,
как время умирает вместе с нами.

 

Романтика. Ленин

 

Вокзальная.

Площадь.

Тоскливо.

С трудом поднимаю века.

Пожалуйста – Ленин, с залива.

Практически – с броневика.

 

И день – исключительно смелый.

И взгляды реки – широки.

А вы говорите – эсеры

и прочие меньшевики.

 

А вы говорите – случайность.

В империи бродит бронхит.

Тут Ленин меня замечает

и шёпотом вдруг говорит:

 

– Любая кухарка...

– Поможем...

– Марксисты...

– Кружок...

– Капитал...

А знаете, Женя, я тоже

когда-то стихи рисовал.

 

И так мы уходим,

болтая,

и люди уже не видны.

 

В каком-то мучительном мае

за год до начала войны.

 

Роме Файзуллину

 

Прошло два дня. Знакомых шепоток

рассеялся – тебя похоронили.

Теперь ты там, где стынет кипяток,

где радуга сливается с полынью.

 

И выпьют, и запомнят, и сомнут,

артелью всей проплачутся до лирик.

Плывёшь себе на лодочке минут.

Что взять с убогих?

Только панегирик.

 

Ни рыжей героини, ни смычка,

ни нотной грамоты, ни Нового, бл.ть, Мира.

Одна река, червонная река,

тебя несёт в прохладную квартиру.

 

Что взять с собою? лезвие, карбид?

окошко в зиму? вымытые слухи?

Прошло два дня. И медленно горит

незавершённый диалог в Фейсбуке.

 

Росток

 

А дома не было, была

под сердцем крошечная мгла,

и в ней горошина жила – 

пыльцой на пальце.

Когда же корни подросли,

то не хватило им земли.

Не бойся, тело, не боли.

Чего бояться?

Смотри, смотри-ка, корешок

на небо лазалку нашёл.

Лишь обращаться хорошо –

твоя забота.

Так и живём, так и живёт.

Как платье, носит тела свод.

А то, что горлом кровь идёт, –

всего делов-то.

 

Рыба

 

Рыба к рыбе, тело к телу,

подбородок к тишине.

Я иду по лицам прелым,

оборачиваясь не.

 

Я иду – по серой коже.

Я иду – по белой лжи.

Дождик-ветер, мы похожи,

почему тогда дрожишь?

 

Почему тогда мигает,

от метро осатанев,

ледяная, злая стая

автопринцев, автодев.

 

Почему играют губы

мёрзлый гимн воротника?

Потому что небу любо.

Потому что нам никак.

 

Потому что город сделан

из бакланов и болот.

Рыба к рыбе, тело к телу.

Ешь, пока не загниёт.

 

 

Рыбное место

 

Цареубийцей вырвался закат
(бежал по бухте, отражаясь в иле).
Вся Балаклава – стянутый канат,
который незаметно отпустили –

расширилась, слегла, изнемогла
под взглядом нарождающейся ночи.
Сливалась с небом алая игла –
и был союз до жалости непрочен.

Лишь генуэзцам грезился луфарь,
но не Лифарь, а, связанная кротко,
морская тварь – обеденный словарь,
случайная подруга сковородки.

Литой Куприн – зелёный, золотой –
молчит в причал на ржавчине понтонной.
Шаланды с мягкотелой мелюзгой
давно не приводили листригоны.

Над Чембало гортанный говор стих,
от итальянцев мало что осталось…
И лишь на нас, счастливых и живых,
задумчиво поглядывала старость.

 

Сиду Вишесу

 

Делайте, что хотите –  

мне всё равно.

Можно ходить на митинг,

снимать кино.

 

Можно дырявить джинсы,

купить вина.

Можно пойти на принцип,

а можно – на.

 

Можно красивой миссис

с умом и без

выдумать про Алису

в Стране Чудес.

 

Можно накрыть Иуду

святым плащом.

– Много ли надо чуду?

– Всегда ещё!

 

В нашем раю тревожном

устойчив быт.

Делайте всё, что можно.

– Мне скучно, Сид!

 

Слова

 

Так одиноко,

беззвучно так.

Кажется – жизнь утекла в кулак.

Кажется – льдинка звенит во рту.

Так одиноко –

                       ни там, ни тут.

 

Письма, рассветы, печаль горой

не прорастают в душе сырой.

 

Так одиноко – хоть глаз коли.

Видимо,

сталь у меня в крови.

 

Липнет, кусает – паук-вдова.

Так одиноко – одни слова!

 

* * *

 

Сложно быть упрямым самолётом,

неуклонно в гору стервенея.

Уходить в себя как на работу.

Закрывать перед собою двери.

 

Сложно быть блестящим и холодным.

Сложно для души достать запчасти,

Самого себя считая годным

для чего угодно, кроме счастья.

 

Сложно по ночам в свою кабину

приводить молчание и осень.

Молча гнуть летательную спину,

самолётность подвигов забросив.

 

А потом, проснувшись перед казнью,

улыбаться –призрачно и мнимо.

Жизнь для самолёта – это праздник,

постоянно проходящий мимо.

 

Снегурочка

 

Мне в других не хватает роста.
Это остро, глумливо, просто,
как продажная папироса
ожидаемо с чем внутри.

Мне тревог не хватает ложных.
И безвредных, и невозможных.
И пропитанных, как заложник,
скрипом пола, окна, двери.

Мне в себе не хватает сцены,
не хватает билетов в Вену,
не хватает в глазу полена,
а соломинкам – давний счёт.

Мне в любви не хватает вуду,
но, конечно, я вместе буду.
Чай запарю, сварю посуду
и увижу тебя вот-вот.

И выходит – всего хватает.
И выходит – почти не таю
над огнем, что уже детали
и не стоит грустить Салье-

ри-
-торической горкой снега,
Реставрацией в стиле Lego.
Не используя рифму «мега»,
нежно любящая вас Е.

 

Собачий блюз

 

А жизнь пройдёт — Америкой в Ираке.
Когда умру,
то вместо/ вместе с вами
меня проводят стройные собаки
с блестящими семитскими глазами.

Собачий блонд естественен и светел,
собачий хвост полезнее шиньона.
Их проводы в отличие от сплетен
почти ненаказуемы законом.

Их тишина наполнит мостовую.
Четыре. Пять. Изысканный конвой.
Ни к слабостям, ни к славе не ревнуя,
меня запомнят мёртвой и – живой!

 

* * *

 

Солнце закатное – дивное солнце.

Страшное солнце. Кровавый желток.

Оком скользит над двубортным оконцем,

огненным лаком ласкает висок.

 

Лакомка кошка купается в красном,

зубки легко примеряет к руке.

Солнце закатное – солнце безвластных –

топит в туманном своём молоке

 

Осипа, Анну, кресты под Смоленском,

звёзды на кедах, Рязань, Эр-Рияд.

Или же красит карминовым блеском

то, что советские песни хранят.

 

Солнце закатное – чёрствое солнце.

Призраки зданий тихонько гудят:

– Друг мой поручик, а, может, вернёмся?..

Но никогда не приходят назад.

 

 

* * *

 

Стаканы не бил, не захватывал Познань,

не очень печалил, не очень любил,

не плавил,

не плавал,

на ноль не делил.

И лучше чем вместе –

что по лбу, что порознь.

 

Другой был жестоким – к друзьям и сатире,

нашивками Nightwish до жути достал,

не понял,

не помнил,

не знал, не прощал.

И лучше чем вместе –

икота в эфире.

 

Ещё были рядом – в какой-то там мере/

немного/достаточно/ более чем.

Конец географии.

Гибель фонем.

И лучше, чем вместе –

простуда в партере.

 

Дурацкий обычай – ни дня без разбоя.

Прощальная сага.

Солярис и Лем.

Мой танкер затоплен

разливом поэм.

И лучше чем вместе –

остаться собою.

 

* * *

 

Съешь этих мягких французских булок.

Съешь, успокойся да выпей чаю.

Видишь – горит подо мной проулок.

Видишь ли, кот по тебе скучает.

С Миллером Генри почти сроднились.

Булочник Петр грозит кредитом.

Каждое утро макаю в известь

чувства мещанского пережиток.

Чёрт подери – или даже Бог с ним.

Чёрт бы побрал – да все души гладки.

Вечер. Кофейник. Седая осень.

Зимнее солнце в сухом остатке.

 

Талантливым

 

Талантливым быть.

Тяжело.

Тя-же-ло.

Не верите – можете сами решиться.

Всё та же зола, приносящая зло.

Всё та же заря у зимы-продавщицы.

 

Талантливым быть – расстоянием быть,

для каждой рубахи смирительным вздохом.

И левую руку для правой рубить.

Талантливым быть – удивительно плохо.

 

Тащить свои скорби в игрушечный горб.

Бродить по пустыне под тяжестью жеста.

Талантливым быть – бесконечный укор.

И горечь, и праздность, и даже блаженство.

 

Талантливым быть – до распахнутых звёзд.

Быть скрипкой – немного, решительно, нервно.

Талантливым быть – гениальный вопрос.

Быть первым во всём. Одиночество первых.

 

Танжер

 

Мы уедем в Танжер –
в это качество ливня,
в этот выпивший день, утонувший в росе.
Мы уедем в Танжер
Его здания-бивни
ни на что не похожи.
– Похожи на все!

Я куплю тебе мир и хорошие берцы
и, наверно, позволю курить коноплю.
Мы уедем в Танжер.
Мы захлопнули сердце,
Ненадёжное сердце в режиме «люблю»

Мы уедем в Танжер!
Я оформила паспорт!
Почему ты молчишь?
Ты ещё не готов?
Телефон.
Электричка.
Пакеты.
Лекарства.
И холодная пыль телефонных гудков.

 

* * *

 

Танцевали под кассету, пили жарко, жгли сорняк.

Ну и что, что МарьИванна умирала кое-как.

 

Ну и что, что дети в Минске, холмик вырос, дом просел.

Удаются лишь поминки в среднерусской полосе.

 

Озиралась на соседей – завести ли телефон?

А теперь с почётом едет позади больших икон.

 

Через год решится младший, привезёт своих ребят,

что подкрасят, где подбелят, заведут просторный сад.

 

Будут сливы, груши, вишни МарьИванну вспоминать...

Я не думаю. – В деревне очень тихо умирать.

 

Таня – Че: монолог

 

Я помнила ваши песни,
я резала с вами воздух,
дрожала под вашей кожей,
тонула в чужой реке.
Майор*, уходить на север
неправильно, но не поздно.
Полгода дожди и сельва
и выстрелов турникет…

(и ваш огонек сигарный
и ямочки вдоль улыбки)
Оставим, майор, оставим...
Не плакать и не просить.
Ах, были бы вы бездарны,
какой бы тогда ошибкой,
насколько тогда бы проще,
простительней
вас любить.

Я помнила ваши песни!
как вы становились гимном,
как пятна на тёмном фоне
всё ширились и росли.
Прощайте, майор, прощайте.
Мне так не хотелось гибнуть.
Мне так не хотелось в спину
последней моей земли.

---

*майор = commandante

 

25 мая 2009

 

Творчество: музыкант

 

Ни доходный дом, ни аллея лип.
Ни хороший врач – тот, который лечит.
Твоё дело – звон.
Твоё дело – скрип.
Твое дело – скрипки босые плечи.

Твоё дело – звон.
Твое дело – звук.
Твоё дело – рук не согреть любимой.
Остаётся – бег. Остаётся – круг.
Остаётся музыки сердцевина.

Остаётся звук – как пшена посев.
Остаётся звон – по дороге дольней.
А тебя не ждут:
Позабыли – все!
Исключая тех, кто вообще не помнил.

 

 

* * *

 

То, что я чувствую, это уже не стихи.

Это уже не слова, объяснимые сразу.

Холод под пальцами.

Скрытый за дверью архив.

Шелест и шелк

мимолетно не пойманной фразы.

 

То, что я чувствую, это уже не тоска.

Первая осень прошла, ничего не нарушив.

Это –

         вселенная вжалась в размер потолка.

Это –

         гора оказалась горою подушек.

 

То, что я чувствую, это уже не борьба.

Это попытка представить себя непохожей.

Высохнут реки.

Вздохнут и остынут хлеба.

А между нами останется то же – и то же.

 

тонкие материи

 

интересна не форма но мысль

watermelon арбуз ли кавун

с боем взяли снега перемышль

но надеюсь оставят москву

 

интересна не форма но стыд

птицеловом прикормленных слов

и горчит и горит и гранит

за собой оставляет любовь

 

анатомия тела овал

страусиные гонки зрачков

или рифма которой связал

все аксоны-дендриты в пучок

 

или гладкая шея коня

или терпкие осени дни

интересна не форма но я

не умею пока объяснить

 

Тридцать

 

Разве страшно? Нет, не страшно.

Уплывают дни-мальки.

Вон плывёт фрегат бумажный

по окраинам реки.

 

Белой накипью окутан,

рыжий шлёпанец плывёт.

Заживёт во мне минута,

до секунды заживёт.

 

Всё – теченье, всё – обмолвка,

Всё – ведомая рука.

Облаков седая горка,

пустырей окорока.

 

Спи, клянись многоэтажно,

проклинай, на чём стоишь.

– Мне не страшно, мне не страшно.

– Что тут страшного, малыш?

 

Хвоя

 

Я вот всё думаю: сосны ли солнце казнят?

кровь или краска дрожит на зелёных заборах?

Матушка-хвоя, возьми моё тело назад,

плечи укутай в коричневый шелест и шорох.

 

Эллином дивным воспрянь над моей пустотой,

слизывай глину с ногтей одичавших пожарищ...

Кем бы ты ни был, деревья придут за тобой.

Что, кроме плоти, ты нежному лесу подаришь?

 

Бронза и уксус, художники и корабли...

все исчезают, хотя заслужили иное.

Я вот всё думаю – долго ли, коротко ли.

Не отвечает медовая матушка-хвоя.

 

Хемингуэй

 

А я нашла Хемингуэя

в одном донбасском городке.

Он не любил духи, коктейли

и флирта долгое пике.

За неимением другого,

играл, конечно, в world of tanks.

А мир искал дворами слово,

определяя трезвых нас.

А мир был честен и отчаян.

И предсказуем – вопреки.

От тишины горела тайна,

и догорали мотыльки.

От тишины сквозили чувства,

как дверь бюджетного жилья.

Луганск. Развалины. Искусство.

И никакого бытия.

 

Хорошо!

 

Сколько ни корми собаку

волком во поле не пасть.

Без труда не вылезть в драку.

Без зубов не выбить пасть.

 

От любви растает масло.

От бензина вспыхнет шёлк.

– Я пришёл.

– Ну, здравствуй.

– Здравствуй.

Значит – будет хорошо!

 

«Я пришёл», – какая прелесть:

лепестковый снег пришёл.

Значит, есть весна!

Апрель есть!

Значит – будет хорошо.

 

– Я ждала...

– Неправда.

– Правда.

 

Время – лучший часовой.

Боль взлетела, как петарда

и ушла по осевой.

 

Сколько дней,

проклятий,

шторма. –

а не стоит не гроша.

У любви другая норма.

Называется – душа.

 

Царапинка

 

Войди в мой дом, в безмысленную речь,

в мой жаркий дом, в холодную водицу.

Я не могу тебя отсечь, сберечь,

я не могу внутри тебя родиться.

 

Я так ушла! (Уснула? Умерла?

Переменилась? Выжила? Возникла?)

что слышу гул приморского села

от каждого прилавка с земляникой.

 

Хотя с чего б!.. Притворствуй, растворись,

зови на вы, как в куртуазном споре.

Я так ушла, что плещется внутри

никем не различаемое море.

 

Царапинка – синяк – надрез – надлом,

ожог – нехватка – страх – любовь к Парижу?

Войди в мой дом, хотя бы через сон,

испуганная родина, войди же.

 

 

Цветаевой

 

И сверху дно, и снизу дно,

и жар теплушкой волоокой.

«Мне совершенно всё равно,

где совершенно одинокой».

В какую даль, каким быльём,

в какие стены дольше биться.

Над умерщвлённым журавлём

танцуют хищные синицы.

И всяк герой неуловим.

И тесен мир, как русский дольник.

Запомни, друг мой, на крови,

лишь на крови растет шиповник.

 

Человек, которого не было

 

в лицах:

 

-действующих

              -бездействующих

                             и действующих –

                                      временами.

 

Человек, которого не было,

–  единица

с разнокалиберными нулями.

 

Человек, которого не было, –

повесть

без формулы,

цвета,

запаха,

вкуса.

 

Человек, которого не было,–

поезд,

которому поздно уже вернуться.

 

Боль номер ноль.

 

Начинаем с люстры.

Темно-зеленой.

Made in UA.

Шея как шея.

На шее бусы.

Девушка смотрит в бельмо стекла.

Девушка курит.

И лет ей – средне.

Она умеет:

-стихи решать.

-плакать

-ругаться,

-курить в передней,

-думать

-задумываться

-дышать.

Девушка курит.

Под ней два стула:

каждый уверен, что лучше - нет.

Скрипнула дверь – огонек задуло.

Холодно в мире

без

сигарет!

 

Девушка вышла.

Помыла чашки.

Люстра осталась сама с собой.

В комнате душно, как будто кашель

горло зарезал по осевой.

 

Вышла –

вернулась:

на веках - влажно.

Полночь с работы ушла домой.

 

Господи –  хватит.

    Господи –  страшно.

    Господи –  сжалься ты надо мной!

Выключу свет – он приходит,

                                   смелый.

(Нервы звенят, как дверной звонок).

Мела милее, белее мела,

страшно увидеть его у ног.

 

Страшно дотронуться

(к ливню –  снится).

… это не я ...

   … это ты всё сам

 

Девушка спит.

И его ресницы

медленно мнятся ее глазам.

 

Первая часть –

он проходит мимо.

N-ная часть –

Он решил бежать.

 

Неповторимо – непоправимо:

Незачем, незачем продолжать…

 

Утро.

Весна.

Прихотливым ворсом

солнце стирает бессонниц грим.

Девушка спит.

И ей снится способ

снова представить его живым.

 

Боль номер раз

 

(из записок психа)

 

«Мама! мне больно!

Мне больно, мам.

Снова туда, где весна крольчихой

перемножается по углам?

Снова туда? к этим бабам? Бабкам?

Их забивающим молоткам?

Снова туда, где любовь прилавкам

                                        передарили,

  как небу храм?

 

К лицам, проспавшим

              свои рассветы?

К быту,

поросшему небыльём?

Мама, мне больно!

Прости мне это.

Мама, позволь мне забрать своё »

 

Боль номер два.

 

Говорил –  и сделал.

Внуков не станет –  лишил лица.

Выбрал веревку:

ее пределы

были изучены до конца.

 

–  сделал-что-мог?

–  ничего-не-сделал!

Сделал из не — негатив всего.

Жизнь проскочила в партер пантерой.

Жизнь за семестр прошла его.

 

Жизнь поживает –  а он изучен

амфитеатром врачей – расстриг.

Жизнь зачеркнула  короткий случай,

ради которого он возник.

 

Боль номер три

 

Перемотка кадра.

Лампа.

Зеленая.

Десять лет.

Муж.

Телевизор.

Детей эскадра.

А между книгами сжат портрет.

Мало кто помнит…

Она глядела:

Раньше– под  вечер.

Теперь –  раз в год.

Раз и в земле не осталось тела,

кто фотографией будет горд?!

И не осталось…

осталась –  старость.

И ностальгия – напиться  в дым.

Как это просто:

–  разрезать парус

–  выкинуть шмотки

–  запить другим.

Как это просто:

Забыть

Забыться

Выпрыгнуть замуж на всем ходу.

И дорогому свето-убийце

красных цветов приносить руду.

Как это просто:

прийти к могиле

долго молчать

уходя,

спросить:

–   Милый, зачем ты.

     зачем ты, милый.

     Просто оставил меня не жить.

 

18.30-21.20 2 июня 2007

 

Черемша

 

А ты думал – легко черемше,

сельдерею, кинзе, пастернаку?

Овощными глазами в планшет

устремишься – и будешь оплакан.

Как поднимут растительный вой.

Как вернёшься с тяжёлым уловом.

В ком сокрыт кулинар удалой,

что проводит тебя до столовой?

Эта ль женщина в зимнем белье?

Этот мальчик ли в лонгах и шортах?

А ты думал – легко зеленеть

на засиженных снегом широтах?

Не печалься, живёт же батон,

золотится у яблока темя.

Вот придёт за тобой кое-кто,

и увидишься сразу со всеми.

 

* * *

 

Читаю Толстого.

Раньше казался скучным.

Поставила Linux.

Варю понемногу щи.

Знаешь, котенок, любовь – это меч двуручный,

поэтому глупо её одному тащить.

 

Попробуй понять:

я не стала любить больнее.

Просто понятие боли теряет вид.

Соседская девочка слушает группу «Звери».

И всё, что её касается, – предстоит.

 

Моё поколение слишком себя жалеет.

А тем, кто нас младше, сюда уже не пройти.

Читаю Толстого:

– сморюсь,

– становлюсь,

– старею

и перечисляю возможности не-пути.

 

* * *

 

Что же ты замолчал, мой беспокойный бог,

то ли молва мила, то ли глаза в пыли.

Три тридевятых сна мнутся росой у ног,

три тридевятых сна – и ни одной любви.

 

За родником – река, за паровозом – smog,

а у меня с тобой – свойство ценить на слух.

Три тридевятых зла, не называя срок,

шли ко спине впритык и не теряли нюх.

 

Вот и стоим теперь. Два обветшалых дня,

два пожелтевших пня, росших не в том Крыму.

Мой терпеливый бог. Не прогоняй меня!

Ведь у тебя внутри холодно одному.

 

* * *

 

Что я могу поделать,

только бы не футбол,

не бег, не хоккей, не теннис, не прочие тренировки.

Я так неспортивна, Ватсон, я так неспортивна,

боль

ходит в моей одежде, пользуется духовкой,

пачкает кожу кремом, заказывает салат,

читает стихи в музее, втискивает под веки

лёгкие оболочки – кальция карбонат,

магний, оксиды, щёлочь – что ещё в человеке?..

Что я могу поделать.

Траты на поезд в Брест,

траты на поезд в Киев,

траты на поезд в Лету.

Боль забывает вещи,  боль выполняет квест.

– Может быть, ты проснёшься.

– Может быть, я уеду.

Если она исчезнет, жить-то я стану как?..

Боль моя белотела! боль моя краснолика!

Так беспощадны дети, так совершенен враг,

так угощает память краденой ежевикой.

 

Эволюция

 

Из подушек на пухлых креслах

в изразцовой печи небесной

на овсянке и молоке

я настаивалась, старела,

целовала, лгала, смелела,

переламываясь в руке.

 

Я смотрю на себя – не верю:

что мне делать? какому зверю

уподобиться? где найти –

саламандры, лягушки, змеи –

чьи аллели внутри алеют?

кто с фонариком впереди?

 

С чьим дыханьем чешуекрылым

над смолистой склонюсь могилой

(земляничное слово: лес!)

Плауны привечают гостя,

зеленеют неяркой злостью

и календула, и чабрец.

 

Может, все-таки к моховидным?

После жизни бревна не видно,

а при жизни – туман свинцов.

Но не выбраться. Давит тайна.

И глядит на меня зеркально

человеческое лицо.

 

 

Эльфийская

 

Черноземье, Чернолесье.

Не исправится душа.

Этих писем, этих песен

прекрати меня лишать.

 

Ради ангела земного,

с карамельного плеча

дай единственное слово:

научи меня молчать.

 

Чем пространней, тем чудесней.

Сердце плещется в бою.

Черноглазый мальчик весел:

прожил родину свою.

 

Чернолесье, Чернозорье.

Спят деревья-корабли.

Ни мгновения для горя,

ни минуты для любви.

 

* * *

 

Эми Уайнхаус там же, где Дженис Джоплин.

Там же,

где Маяковского гром-строка.

Не сомневайся: мы безусловно сдохнем.

Лучше подохнуть – с песнями у виска.

 

Лучше подохнуть – с книжками-ветряками,

Сжатым кинжалом, как госпожа Корде.

Лучше толкаться, врать, умирать стихами,

чем проходить комиссии и т.д.

 

Лучше нестись по ветру, как лист влюблённый

с собственной кровью смешивая разлом.

Байроном, Блоком, Beatles, Наполеоном!

Только не тенью за голубым столом.

 

* * *

 

Этот воздух смотрит сквозь меня.

Что ему, волшебному, сгодится –

поцелуев терпкая родня

или индевелый угол пиццы?

 

Этот воздух смотрит, холодит,

медленно протискивает в поры

нашу ссору, корочки молитв,

разговоры(...воры-воры-воры).

 

Чувствуешь обкраденность? Прочти.

Муравей в пуховичке багровом,

я дышу не плотью во плоти,

только кириллическим узором.

 

Всё, что ни найду – айда тащить,

рифмовать, припудривать, лукавить.

Этот воздух памятью расшит.

Ты пока не превращайся в память.

 

* * *

 

Я ведаю Венецию свою,

которая как булка размокает

в горячем сахаре.

Я медленно пою

всех призраков достойный реликварий.

            Церквушки.

            Биржа.

            Площадь. –

            Город спит. –

            Вот дождь, вот дож,

            отравленный серьёзным.

            Растут налоги – крошится гранит

            и вьёт туман то портики, то гнёзда.

И Арлекин, и мальвы, и Мальви-

ны-

тьё живых в ожоге декораций.

Венеция! Венеция! – Плыви!

Мне сумрачно и странно просыпаться…

 

* * *

 

Я состою из всего.

Как земная гладь.

Вещи меня ловили, но не поймали.

Ты говорила о жизни.

А, знаешь, ждать –

страшно,

как ночью

в прорванном покрывале.

 

Запахом свежего сена приходишь в дом

вместо того, чтобы по ветру колоситься.

Становишься горделивым, как террикон.

Становишься терпеливым, как поясница.

 

Потом покупаешь книги, тиранишь лень.

Чинишь пружины, винтики, трубы, дверцы.

Смотришь в новое зеркало – там кремень.

Идёшь к кардиологу – он не находит сердца.

 

Ты говорила о жизни.

А почему

битва до смерти реальнее мысли робкой?

Вечная пьеса с вечно живой Муму

в маленьком цирке под черепной коробкой.

 

* * *

 

Я человек с двадцатилетним стажем.

Да будет Бог к писателям пристрастен!

Моих ошибок путь многоэтажен,

поэтому особенно прекрасен.

 

Многоэтажен, но немногословен.

Мой путь – он мой, каким бы ни был он.

Среди чудес мобильных колоколен

и жидкокристаллических икон

 

спешит.

Хрипит,

прокладывая шпалы.

Ползёт неопалимой целиной.

Мой путь один: других путей немало.

Мой путь один – поэтому он мой.

 

Языковедение

 

От тонкого слуха дрожит шапито,

свобода играет в ручей.

Испанский я выучу только за то,

что им разговаривал Che.

 

От праздничных истин тревога уму.

Сбегают и сходят за край.

Французский я выучу лишь потому,

что им разговаривал Май.

 

Ботинки – идут.

Что ни бег, то полёт.

Ищу то ли – где, то ли – кем.

Английский словариком в сумке живёт.

Спасибо тебе, Папа Хэм.

 

 

внутренний монолог

 

ну что же девочка напиши

приличный-отличный текст

богема отзывом всполошит

издаст тебя или съест

 

ну что же деточка обезглавь

и выверни и вкуси

какое им дело читатель прав

читателя поскрести

 

найдёшь супермаркет

а то и щи

а то и бикфордов жгут

писатель девочка только щит

и Каин себе и Брут

 

и брутто и нетто и тишина

запёкшаяся в болид

зачем им знать почему война

и кто для чего убит

 

герр-маника

 

У меня был знакомый по имени Отто Бисмарк.
Он носил меховые тапочки.
Плавал по воскресеньям.
Любил попугаев.
Ругался с женой до визга.
И никогда не ездил в страну Рас-с-сею.
Я ему говорила:
– Mein Lieber!
my Darling Отто,
ну бросьте вы к черту свою малокровную Frau!
А он отвечал мне, что нужно любить кого-то,
включал мп3 и прощал под напевы НАУ.
И так было больно смотреть на него, влюблённой.
Вбивая под кожу раствор из породы камфор.
Я век умирала, а после другой знакомый
в любви признавался цитатами Mein Kampf 'a.

 

девочка

 

В тумбочке – бисер и маска от первых морщин.
Чувствуешь,
как стареешь и – что придётся.
Каждое утро в одном из соседних мужчин
учишься видеть сообщника детоводства.

Больше не куришь.
Меньше пружинишь кровать.
Пьёшь – кока-колу.
Думаешь – о бейсболе.
Взрослая девочка,
как тяжело выбирать,
между мечтами, битлами и пергидролем.

Буду жестокой.
Я знаю, о чём пишу.
Только мне легче от вымысла в половину.
Так же влюбляюсь, стесняюсь, боюсь, дышу,
так же вверяю чужим горячо любимых.

Сколько крестилась,
а кажется –

ты во всех.
С развитым телом,
с умом, безусловно, длинным.
Как хорошо –

ты не знаешь других помех,
кроме борьбы с нарождающейся морщиной…

 

до…

 

Сделаю выбор.
А выбор закончит меня.
Выпьет.
Закурит,
не вытерев нож о портьеры.
Выйдет на публику.
Громко попросит:
– Коня!
бросив меня подыхать при отсутствии веры.

Выбор – счастливый.
Он снова меня доконал.
Может, не я – а меня в этот раз выбирали?
Лайнер «Мечта» бортовой потеряет журнал.
Выбор найдёт и слегка переправит детали.

Выбор – наивный.
Он думает, это спасёт
тех,
кто тела заплетает друг другом в канаты.
Есть только руки, и плечи, и кожа, и пот –

все остальные бессмысленны – и виноваты.

 

ирреландия

 

Видишь вокзал, на котором можно

  в Индию Духа купить билет?   

 Н.С. Гумилев

 

Вспомню Ирландию.

Буду гадать на трилистник.

Потчевать Джойса своим интернет-переводом.

В городе А. не рождаются люди и виснет

каждое слово, как ниточка водопровода.

 

В городе Б. будут лица привычно томиться,

В городе В. будут чуда ждать или трамвая.

Вспомню Ирландию.

Недопостигнув Улисса.

Может, поэтому лучше его понимая.

 

Выдумав жизнь, как песок в человеческих лапах,

Бог перепишет сюжет в корневой директорий.

Вспомню Ирландию.

Цвет её, форму и запах.

Не повстречав ни одну из её территорий.

 

лирика – и всё, всё, всё

 

Захлебнувшись любовью при выдаче показаний,
перепрыгнув себя через голову или выше,
я пишу про багровые розы, как некий Сталин,
и уже не надеюсь, что кто-нибудь кроме, – слышит.

Под понятием «кроме» имею в виду броженье
незнакомых поэтов и тех, кто стихом не начат.
Они взвесят, исправят и вежливо скажут:
– Женя!
Сколько можно, и нужно, и нежно, и был ли мальчик?

 

Я отвечу:

- Товарищи зрители!

он не только

существует,

но даже обедает свежей пиццей.

Если лирика есть, значит, лирику очень горько.

Если лирика спит , значит, лирику с кем-то спится.

 

(Извините за грубость, двусмысленность или правду).

 

Я пишу про багровые розы - и не краснею.

Я люблю!

И никто,

будь он трижды Великим Бардом,

из лирических дебрей прогнать меня не посмеет.

 

моя революция

(летопись со вступлением, сном и двумя голосами)

 

 

Вступление

Души прекрасные порывы…
Души их, будь они неладны!
От макрослез до микровзрыва,
от кладбища и до казармы.

Кому нужна, скажите ради…
твоей духовности эмблема:
зачем отбеленной палате
неврастения в стиле эмо?!

Для статистического уха
приятней порно или мыло.
– В стране, где желудей до брюха,
ничто не вечно, кроме рыла.

Сон

И скучно, и грустно, и некому ру…-жья отмыть.
От пота ладоней,
от запаха мёртвых низовий.
Как это просто:
– найти
– навести
– удалить
выпачкав буфер обмена случайной кровью.
…Не спать на квартирах…
…На кухнях готовить напалм…
(Троцкий, Нечаев и прочие скальной породы).
Скучно и грустно.
Мечта превращается в спам.
Снятся,
и снятся,
и снятся
её переводы.
...................................................................
Твой страх расширяется в венах уже по часам.

Складки на лбу
как билет в проходную Харона.

Можешь помочь –
помоги неживым небесам.

Можешь стрелять –
застрели себя первым патроном.

 

Внешний голос

Чем не заводят речь,
речь производит стресс.
Мысли бегут навстреч…
нищих и поэтесс.

То, что сегодня тлен,
копоть, потеха, хлам,
завтра сдаётся в плен
умным профессорам.

Вечность в доспехах кож
снова пошла на лад.
Вечность кидает в дрожь.
Где же её Де Сад?

Вечность играет в мат.
Стоит ли жить медле…?
Каждому – автомат.
Каждому – по петле.

Внутренний голос

«…Прости, я не верю в детские автоматы,
не верю в героев, умеющих их собирать.
Если взорвать гексаген у витрины Prada,
люди не станут от этого не умирать.
Люди не станут от этого лучше (хуже?)
Твоя революция кончится в день суда.
Просто живи.
Обходи чудеса и лужи.
Правда не стоит…
Правда не стоит?
Да?»

 

 

музЫчность

 

На самом деле муза длинношеяя,
Как Белла Ахмадулина.
Извне
слова приходят в виде приглашения,
как пропуск к нескончаемой весне.
Давно бытует музы двуязычие:
слова-музей – и музыка из слов.
И жжёт, и ржёт,
довольна неприличием,
как маечка с нашивками fuck off.
Есть что-то в ней от древней бухгалтерии:
проступки и прозрения в кредит.
С процентами оправдывать доверие
приходит бронзы звон или гранит.
И тем вдвойне поэты виноватее,
когда подделки замуж выдают.
Пусть пишут хрестоматии предатели.
К ним музы всё равно не подойдут.

 

на жизнь поэтов

 

Нет у поэта ни пола, ни пола.
Первый – животный.
Второй – не помыли.
В вечность сползают стихи-приговоры,
не замечая, что этим убили.

Гибнут друзья, превращаясь в знакомых
или в живущих в Сети астронавтов.
Гибнет любовь под воздействием сонных,
старых и плохо вменяемых фактов.

Жизнь погибает всеместно, всечасно.
Жизнь подменили движением ловким.
Нет у поэта ни горя, ни счастья.
Есть только томик в посмертной трактовке

 

плюс-минус (человек)

 

Внутри твоих снов, твоих мыслей, желаний и дел
рождается боль и живёт, как простой подорожник.
И ты понимаешь, что снова нащупал предел,
пройдя сквозь который вернуться уже невозможно.

А бабочка-совесть продолжит кружить и болтать.
И белыми крыльями не защищая от света,
твой раненый ангел оставит тебя подыхать,
и ты ему будешь почти благодарен за это.

И тонкие дни, прорастая стена за стеной,
Легонько задушат в своей паутинной пустыне.
И ты понимаешь, что вечность не станет иной
Плюс-минус гореть – всё равно, что плюс-минус остынуть.

 

после…

(удалённо находящемуся любимому)

 

Странное дело:
ждать – не хочется.
Точнее, хочется. Но не ждать.
Что-то под рёбрами бьёт, топорщится
и заставляет меня дрожать.

Что-то под рёбрами
жидким оловом
душу сжигает и вкривь и вкось.
Хочется выпалить:
– …больно! здорово!
и прошептать потом:
– …больно... брось...

Хочется выдумать что-то пошлое.
С пылу... и с солью... и сгоряча.
После признаться.
Прижаться к прошлому.
Носом уткнуться в тепло плеча.

И превращать все обиды в колышки.
(Их потом легче отдать на снос)
И повторять тебе:
– …детка... солнышко...
как хорошо, что опять сбылось...