White Horse
Белые сумерки.
Белая лошадь.
Жёсткая грива в руках молодых.
Звёзды – копыта.
Огнями горошин
катятся брызги хмельных мостовых.
Полая истина. Пьяная правда.
Сочные взгляды обманутых дев.
Белая лошадь проходит кентавром,
даже хвостом никого не задев.
Выйти, пройти, пронестись, раствориться.
В темных аллеях нащупать покой.
Белая лошадь – бессонная птица –
жадно и жарко зовёт за собой.
Слова
Так одиноко,
беззвучно так.
Кажется – жизнь утекла в кулак.
Кажется – льдинка звенит во рту.
Так одиноко –
ни там, ни тут.
Письма, рассветы, печаль горой
не прорастают в душе сырой.
Так одиноко – хоть глаз коли.
Видимо,
сталь у меня в крови.
Липнет, кусает – паук-вдова.
Так одиноко – одни слова!
Не получилось
Мне всё равно – кто ты.
Мне всё равно – как ты.
Сколько синиц-метров,
сколько ресниц
пройдено.
Не получалось – песни.
Не получалось – факта.
Не получалось – дома.
Не получилось Родины.
Мне всё равно – кем ты.
Мне всё равно – с кем ты.
Стоит убить вечность.
Стоит убить,
правильно?
Не получалось – веры.
Не получалось – меры.
Не получалось – рифмы.
Не получилось Сталина.
Вечер.
Болтаю.
Лучше
даже с тобой не будет.
Выйти хотела – в люди.
Вышла.
Хотела.
Люди.
Вечер играет белым.
Долгой-предолгой строчкой.
Столько всего хотела.
Не получалось.
Точка.
Языковедение
От тонкого слуха дрожит шапито,
свобода играет в ручей.
Испанский я выучу только за то,
что им разговаривал Che.
От праздничных истин тревога уму.
Сбегают и сходят за край.
Французский я выучу лишь потому,
что им разговаривал Май.
Ботинки – идут.
Что ни бег, то полёт.
Ищу то ли – где, то ли – кем.
Английский словариком в сумке живёт.
Спасибо тебе, Папа Хэм.
Глупый!
Ты глупый грубый.
Дальше некуда.
И некому тебя спасти.
Ты ускользаешь, как молекула
в микроскопической горсти.
Ты выбегаешь как преамбула.
Как примула.
Как маков цвет.
Ты прочностью похож на ангела,
в которых прочности и нет.
Моих стихов отбросив лесенку,
летишь по радуге тугой.
С тобой бывало
даже весело.
С тобой бывало
как с тобой.
(Недаром призраки раскаянья
котлы наполнили смолой.)
Холодный жаркий, как испарина.
Невыносимый, как герой.
Как живая лиса
Как живая лиса в меховом магазине,
как застенчивый стоик,
как битый атлет,
я дрейфую куда-то на тоненькой льдине
по бокалу пленённых,
пленительных лет.
Вот выходит Булгаков.
Он в тёртой шинели.
Но откуда шинель?
Гоголь-моголь.
Кресты.
Киев снова в осаде.
Творожат метели.
И безносых убийц проступают черты.
Появляется Горький.
Как бусины яда
на сливовых губах проступает рассвет.
– Оставайтесь на Капри!
На дне, если надо.
Всё равно вас затянет,
потянет на след.
Сколько вас,
непослушных,
смешных
или слабых!
Саша-Аня-Марина!
Серёжа-Максим!
Пар над супом.
Закрытая в термосе правда.
Меховое манто над упругостью спин.
Ломай
Ломай свои копья (и колья, и осень)
мне так хорошо, что не ты меня бросил.
мне так хорошо, что не ты меня вырос.
Оставь себе Веру, и Надю, и сырость.
Цеди наши судьбы на блюдечко злое.
Не жди понапрасну – от этого воют.
Ищи картотеки, играй пантомимы:
мы оба не будем до гроба любимы.
мне так хорошо, что не лезешь из кожи...
ты больше не любишь. И я тебя тоже.
Попытка вольности. Гоген
Моё одиночество вырвалось из Сети.
Скатилось по лестнице.
Выбежало на свет.
Солнце на лавочке,
выжрав аперитив,
десять минут молчало ему в ответ.
Моё одиночество верило дневникам,
слонялось по улицам,
тщетно боясь уснуть.
И так холодило руки,
рвалось к вискам,
что мне не хотелось больше тебя вернуть.
И мне не хотелось:
быть маяком,
свечой,
лампочкой электрической,
огоньком.
Хотелось купить собаку.
Потом ещё.
Уехать на край Карибского.
Босиком
бродить по колючим травам, нырять до дна.
Ром пить глотками,
большими, чем могу.
Прежняя кожа схлынула, как волна
с узкого тела пальмы на берегу.
Дуэль
– И как же мне, милый, не стать тобой,
не застрелиться и не прийти.
Гордо звучать в темноте литой,
не прислоняясь?
Один-Один.
– И как же мне, дура, тебя сберечь.
После потоп. Не расти трава.
Видишь учебник «Родная Речь»?
Жизнь – это азбука.
Два-Два.
– И как же мне жить, одеваться, есть,
не избегая смотрин-витрин?
Зная, что ты, между прочим, здесь.
Зная, что помнишь меня.
Три-Три.
– Тем и живи.
Пересуды, дом.
Я научился, хотя не ждал.
Мы бы не справились, нам вдвоём
было бы тесно.
Прости.
(Финал).
Декаданс
Гнутые ножки упрямого столика.
Кьянти. Мерло. Каберне.
Эта красивость и эта риторика
сшита – увы – не по мне.
Юноши бледные. Пропасть от бублика.
В рюмочках вянет абсент.
Крутится-вертится в репликах публики
буйный бродяга Винсент.
Томные девушки взглядом раскрашенным.
Готика в весе пера.
Холодно, холодно, холодно, страшно мне
здесь проводить вечера.
Каждый пропитан искусством до атома,
даже в себя не влюблён.
Что бы сказала тут Анна Ахматова?
«Может, купить патефон?»
Beat
Разбитые мысли как битая челюсть.
Как челядь за миг до крестьянского бунта.
Куда-то молчала.
Молчала – кому-то.
Впадала в наивность, как прочие в ересь.
Вольеры,
барьеры,
бойцовские митры.
Все было похожим, точнее, упрямым.
Как жадно ждала одобрения мамы,
пластинку Земфиры и стать знаменитой.
Разбитые мысли.
Душа.
Электричка.
В полпятого – мимо, в двенадцать – обратно.
Nirvana. Агата. Психолога пятна.
На первую пару. Бандана. Косички.
– Уйдём на Мангуп.
– Ты позволишь остаться?
– Играю в Fallout.
– Когда пересдача?
....................................
И память по-прежнему мало что значит.
И мне уже много – почти восемнадцать.
Появляешься
Ты появляешься.
Саечкой за испуг.
Кроликом из берета.
Дырой в горсти.
Я задыхаюсь:
мне же не хватит рук!
мне же не хватит сердца тебя спасти!
Мне же не хватит дурости, счастья, зла.
Мне же не хватит храбрости замолчать.
Ты появляешься,
губы твои – смола.
Ты появляешься,
губы твои – печать.
Смотрю на тебя и думаю:
– не смотреть!
Ревнуешь меня к поэзии? Больше ври!
Даже в тебе есть неба хотя бы треть,
даже у свалки право на пустыри.
Даже у вора веры на кошелёк.
Даже тюремщику снится далёкий друг.
Я засыпаю. Мыслями наутёк.
Ты появляешься. Саечкой за испуг.
* * *
Эми Уайнхаус там же, где Дженис Джоплин.
Там же,
где Маяковского гром-строка.
Не сомневайся: мы безусловно сдохнем.
Лучше подохнуть – с песнями у виска.
Лучше подохнуть – с книжками-ветряками,
Сжатым кинжалом, как госпожа Корде.
Лучше толкаться, врать, умирать стихами,
чем проходить комиссии и т.д.
Лучше нестись по ветру, как лист влюблённый
с собственной кровью смешивая разлом.
Байроном, Блоком, Beatles, Наполеоном!
Только не тенью за голубым столом.
Лирика
Я обнял эти плечи и взглянул...
Ты обнял эти плечи и затих.
А я считала звёзды в покрывале
и думала о тысячах других,
которые меня не обнимали.
Не засыпали под моей рукой,
не удивлялись хрупкости предплечий.
От их незнаний делалось легко,
как от счастливо найденных наречий.
Ты обнял эти плечи.
Добрый дождь
усиливал мурлыканье кошачье.
И маленькая, праздничная ложь
утратила свою многозадачность.
И тих был кот,
и зимняя капель
не кончилась ни завтра, ни сегодня.
Дышать, и жить, и чувствовать теперь
мне становилось всё правдоподобней.
Cabaret
Жизнь – кабаре.
От этого смелей.
...«свинцом в груди»...
...«крестьянин, торжествуя»...
Осталось довыравнивать людей,
чтоб не гонять обойму вхолостую.
Жизнь – кабаре.
Реликтовый порок.
Дрожанье ног, и ножек, и ужимки.
Душа звенит под строчками сапог,
на сердце передергивая льдинки.
– Любовь для всех!
– Успех не запретишь.
– Добро не сотворишь из капли крови.
Жизнь – кабаре.
И с лёгкостью афиш
переходить с голов на поголовье.
Хмелеет ночь, и девушки визжат.
Хрустят бокалы, греются коленки.
Жизнь – кабаре, в котором лягушат
не подают без музыки клиенту.
* * *
Что же ты замолчал, мой беспокойный бог,
то ли молва мила, то ли глаза в пыли.
Три тридевятых сна мнутся росой у ног,
три тридевятых сна – и ни одной любви.
За родником – река, за паровозом – smog,
а у меня с тобой – свойство ценить на слух.
Три тридевятых зла, не называя срок,
шли ко спине впритык и не теряли нюх.
Вот и стоим теперь. Два обветшалых дня,
два пожелтевших пня, росших не в том Крыму.
Мой терпеливый бог. Не прогоняй меня!
Ведь у тебя внутри холодно одному.
* * *
Я состою из всего.
Как земная гладь.
Вещи меня ловили, но не поймали.
Ты говорила о жизни.
А, знаешь, ждать –
страшно,
как ночью
в прорванном покрывале.
Запахом свежего сена приходишь в дом
вместо того, чтобы по ветру колоситься.
Становишься горделивым, как террикон.
Становишься терпеливым, как поясница.
Потом покупаешь книги, тиранишь лень.
Чинишь пружины, винтики, трубы, дверцы.
Смотришь в новое зеркало – там кремень.
Идёшь к кардиологу – он не находит сердца.
Ты говорила о жизни.
А почему
битва до смерти реальнее мысли робкой?
Вечная пьеса с вечно живой Муму
в маленьком цирке под черепной коробкой.
© Евгения Баранова, 2010–2012.
© 45-я параллель, 2012.