Евгений Витковский

Евгений Витковский

Четвёртое измерение № 24 (444) от 21 августа 2018 года

Из книги «Град безначальный»

Москва грузинская

 

Тут народностей сотня, а, может, и две:

иногда будто на смех, порой будто на спор,

и за тысячу лет накопилось в Москве

офигенное множество разных диаспор.

 

Путь истории был омерзительно прям,

параллель не желала служить вертикали,

и пришлось поселиться грузинским царям

в той стране, где никто не слыхал о хинкали.

 

То ль на счастье, а то ли, скорей, на беду,

неудобный подарок Москва получила:

водворился царевич в Охотном ряду

но преставился ранее папы Арчила.

 

Вряд ли надо те годы добром поминать,

но, хлебнувши однажды османского лиха,

преспокойно могла карталинская знать

созерцать, как струится река Кабаниха.

 

Пусть в столице звучала грузинская речь,

но всерьез утверждал многомудрый Языков:

заграницею может Москва пренебречь

и не надо стране чужеземных языков.

 

Только этим не надо пугать москаля,

снег хулить прошлогодний и дождик вчерашний,

триста лет благородные башни Кремля

не мешали дивиться на сванские башни.

 

Ведь Москва постояльцу подставит плечо,

не жалея последних штанов и камзола,

и на праздники станет готовить харчо

и газету читать под названием «Брдзола»

 

…Над священным Байкалом свистит баргузин,

в вековую тайгу убегают монахи.

На Москве воцарился чудесный грузин,

и заставил Лубянку готовить чанахи.

 

И пожар бушевал, и ярился потоп,

абсолютный бардак на земле и на небе,

вот и нет оснований для супр и хехроб,

и за ними приходится ехать в Сванеби.

 

Опустели марани, отставлен стакан,

и кунаки пасут на далеком Кавказе

четырех лебедей, что станцуют канкан,

сообщая стране о чуме и проказе.

 

Нет дороги в страну золотого руна,

пусть живет, как живет, и гордится удачей,

и не надо роптать, что допита до дна

бесполезная чаша с горчайшею чачей.

 

Москва армянская

 

Мыслящая саламандра – человек – угадывает погоду

завтрашнего дня, – лишь бы самому определить свою расцветку.

Осип Мандельштам. Путешествие в Армению

 

Забрали всё, и ничего взамен –

«ушкуйники пограбили армен».

Привычная в любом столетье драма.

Всего-то лет шестьсот тому назад

был опечален новостью посад:

сгорел лабаз армя́нина Аврама.

 

И, как на это дело ни смотри,

но если бы не Исраэл Ори,

и не его визит к царю Петруше,

не знаю кто вступился бы за вас,

когда константинопольский кавас

намылился ходить по ваши души.

 

Царь, только что взобравшийся на трон,

имел врагов чуть не с восьми сторон,

от страхоморд осатанел крысиных,

прикинул он, что вовсе не грозит

России армянин-монофизит,

и разрешил селиться на Грузинах.

 

Царь рассудил, что гадов и крысят

он изведет годов за пятьдесят,

скатает шлык и мать Кузьмы покажет,

и тут не будут лишними друзья,

особенно когда друзья – князья,

а там – как выйдет, и как фишка ляжет.

 

В итоге фишка все-таки легла:

наладились какие-то дела,

то с пробуксовкой, то с полоборота,

с подачи мудрых дедов и отцов,

и постепенно, и в конце концов,

но где-то как-то получилось что-то.

 

Совсем не бог тачает сапоги,

но пригодилось «боже помоги»,

кошачья речь, тягучее сопрано,

и остальной рабочий инвентарь,

и к делу приспособил чеботарь

лекала Арташеса и Тиграна.

 

Пристроился сапожник-чародей

на улицу глядеть и на людей,

не из дворца, скорее из каморы,

зато теперь не будет в барышах

очередной нахальный падишах:

не тянет Тегеран на Мецаморы.

 

История не кончилась добром.

Про то, как утомителен погром,

рассказывал визирь шестой супруге.

Но будь-ка добр, историк, не бреши,

про нимб души казненного паши:

его душа давно в девятом круге.

 

За влажный блеск суворовских куртин,

за розовый армянский травертин,

да и за то, что уцелела глыба,

за каждую копейку и дублон,

Олимпиаде, так сказать, поклон,

сокольничьему Трифону спасибо.

 

Лет девятьсот в пути преодолев,

мчит на багряном фоне белый лев,

бежит с полотен дальше на полотна,

и возит с Арарата виноград

совсем не исторический Баграт,

а тот Баграт, что из Арагацотна.

 

И все-таки глаза на миг зажмурь –

и вновь увидишь глину и лазурь:

там в холоде кончается нирвана,

там кошенилью темной опоён

тот снег, что видел разве что Вийон,

тот самый трехаршинный снег Севана.

 

Теплом последним воздух обогрет,

а звонница глядит на минарет,

спокойно и без всякого укора,

и по реке на юг ползут года,

и лучше чужакам не лезть туда,

где мыслящая дремлет мантикора.

 

Москва цыганская

 

Колесо говорит, что оно колесо.

Если сломано – брось, потому как не жалко.

По-российски – зачем, по-цыгански – палсо:

на подобный вопрос не ответит гадалка.

 

И куда они шли, и откуда пришли?

Улетают века, как по ветру полова.

Притащились они из валашской земли

крепостными хористами графа Орлова.

 

Но едва ль не тоскует душа на цепи,

да и сердце покою нисколько не радо.

Что привычней цыгану: скитаться в степи,

или петь в «Мавритании» и в «Эльдорадо»?

 

Только, гордость порою в рукав запихав,

ты посмотришь в отчаянье в омут разверстый,

и, с тоскою подумавши «мерав те хав»*,

невзначай для гадже запоешь «шел мэ версты».

 

…Не страхует Россия от вечных невзгод,

окажись ты хоть знатной, хоть подлой породы.

Наплевать было им на семнадцатый год,

но ничуть не плевать на тридцатые годы.

 

Тех, которых в Москву притащил Соколов

поприжала держава в правах и привычках:

мужикам разрешили луженье котлов,

запретили гадалкам гадать в электричках.

 

В Уголке у цыган, не слыхать скрипачей;

порастает былое соленою коркой.

Позабыли о радости черных очей

две Грузинки с Медынкою и Живодеркой.

 

Если отдано всё, что получишь взамен?

То, что дьяволу отдано, – нужно ли Богу?

И цыганам оставили только «Ромен»,

как евреям – всего лишь одну синагогу.

 

И кибитка, и сердце сгорели дотла,

две гитары печально подводят итоги,

«Шел мэ версты» допеты, тропа довела

до десятой версты Ярославской дороги.

 

Плюнь державе в глаза – ей что Божья роса,

улетает она, не следя за орбитой,

и не знает, что табор ушел в небеса.

и не слышно аккорда гитары разбитой.

____________

*хочу есть (цыг)

 

Москва ассирийская

 

Печная сажа, пиво и яйцо.

Печальный взгляд и темное лицо.

Работа, будка. Прочее – детали.

Был гуталин отчаянно духмян.

Чистильщиков считали за армян,

но, в общем-то, по глупости считали.

 

Печально быть сморчком среди груздей:

халдей виновен в том, что он халдей,

в том, что не турок, скажем для примера.

Османы из избы выносят сор:

айсор виновен в том, что он айсор,

и что похож на древнего шумера.

 

Хохочет жизнь – укуренный диджей,

и не поймешь, куда еще хужей:

просвета нет ни на каком этапе,

и комом далеко не первый блин,

и даже как готовить гуталин –

не сказано в законах Хаммурапи.

 

Князья шнурков и стелек короли,

копившие копейки и рубли,

годами пробавляясь всухомятку,

имея в перспективе и в виду

надежду на счастливую звезду

и просто на счастливую палатку.

 

Кто растворяет сажу на спирту,

а кто в нее вливает кислоту,

еще другой рецепт у англосакса,

бура и воск, шеллак и скипидар,

такой вот самодельный Божий дар

и, как ни назови, все та же вакса.

 

Старик Абрам, или старик Априм,

которым оный гуталин варим,

не станет лезть в российские проблемы,

однако же ни за какой посул

он не вернулся бы в родной Мосул,

где вырезали всю семью мослемы.

 

На левом, Ниневийском берегу,

все, что стояло, отдано врагу,

разрушена последняя лачуга,

там, накурившись опия, мослем

расплавил или просто продал шлем

щумерского царя Мескаламдуга.

 

Для молодежи, может, и смешон

склонившийся над стельками Шимшон,

что трудится и споро и в охотку,

но мальчик и невинен, и патлат,

однако нынче даже царь Тиглат

держался бы за щетку и бархотку.

 

Уже без ассирийской бороды

берутся эти парни за труды,

родную речь забывшие подростки,

и ни малейшей ясности в делах,

и вымирают будки на углах,

как вымирает лев галапагосский.

 

Но рано говорить про эпилог,

пускай в Москве все менее сапог,

но люди – те же божии коровки,

и не хотят скитаться по дворам:

наверное, не зря айсорский храм

поставлен на трагической Дубровке.

 

Сменился мир, и он опять недобр,

качают годы головами кобр,

секунды превращаются в пехоту

и вовсе не желает знать народ –

который там очередной Нимрод

устроил королевскую охоту.

 

Очередной минует перегон,

в былое отойдет любой Саргон,

любой закон пойдет на самокрутки,

рассказ окончен, занавес упал,

и пьет последний Ашшурбанипал

холодный чай в тени последней будки.

 

Москва-Вавилон

 

Москвабург, Москватаун, Москвабад, Москваштадт,

жестяные поляны, бетонные чащи,

перевалочный пункт человеческих стад,

эдак тысячу лет над болотом торчащий.

 

Угасающий дух, ослабевшая плоть,

друг на друга вслепую ползущие строчки,

предпоследние таты, последняя водь,

камчадалки, тувинки, нанайки, орочки.

 

Воздух осени горькой печалью набряк.

темносерое облако смотрится в речку.

Враскорячку стоит в подворотне каряк,

прижимая к стене молодую керечку.

 

В этих каменных джунглях, в кирпичной тайге,

скороходы безноги, гимнасты горбаты,

бесполезные гривны, таньга и тенге

превращаются в нищие кьяты и баты.

 

Здесь бобовый король триста лет на бобах,

на трибуне оратор теряет здоровье,

на армянском базаре опять Карабах,

на абхазском базаре опять Приднестровье.

 

Не понять, что за действо народы творят,

безнадежно зенит и надир перепутав,

сговорившись, эвенк, тофалар и бурят

бьют селькупов, долган, алеутов, якутов.

 

На молитву становятся перс и таджик,

по проспектам шагают татарские рати

и все чаще звучит то узбекский язык,

то вьетнамский язык, то язык гуджарати.

 

Растаман распахнул наркоманский карман

то, что есть, то и есть, никакого секрета,

а туркмен деловито готовит саман

для постройки мечети, не то минарета.

 

От подобной картины взрывается мозг

здесь разлука привычна, а встреча случайна,

и дымит анашою дощатый киоск

где торчит бородища последнего айна.

 

Мусульманами полон подвал и чердак,

у любого наган, у любого дубина,

и творится намаз, и творится бардак.

Дайте визу в Москву: надоела чужбина.