Серебро
Когда замру
В оцепененьи сладком,
Тогда пойму,
Что, как бы ни писать,
За чёрным сайтом
И за серым сайтом,
За белым сайтом
Есть небесный сайт.
Он рассылает
Капли, зёрна, крошки
И жгучие снежинки серебра.
И там уже давно
Мерцают строчки,
Которые приснились мне вчера.
Скрипичный ключик утра
Не зная вовек
ни печали, ни скуки,
но видя туманно тебя и меня.
катаются наши забытые куклы
на огненных веточках нового дня,
внимая сердечком мелодии доброй
проснувшихся птиц и наяд, и дриад.
Но если не помнить о них слишком долго,
они,
покатавшись,
вздохнут и сгорят.
И пламя взрастёт,
как забытое имя,
сквозь поросль морщинок твоих и моих.
Они
до сих пор нас считают родными,
не веря, что мы уже предали их.
Завтрак в лесничестве
В третью стражу замолкнет сова,
задремав в деревянном домишке.
Я запру до полудня слова:
«Всё, шабаш!
Отсыпайтесь, детишки».
Подпояшусь,
двустволку возьму,
термос с чаем, пакет с пирожками
и уйду
в полуспящую тьму,
простучав по крыльцу сапогами.
Лапы елей угрюмы на вид.
Но на каждой приличной лапище
торопливый бельчонок сидит
и грызёт свою хрупкую пищу.
Разложу пирожки на пеньки.
Спят слова мои
чутко-тревожно.
Ведь стихи – это те же зверьки,
только их прикормить невозможно
Танцуют все
А каждый танец – как письмо
тому неведомому богу,
что сыплет листья на дорогу
и ставит на сердце клеймо
или забавную печать.
Она вращается ночами,
она пульсирует лучами,
о коих велено молчать.
И шепчет бог: «Не сметь, не сметь».
И преломляет сон, как в призме.
А каждый танец это смерть,
которая чудесней жизни.
И я ходил на чудный бал,
И я допущен был в чертоги,
но никогда не танцевал
...как эти листья при дороге.
Рукопись
Ври не ври,
словесно ль, мысленно ль,
дыбом шерсть иль шёлком шерсть,
все равно на лбу написано,
как ты жил,
и кто ты есть,
отчего душой полынною
любишь ёжиков и птах,
и отколь тоска звериная
в человеческих глазах.
Фортуна девяносто третьего года
...и мне подфартило, дружище,
и мне привалило добро:
нашел я помятую тыщу
под лавкой
в вагоне метро.
Огней полуночных свеченье
салютом вливалось в глаза,
и думалось, вот и везенья,
везенья пошла полоса.
Все дьяволы дали промашку.
О, как это счастье избыть!
В кармане потрогать бумажку:
«Пропить? Аль консерву купить?»
Мой старый собрат и товарищ,
проснись на секунду в ночи.
Ты спишь, как сурок,
и не знаешь,
что выбился я в богачи.
Сырком и чайком отобедав,
пойми,
мою радость ценя,
что нету в России поэтов
сегодня богаче меня.
Поэты подвалов и улиц,
забытые пьяной страной,
я знаю,
вы тоже проснулись
и вздрогнули вместе со мной...
Кощеев не обижать
Я покину все праздники и вечеринки,
Я свой собственный дождь сочиню по дождинке
И пристрою его аксельбантом к плечу,
Чтоб не шлялся, как пес, а гулял, где хочу.
А хочу – в старом парке средь тесных ветвей,
Средь скрипучих качелей и белок-летяг,
Где на лавке сидит одинокий Кощей
И глотает из фляжки противный коньяк.
И, задумавшись, слушает сердце земли,
Щебетанье добра и ворчание зла.
И не знает, что к власти буржуи пришли
И что Зыкина Люда давно померла.
Через корни деревьев пройду напрямик.
Подмигну, словно брату, и честно скажу:
- Слышь, Кощей,
А ведь ты ещё крепкий мужик.
Хочешь, дождик на пару часов одолжу?
Северная сказка
Бесстрашных колокольчиков дуга
в краях глухих,
как в безднах океанских,
оповещает русские снега
о ярмарках,
о таборах цыганских,
о факелах, горящих на мосту.
...там в ярких травах прячутся букашки.
там розы и акации в цвету,
лазурный бант
и красные рубашки.
А Русь в снегу –
как облако в руке
у Бога, – молчалива и серьёзна.
И только колокольчики в дуге
звенят в тоске несбыточной и звёздной.
Оконца полусонные сквозят
домашним светом трепетно и скупо.
И Мать ведёт Снегурочку в детсад
и говорит: «Побольше кушай супа».
Сбивает с тёплой шали пух-снежок,
сто мелких колокольчиков (так много!).
И розовый огонь молочных щёк
горит, живёт
и греет руки Бога.
Веснушки
На свежевымытом крыльце
Хохочем, умствуем, немеем.
Твои веснушки на лице
При темноте ещё виднее.
Как крошечные огоньки,
Так нерешительно влюблённо
Они ко мне с твоей щеки
Перебегают потаённо.
Чуть обжигая и пища
Все возмущённее и тише.
И упоённо трепеща
От страха,
Что их не услышат.
Ad profundum...
Стихли торги на базаре
и прибрежные аллеи,
только скрипка Страдивари –
всё печальней,
всё слышнее.
У неё четыре шрама
через сердце протянулись.
Пало облако тумана
на остывший узел улиц.
Вот и твари все по паре
разбрелись средь тёмных комнат.
Только скрипке Страдивари –
всё страшнее,
всё бездомней.
Дремлет в кресле дух нечистый,
пятернею чешет патлы,
не зовут своих артистов
погорелые театры,
не кричат паяцам «браво»
седовласые матроны,
только месяц ходит справа
от надломленной колонны.
Только
шорох
крыс в подвале
да бродячая собака,
только скрипка Страдивари
в гуще мусорного бака...
Метеопрогноз
Не утро –
плесень на горбушке,
кряхтенье набожной старушки,
стакан кефира и склероз.
Ау, родимая, не вижу!
Оставь утюг, садись поближе,
поведай метеопрогноз.
А в нём
лишь солнышко на блюдце.
А в нём глаза твои смеются
и увлажняются чуть-чуть.
И в них скользит замысловато
твой полдень – светлые палаты,
твой полдень – слаще сладкой ваты.
(не жлобься, злюка,
дай куснуть).
Там мы –
две клеточки в тетради,
там мы – в любви и шоколаде
и отрешённости слепой.
Рванем туда, душа-подружка.
Судьба – индейка,
жизнь – полушка.
А эту родинку под ушком
(уж так и быть...)
возьмём с собой.
Ничего, ничего...
Для того и взыскую свеченья
горьких строчек в ночной тишине,
чтоб работать козлом отпущенья
в самой грешной на свете стране,
что погрязла в делишках бесчестных,
изрыгая сивушный дурман
между ангелов
польских
и чешских.
и святых добряков-англичан.
Между набожных агнцев-французов,
между праведных немцев ютясь,
ешь сухарик,
бесстыжая муза,
кайся вечно
коленками в грязь.
Я люблю
и крещусь,
и взыскую,
и смеюсь в лицемерную тьму.
Нет, ребятки.
работку такую
не доверю я абы кому.
Фольклорное дорожное
Обещай
без меня
не считать дураков
и царевн-истеричек,
и серых волков.
Только прясть свою пряжу с упорством.
С Шемаханской царицей кальян не курить
и с Алешкой Поповичем пиво не пить,
и с Добрыней Никитичем в загс не ходить,
А Илью не ругать за обжорство.
А за то я тебя полюблю-возлюблю,
райских птиц привезу и шелков накуплю,
и какую-то сволочь в пути зарублю,
заблудившись в разбойничьей чаще.
Ахнешь,
встретив с подарками:
– Вот угодил!
Спросишь:
– Водочку пил?
– Нет – отвечу, – не пил.
– И девиц не любил?
– Вот те крест, не любил.
– Ну тогда заходи, мой пропащий...
Микроскопическая ода
На бампере четвёртого трамвая
блестит вода живая дождевая.
А в толще той воды (или реки)
живёт микроб,
слагающий стихи.
Он жаром пышет,
звучной рифмой бредит,
он два часа уже куда-то едет
и два часа, охваченный рекой,
рыдает над трагической строкой.
Вода блестит и тает в испареньях.
Микроб, ты оживёшь в стихотвореньях!
Ты всем докажешь,
презирая трёп,
на что способен творческий микроб!
...пока сверкает капля дождевая
на бампере четвертого трамвая.
Прорвёмся
Книга Джунглей...
Книга Царств...
Книга Белого Безмолвья...
Дай мне руку,
мы уходим
из прочитанных стихов.
Плачут рваные лианы,
злятся сломанные сабли,
стонут снежные надгробья
наших братьев и врагов.
В тишине озёрных лилий
наша лодка проплывает.
Жизнь, как солнышко, сгорела,
но остался небосвод.
Нету денежек? Прорвёмся.
Плакать хочется? Бывает.
Помнишь стих из Книги Джунглей:
«Кто не плачет – не живет».
Ихтиандр. Старая-старая фильма
Ихтиандр уходит в море.
У него глаза сирени,
У него акульи жабры
И пробоины в душе.
На земле так много денег.
На земле любви так мало.
Но её так много в море,
Что не вытерпеть уже.
Льётся свет голубоватый.
В нём лиловые вкрапленья.
Диковатые звучанья
Полусонных голосов,
Сладкопевные сирены.
Гореглазые русалки
И закаты, что обиты
Тканью алых парусов.
След песочный растечётся,
Цвет багряный потускнеет.
Ось земная тихо скрипнет
И продолжит оборот.
Я старею. Я грубею.
Но упрямо, как солдатик,
Сквозь прищуренное солнце
Он идёт.
Идёт,
Идёт.
шептание о Грешниках
В озере грешном свернулась вода,
чёрная, словно неправедный жребий.
и сквозь неё
проступила звезда,
та,
для которой нет места на небе.
Цапли простуженной робкий птенец
тихо ступает средь гула и гуда.
Здесь перед тем как идти во дворец,
шумно плескаясь,
умылся Иуда.
Крякнул, вздохнул и подумал: «Пойду...»
Смял камышинки резиновый стебель.
И побледнел вдруг,
увидев звезду
(ту, для которой нет места на небе).
© Евгений Чепурных, 2015 – 2016.
© 45-я параллель, 2016.